Мученичество Святого Меня

Грехи каждого человека в истории камнем ложатся мне на плечи.

 

- Ева, - говорю. - Крошка, солнышко, сестричка моя, любовь моей жизни, ну

конечно мне стыдно. Я был свиньёй, - продолжаю, глядя на часы. - Ты была такой

горячей штучкой, что я слетел с тормозов.

 

Как будто мне охота копаться в этом говне. Ева молча пялит на меня свои

гипертиреозные моргала, потом большая слеза выплёскивается из одного её глаза и

прорезает пудру на сморщенной щеке.

 

Закатываю глаза к потолку и продолжаю:

 

- Ну ладно, я поранил твою ву-ву, но это было восемьдесят чёртовых лет назад,

так что оставь всё позади. Двигай свою жизнь дальше.

 

Потом поднимаются её жуткие руки, тощие и жилистые, как корни дерева или старая

морковь, и прикрывают ей лицо.

 

- О, Колин, - мычит она по ту сторону. - О, Колин.

 

Отнимает руки от лица, которое всё залито слезами.

 

- О, Колин, - шепчет она. - Я прощаю тебя.

 

И её лицо свешивается на грудь, дёргаясь от коротких вздохов и всхлипов, а

жуткие руки тянут вверх край слюнявчика, чтобы протереть ей глаза.

 

Сидим молча. Боже, мне бы жвачку какую-нибудь. На часах у меня двенадцать

двадцать пять.

 

Она вытирает глаза, хлюпает носом и ненадолго поднимает взгляд.

 

- Колин, - спрашивает. - А ты ещё любишь меня?

 

Все эти чёртовы старики. Господи-б...

 

Да, кстати, если вы не знали - я не чудовище.

Прямо как в какой-то проклятой книге, заявляю на полном серьёзе:

 

- Да-да, Ева, - говорю. - Да-да, сто пудов, думаю, что возможно пожалуй всё ещё

тебя люблю.

 

Теперь Ева начинает хныкать, свесив лицо в руки, трясётся всем телом.

 

- Я так рада, - сообщает она, слёзы её падают прямо вниз, серая грязь с кончика

носа капает точно ей в руки.

 

Повторяет:

 

- Я так рада, - и продолжает реветь, и чувствуется запах жёваного бифштекса по-

солсберски, захомяченного в её туфлю, и жёваной курицы с грибами из кармана её

халата. Такое - а медсестра, будь она проклята, в жизни не соблаговолит

притащить мою маму с водных процедур, а мне к часу нужно вернуться на работу в

восемнадцатый век.

 

Довольно трудно припомнить собственное прошлое, чтобы провести четвёртый шаг.

Теперь оно перемешано с прошлым всех этих посторонних. Кто я на сегодня из

адвокатов-поверенных - уже не помню. Разглядываю свои ногти. Спрашиваю Еву:

 

- Доктор Маршалл здесь, как ты думаешь? - спрашиваю. - Не знаешь, она не

замужем?

 

Правду обо мне: кто на самом деле я, мой отец, и всё остальное, - если мама её и

знает, значит, она слишком сдурела от чувства вины, чтобы рассказать.

 

Спрашиваю Еву:

 

- Может, пойдёшь поплачешь где-нибудь в другом месте?

 

А потом уже поздно. Поёт синяя сойка.

 

А Ева эта до сих пор не заткнулась, ревёт и трясётся, прикрыв слюнявчиком рожу;

пластиковый браслет дрожит на её запястье, она талдычит

 

- Я прощаю тебя, Колин. Я прощаю тебя. Я прощаю тебя. О, Колин, я прощаю...

 

 

Глава 9

 

 

Однажды днём, когда глупый маленький мальчик и его приёмная мать были в

магазине, они услышали объявление. На дворе стояло лето, и они скупались перед

школой: в том году он шёл в пятый класс. В том году нужно было носить полосатые

рубашки, чтобы быть одетым по форме. Это было многие годы назад. То была только

его первая приёмная мать.

 

Полоски сверху вниз, объяснял он ей, когда они услышали это.

 

Это объявление.

 

- Внимание, доктор Поль Уэрд, - сказал всем голос. - Пожалуйста, подойдите к

своей жене в отдел косметики магазина "Вулворт".

