Самой последней из православных церквей, также в складчину, была построена в 1911 году Мухино-Бугорская церковь – так ее называли, пока строили. При открытии она освящена и названа Петропавловской. Писать о ее красотах тут не нужно: томичи все ее знают и видят. На эту самую молодую церковь даже не поднялась кровавая рука большевиков 30-х годов. Не пожалели Сретенку и Новый собор, а ее оставили в покое.
Мы тут назвали главных жертвователей на храмы. Но не забыты и другие. Так, например, Кокшарова, завещавшая свой дом на нынешней Октябрьской улице, 71, в пользу церкви, кузнец Медведчиков, отдавший 200 рублей (он жил на углу ул. Яковлева и пер. Кустарного), и чиновница Лучшева (у которых жил Батеньков), пожертвовавшая свою лепту – 100 рублей.
Не забудем же не только жертвователей, но и БЛАГОУКРАСИТЕЛЕЙ, как сказано в синодике, то есть мастеровых, своими руками создававших красоту храма.
Из чьих кирпичей строились первые храмы, церкви XIX века, клались печи в монастыре? В книге Богородице-Алексиевского монастыря часто встречается запись за 1849 год: «Кирпич куплен у Григория Кадошникова». Где он жил? Естественно, на так называемом участке города – Кирпичи, а точнее – на Среднекирпичной улице. Здесь у него были два дома, маленький заводик.
Большинство же мастеров своих особняков не имели. Они жили на квартирах у мещан, законных горожан. Отмечалась лишь их родина. Скажем, печник Лука Иванов из Кожевникова, живописец Франциско Токини из Италии, «подновлявший» иконы и писавший святых ангелов. Был и русский живописец Николай Кондырев, тоже писавший ангелов, но на стенах и простенках храма. Был мастер-позолотчик иконостасов и царских врат Василий Иустинов. Мастером-часовщиком в монастыре работал Иван Келлер, а кровельщиком-жестянщиком – Иродион Соколов.
Был кузнец высшего класса Петр Коногривов (позже его пишут как Кологривов). Он мог выковать все, что закажут. Это был томский Левша первой половины XIX века.
И, наконец, теперь мы знаем имя мастера, чьи ученики творили наши томские кружева по дереву, наши неповторимые томские Афины. Это был «резчик приличных фигур» Федор Ищенский из Уртама. Его имя значится в монастырской книге за 1846 год.
Этих людей хорошо бы тоже записать в нынешние синодики, чтобы их помнили томичи. Их имена могли бы носить улицы. Они заслужили это своими добрыми делами, бескорыстием и огромной любовью к Томску. Почему мы так неблагодарны?
ХОРОШИЕ БЫЛИ ЛЮДИ…
С годами и столетиями истираются, как ступени дворцов, старинные названия мест в Томске. Переулок Ничевский теперь называется Нечевским, речка Игумновка зовется Игуменкой, за Степановкой – бывшая Хайдуковка, от которой и следа уже нет, в памяти томичей остается Хайдовкой. То же происходит и с фамилиями. Ккажется, нет уже свидетелей, которые подтвердили бы, что фамилию Асташёв надо произносить именно так, а не Асташев. Недавно я в разговоре краеведов услышал, как те называют фамилию одного из мелких дореволюционных торговцев, интересного лишь тем, что его усадьба находилась вблизи нашей редакции. Торнер – так произнесли эту фамилию. Что дурно, то потешно. Следом за краеведами и я точно так же произнес эту фамилию в разговоре с крестьянами села Вершинина.
– Сам ты «Торнер», – заметила мне бабушка Дуся, точнее, Евдокия Петровна Вершинина, и пояснила: – Не Торнер, а Тэрнер фамилия тех купцов. Тэрнеры мне много сделали добра. Век их не забуду. Хорошие были люди.
Спасибо бабушке Дусе за замечание. А все-таки что мы знаем о Тэрнере?
130 лет назад начало улицы Белинского от Никитинской до пр. Фрунзе называлось Банным переулком, так как тут была баня Виноградовых, находившаяся на берегу речки Игумновки № 1, протекавшей вдоль этого переулка. В начале 80-х годов XIX века баню и усадьбу купил унтер-офицер, ставший мещанином, Яков Тэрнер. До покупки усадьбы он временно квартировал на Дворянской (ул. Гагарина).
Спокойное тут было место – на Банном и по соседству. Через дорогу, с выходом на Никитинскую была усадьба чиновника Мухина, по фамилии которого потом назвали улицу, ныне Сибирскую, начинавшуюся недалеко отсюда, внизу, у Ушайки. Рядом с Тэрнером, на Банном, 8, с выходом на нынешний пр. Фрунзе, был большой винный склад Качереца, а напротив последнего, на другой стороне Банного, тянулся вдоль пр. Фрунзе квартальчик купца капитана Герасима Яковлевича Цама. По соседству с Цамом, на другой стороне Затеевского переулка, была усадьба купца Хромова, где в середине века проживал святой старец Федор Кузьмич (о котором до сих пор идет молва, что это и есть царь Александр I).
Действительно, это был по-своему святой квартал: Цам и Тэрнер попеременно много раз избирались старостами расположенной на другой стороне нынешнего пр. Фрунзе Солдатской синагоги. (Это здание до сих пор существует, в резьбе наличников можно распознать звезды Давида).
Между синагогой и зданием нынешней редакции «Красное знамя» была усадьба купеческого семейства Бархатовых, которому страшно не везло. В 1886 году в их доме располагался дрожзавод Авербаха, который вскорости был закрыт: городские власти запретили евреям производить дрожжи.
