Не успело бы умереть под дюжину людей

Ева вкатила кресло в дверной проём маминой комнаты, и сидит там, на вид бледная

и усохшая, словно мумия, которую кто-то взял да распеленал, а потом причесал ей

редкие спутанные волосы. Её скомканная синеватая голова беспрерывно кружит,

медленно выписывая небольшие плотные боксёрские вензеля.

 

- Не подходи ко мне, - произносит Ева каждый раз, стоит мне на неё глянуть. -

Доктор Маршалл тебе не даст меня обижать, - говорит.

 

Молча сижу на краю маминой постели и жду, пока вернётся медсестра.

 

У моей мамы часы такого типа, где каждый час обозначается криком определённой

птицы. В записи. Час дня - американский дрозд. Шесть часов - северная иволга.

 

Полдень - домашний зяблик.

 

Черноголовая синица значит восемь часов. Белогрудый поползень значит

одиннадцать.

 

Ну, вы поняли.

 

Беда в том, что ассоциация каждой птички со своим временем суток сбивает с

толку. Начинаешь не смотреть на часы, а слушать птиц. Каждый раз, когда слышишь

сладкую трель белошеего воробья, думаешь: "Уже что, десять часов?"

 

Ева немного вкатывается в мамину комнату.

 

- Ты сделал мне больно, - заявляет она мне. - А я ни разу не говорила мамочке.

 

Все эти старики. Все эти человеческие развалины.

 

Уже прошло полчаса с хохлатой синицы, а мне нужно успеть поймать автобус и быть

на работе ко времени, когда пропоёт синяя сойка.

 

Ева считает, что я её старший братец, который пихал её когда-то, век тому назад.

Соседка мамы по комнате, миссис Новак, со своими здоровенными жуткими висячими

грудями и ушами, считает, что я её ублюдочный партнёр по бизнесу, который кинул

её на патентованный волокноотделитель, или пишущую ручку, или что-то такое.

 

Здесь я для всех женщин олицетворяю всё на свете.

 

- Ты сделал мне больно, - повторяет Ева, подкатываясь чуть ближе. - А я не

забывала об этом ни на минутку.

 

В каждый мой визит навстречу по коридору прётся какая-то старая кошёлка с дикими

бровями, она зовёт меня Эйхманн. Другая женщина с прозрачной пластиковой трубкой

ссанины, выгибающейся из-под халата, обвиняет меня в краже своей собаки и

требует её назад. Каждый раз, когда я прохожу мимо ещё одной старухи, которая

сидит в инвалидке, зарывшись в кучу розовых свитеров, она шипит на меня.

 

- Я видела тебя, - объявляет она, пялясь на меня мутным глазом. - В ночь пожара

- я видела тебя с ними!

 

Ситуация безвыигрышная. Каждый мужчина, проходивший когда-либо через жизнь Евы,

скорее всего, был в некоем воплощении её старшим братом. Известно ей это или

нет, но всю свою жизнь она провела, ожидая и надеясь, что каждый мужчина станет

её пихать. Серьёзно, даже под своей мумифицированной морщинистой кожей она

остаётся восьмилетней девочкой. Застрявшей. Один в один Колония Дансборо с её

погорелым цирковым персоналом, - все в Сент-Энтони так же увязли в прошлом.

 

Я не исключение, и не думайте, что вы сами далеко ушли.

 

Один в один Дэнни, застрявший в колодках: точно так же Ева задержана в своём

развитии.

 

- Ты, - произносит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. - Ты поранил мою ву-ву.

 

Все эти встрявшие старики.

 

- О, ты сказал, что это просто такая игра, - рассказывает она и запрокидывает

голову. Её голос затягивает песню. - Это была просто наша секретная игра, но

потом ты вставил в меня свою большую мужскую штуку, - её костлявый резной

пальчик тычет в воздух у моей промежности.

 

На полном серьёзе, уже сама мысль вызывает у моей большой мужской штуки сильное

желание с криками вылететь из комнаты.

 

Беда в том, что повсюду в Сент-Энтони такие дела. Ещё одна древняя куча костей

считает, что я занял у неё пятьсот долларов. Другая старая кошёлка зовёт меня

дьяволом.

 

- И ты сделал мне больно, - талдычит Ева.

 

Очень сложно прийти сюда и не напитаться вины за каждое преступление в истории

человечества. Хочется орать в каждую беззубую рожу. "Да, я похитил того ребёнка

Линдбергов".

 

Фигня с "Титаником" - это я сделал.

То дело с убийством Кеннеди, ах да, и это моя работа.