 

То был первый раз, когда мамуля вернулась забрать его.

 

- Доктор Уэрд, пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел косметики магазина

"Вулворт".

 

Это был тайный сигнал.

 

Поэтому малыш соврал и заявил, что ему нужно сходить поискать туалет, а вместо

этого пошёл в магазин "Вулворт", и там, за открыванием коробок с краской для

волос, застал мамулю. На ней был большой жёлтый парик, который делал её лицо на

вид слишком маленьким и вонял сигаретами. Она открывала ногтями каждый коробок и

вынимала оттуда тёмно-коричневый пузырёк краски. Потом открывала другой коробок

и вынимала ещё один пузырёк. Клала первый пузырёк во вторую коробку и ставила её

на полку обратно. Открывала новый коробок.

 

- Хорошенькая, - заметила мамуля, глядя на картинку женщины, улыбающуюся с

коробки. Заменила пузырёк внутри на другой. Все пузырьки - из одинакового тёмно-

коричневого стекла.

 

Открывая следующую коробку, спросила:

 

- Как ты считаешь, она хорошенькая?

 

А малыш был таким глупым, что переспросил:

 

- Кто?

 

- Сам знаешь, кто, - ответила мамуля. - Она ещё и молоденькая. Только что

видела, как вы двое смотрели шмотки. Ты держал её за руку, так что не ври.

 

А малыш был таким глупым, что даже не знал, что можно взять и убежать. Он даже

не пытался поразмыслить о вполне конкретных пунктах её условного заключения, или

об ордере на арест, или за что последние три месяца она провела за решёткой.

 

И, подсовывая пузырьки для блондинок в коробки для рыжих, а пузырьки для

брюнеток в коробки для блондинок, мамуля спросила:

 

- Так она тебе нравится?

 

- Ты про миссис Дженкинс? - переспросил наш мальчик.

 

Даже не стараясь хорошо позакрывать коробки, мамуля ставила их обратно на полку

немного неаккуратно, чуть торопливо, и повторила:

 

- Она тебе нравится?

 

И, как будто оно было к месту, наш малолетний слизняк ответил:

 

- Она же просто приёмная мама.

 

И, не глядя на малыша, продолжая разглядывать улыбающуюся женщину на коробке в

своих руках, мамуля сказала:

 

- Я спросила - нравится ли она тебе.

 

Мимо них по проходу протарахтела магазинная тележка, и белокурая леди

потянулась, взяв с полки коробок с изображением блондинки, но с пузырьком какой-

то другой краски внутри. Эта леди положила коробку в тележку и удалилась.

 

- Она считает себя блондинкой, - заметила мамуля. - Нам нужно всего лишь чуток

перепутать людям их шаблонные представления о собственной личности.

 

Мамуля называла такое - "Терроризм сферы красоты".

 

Маленький мальчик смотрел леди вслед, пока она не удалилась слишком далеко, и

помочь уже было нельзя.

 

- У тебя уже есть я, - сказала мамуля. - Так как ты там называешь эту приёмную?

 

"Миссис Дженкинс".

 

- И нравится она тебе?

 

А маленький мальчик прикинулся что раздумывает, и сказал:

 

- Нет?

 

- Ты её любишь?

 

- Нет.

 

- Ты её ненавидишь?

 

И этот бесхребетный малолетний червяк сказал:

 

- Да?

 

А мамуля ответила:

 

- Ты всё уяснил правильно, - она наклонилась, чтобы заглянуть ему в глаза, и

спросила:

 

- И как же ты ненавидишь миссис Дженкинс?

 

И малолетняя соска сказал:

 

- Очень и очень?

 

- И очень и очень и очень, - ответила мамуля. Протянула ему руку и сказала:

 

- Нам надо поторопиться. Нужно ещё поймать поезд.

 

А потом, проводя его через проходы, буксируя его за безвольную ручонку навстречу

дневному свету за стеклянными дверьми, мамуля говорила:

 

- Ты мой. Мой. Отныне и навсегда, и не смей забывать об этом.

 

И, протаскивая его сквозь двери, она сказала:

 

- Да, просто на тот случай, если полиция или кто-то ещё потом начнёт тебя

расспрашивать, я расскажу тебе про все мерзкие, грязные вещи, которые эта так

называемая приёмная мать делала с тобой всякий раз, когда заполучала тебя

наедине.

 

 

Глава 10

 

 

Там, где сейчас живу, в мамином старом доме, я сортирую мамины бумаги: табеля из

колледжа, её дела, заявления, объяснительные. Судебные протоколы. Её дневник,

всё ещё под замком. Всю её жизнь.

 

В следующую неделю я мистер Беннинг, который защищал её по скромному обвинению в

похищении ребёнка после инцидента со школьным автобусом. Спустя ещё неделю, я

государственный защитник Томас Уэлтон, который провёл ей сделку по признанию

вины и скинул срок до шести месяцев после того, как её обвинили в издевательстве

над животными зоопарка. Следом за ним, я поверенный "Американских гражданских

свобод", который ходил с ней на разборки по поводу обвинение в злоумышленном

нанесении ущерба, корнями уходящее в возмутительное поведение на балете.

 

Это противоположно понятию "дежа вю". Такое называется "жемэ вю". Когда раз за

разом встречаешь всё тех же людей или посещаешь всё те же места, но каждый раз

всегда первый. Каждый встречный всегда чужой. Ничего знакомого вокруг.

 

- Как поживает Виктор? - спрашивает меня мама в следующий визит.

 

Кто бы я там ни был. Каким бы государственным защитником не оказался ныне.

 

"Какой ещё Виктор?", - хочется спросить.

 

- Вам неохота будет слушать, - говорю. Это разобьёт вам сердце. Спрашиваю. -

Каким был Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от мира? Была ли какая-то

крупная цель, о которой он мечтал?

 

На данный момент моя жизнь представляется мне так, словно я играю в мыльной

опере, которую смотрят герои мыльной оперы, которую тоже смотрят герои мыльной

оперы, которую где-то вдалеке смотрят настоящие люди. Каждый раз, когда прихожу

в гости, осматриваю коридоры на предмет нового случая переговорить с нашей

доктором, с её маленьким чёрным мозгом, скрученным из волос, её ушами и очками.

 

С доктором Пэйж Маршалл, с её планшеткой и личными мнениями. С её пугающими

мечтами помочь моей мамочке прожить ещё десять или двадцать лет.

 

С доктором Пэйж Маршалл, с новой потенциальной дозой сексуального анестетика.

 

См. также: Нико.

 

См. также: Таня.

 

См. также: Лиза.

 

Всё больше и больше кажется, будто я плоховато изображаю сам себя.

 

В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.

 

Поёт домашний крапивник, но настоящая ли это птица, или сейчас четыре часа - уже

не уверен.

 

- У меня нынче совсем склероз, - жалуется мама. Трёт себе виски большим и

указательным пальцем и продолжает. - Боюсь, придётся рассказать Виктору правду о

нём.

 

Взгромоздившись на кучу подушек, говорит:

 

- Пока ещё не поздно - думаю, у Виктора есть право узнать, кто он на самом деле.

 

- Так возьмите расскажите ему, - советую. Я принёс поесть, миску шоколадного

пудинга, и пытаюсь протащить хоть ложку ей в рот.

 

- Могу сходить позвонить, - говорю. - И Виктор через пару минут будет здесь.

 

Пудинг светлее оттенком, чем холодная тёмно-коричневая морщинистая кожа, и резко

пахнет.

 

- Ой, да не могу я, - отзывается она. - Это такая серьёзная вина, что я в глаза

ему посмотреть не могу. Даже не знаю, как он отреагирует.

 

Говорит:

 

- Может, лучше даже если Виктор никогда этого не выяснит.

 

- Так расскажите мне, - советую. - Скиньте всё с плеч, - обещаю не пересказывать

это Виктору, только с её разрешения.

 

Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у её глаз.

Морщины у её рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:

 

- Но откуда я знаю, что тебе можно доверять? Я даже не уверена, кто ты такой.

 

Отвечаю с улыбкой:

 

- Конечно мне можно доверять.

 

И втыкаю ложку ей в рот. Чёрный пудинг лишь остаётся на её языке. Такое лучше,

чем трубка для желудка. Ладно, допустим - дешевле.

 

Выношу пульт от телевизора за пределы её досягаемости и говорю ей:

 

- Глотай.

 

Говорю ей:

 

- Ты должна меня слушать. Ты должна мне верить

 

Говорю:

 

- Я он. Я отец Виктора.

 

И её белёсые глаза выпучиваются на меня, а всё остальное лицо, морщины и кожа,

словно пытается соскользнуть в воротник её пижамы. Жуткой жёлтой рукой она

творит крестное знамение, и челюсть отвисает ей на грудь.

 

- О, ты он, и ты вернулся, - бормочет она. - О, отец благословенный. Отче наш, -

говорит. - О, прошу, прости меня.

 

 

Глава 11

 

 

Вот он я, обращаюсь к Дэнни, снова запирая его в колодки, на этот раз за штамп,

оставшийся на его руке после какого-то ночного клуба, - я говорю ему:

 

- Братан.

 

Говорю:

 

- Как это странно.

 

Дэнни держит обе руки по местам и ждёт, пока закрою их. Он туго заправил

рубашку. Помнит, что нужно немного согнуть колени, чтобы снять со спины

нагрузку. Не забывает сбегать в уборную перед тем, как его запрут. Наш Дэнни

становится профессиональным экспертом по несению наказаний. В старой доброй

Колонии Дансборо, мазохизм - ценный производственный навык.

 

Да и почти на любой работе.

 

Вчера в Сент-Энтони, рассказываю ему, всё шло как в том старом фильме, где

парень и картина: парень там тусуется по вечеринкам и живёт под сотню лет, но

никогда не меняется. А портрет его становится уродливей, загаживается всякой

фигнёй, которая бывает от алкоголя, и нос на нём вваливается от вторичного

сифилиса и трипака.

 

Все эти обитатели Сент-Энтони теперь лазят с закрытыми глазами и довольно мычат.

Все скалятся и благочествуют.

 

Кроме меня. Я их дебильный портрет.

 

- Поздравь меня, братан, - отзывается Дэнни. - Пока я столько торчу в колодках,

уже набрал четыре недели воздержания. Это сто пудов на четыре недели больше, чем

мне удавалось набрать с тринадцати лет.

 

Мамина соседка по комнате, рассказываю ему, наша миссис Новак - теперь всё

кивает и ходит вся довольная, мол, я в итоге покаялся, что украл у неё

изобретение зубной пасты.

 

Ещё одна старушка радостно тарахтит и кайфует как попугай с тех пор, как я

сознался, что каждую ночь ссу ей в постель.

 

Да-да, заявляю им всем, это был я. Я сжёг ваш дом. Я бомбил ваш посёлок. Я

сослал вашу сестру. Я задвинул вам говёный синенький драндулет "Нэш Рэмблер" в

1968-м. А потом, ах да, убил вашу собаку.

 

Так оставьте всё позади!

 

Говорю им: валите всё на меня. Пускай я буду изображать большую пассивную жопу в

вашей групповухе для снятия вины. Приму заряд у всех.

 

И теперь, когда каждый спустил свой заряд мне на лицо, все они улыбаются и

мычат. Все ржут в потолок, продолжая толпиться вокруг меня, гладят по руке и

говорят, мол, всё нормально, мол, они меня прощают. Все, бля, набирают вес. Весь

курятник тарахтит обо мне, и эта стройненькая медсестра, когда проходит мимо,

произносит:

 

- Ну, смотрите, какой вы Мистер Популярность.

 

Дэнни шмыгает носом.

 

- Нужна тряпка для соплей, братан? - спрашиваю.

 

А странно то, что моей маме лучше не становится. Неважно, сколько я изображаю

Крысолова-дудочника и увожу прочь упрёки этих людей. Неважно, сколько впитываю в

себя вины, - мама уже не верит, что я это я, что я Виктор Манчини. Так что она

не выпустит собственный большой секрет. Так что ей потребуется какая-нибудь там

трубка для желудка.

 

- Воздержание - это, конечно, нормально, - продолжает Дэнни. - Но я мечтаю