Через два года, в 1888-м, пыталась отравиться дочь Бархатовых Ариадна. Причина – жестокое обращение с нею родителей. От полного отравления ее спасли, но через три месяца, в мае, 16-летняя Ариадна застрелилась из револьвера.
В 1902 году Бархатовы содержали в доме «Варшавскую столовую». Но роковая судьба продолжала давить их семью: в 1903 году Павел Петрович был объявлен несостоятельным должником и заключен в тюрьму.
В следующем за синагогой здании ныне располагается прокуратура. Удивительно, но и в XIX веке здесь был дом прокурора Успенского. Свято место не пусто...
В том же квартале, где жили Тэрнеры, но с выходом на угол Никитинской и ул. Гоголя, находилась усадьба мещанки Зефировой, у которой много лет проживал писатель Наумов. Но, видимо, не только писателя привечала у себя вдова чиновника Александрина, если жена подполковника Горбовского, жившая через дорогу, однажды вечером стреляла из револьвера по окнам Зефировой.
А вот на Банном всегда была полная идиллия. Правда, однажды, в июне 1887 года, сгорели баня и дом Тэрнера. Но в 1895 году он построил и открыл тут гостиницу, так называемые меблированные комнаты. А в 1912 году рядом с гостиницей уже располагались номерные бани Тэрнера. В том же году ведет прием больных зубной врач, сноха Тэрнеров Софья Григорьевна. Для приема посетителей врач Софья снимает помещение в доме Кухтериных на углу нынешних ул. Крылова и пр. Фрунзе.
Но вернемся к рассказу Евдокии Петровны, бабушки Дуси.
– До Тэрнеров я работала у разных людей нянькой. Даже немножечко в доме известной первой летчицы Анны Сазоновой. Но у всех временно, – говорит Евдокия Петровна. – А тут однажды узнаю из газеты, что требуется постоянная домработница в Банном переулке. Прихожу и звоню в дверь. Хозяйка открывает, а я говорю: «Вот, по объявлению...» – «Да какая из тебя служанка. Тебе же по метрике всего 14 лет...» – «Примите, тетенька, – говорю я. – Хоть на испытание возьмите». – «Ладно, – вздохнула Софья Григорьевна, – возьму. Но ты у меня будешь учиться в школе».
Так я осталась надолго у Тэрнеров. И в школу ходила, и выполняла поручения по дому. Посылали меня по делам и в дом купца Качереца, и в дом Цама. У этих Цамов, помню, была двойная дверь, точно так, как сейчас многие в городских квартирах делают. На квартире у Цамов жил виолончелист Александриди, а у Тэрнеров – скрипач Кричевский. После войны я его посещала в Москве – как старого знакомого.
Очень часто бывал в гостях у Тэрнеров знаменитый музыкант Маломет, живший неподалеку на пр. Фрунзе. Софья Григорьевна была в него влюблена, она сама мне говорила об этом. Еще Тэрнеры всегда вспоминали свою тетю, дочь основателя усадьбы унтер-офицера Якова Елену. До революции она была связной РСДРП. В советское время работала в театре кассиром.
Сестра Софьи Елизавета тоже была музыкант, играла на пианино. Обе дочери Софьи пошли по стопам мамы, тоже стали врачами. И даже внучка Эмма стала врачом в Тимирязевском городке.
Дожила я у Тэрнеров вплоть до войны. А в войну – карточная система. И Софья Григорьевна мне посоветовала устроиться на солидное производство, где есть карточное обеспечение питанием. Так я через Софьино знакомство устроилась на военный завод, который находился сначала в здании нынешней «Аэлиты», а потом, в середине войны, переехал вместе с нами, работниками его, в Загорск, к самому фронту. Там мы жили на казарменном положении прямо в центральной патриаршей церкви. И в других церквях тоже жили... Домой в деревню свою, в колхоз, вернулась я в 1949 году. Строгий был режим: если возвращаешься, иди в колхоз села, где когда-то родилась. Так и живу безвыездно в Вершинине.
Слушаю я Евдокию Петровну и радуюсь, что живы еще свидетели старины, которые при случае могут нас поправить и не дадут исказить фамилии известных томичей. И могут правдиво свидетельствовать, что хорошие это были люди.
ВЫДАЮЩИЕСЯ ТОМИЧИ XX ВЕКА
«ГОСТАЙНА» ТОМСКОГО ПРОФЕССОРА
Она так и остается до сих пор нераскрытой.
Более 60 лет назад, в 1944 году, депутат Верховного Совета СССР, профессор Томского индустриального института Николай Морошан, находясь в Москве на сессии Верховного Совета, вдруг позвонил в английское посольство и что-то сообщил о себе. После этого звонка он исчез.
Поинтересовалась его судьбой лишь английская сторона. Но ей было отвечено: «Скоропостижно скончался». А в ТПИ пришел такой ответ: «Вернулся на родину». Вот такие две информации, одна другую исключающие.
Так что за «родина» у томского профессора? И какую «гостайну» он выдал англичанам, если НКВД тут же поспешил его убрать?
Николай Морошан родился в Бассарабии в 1902 году. Учился в Париже в знаменитом Сорбонском университете. Там остался работать на кафедре. В 1940-м образовалась Молдавская ССР. В этой молодой республике планировалось открыть свой университет, и академика Морошана пригласили принять участие в создании отечественной науки. Морошан согласился. Университета пока не было, и его назначили профессором пединститута и директором республиканского музея. Кроме того, в том же 1940 году Морошан был избран депутатом Верховного Совета СССР от Молдавии.
Но прошел год, и в Молдавии начались первые массовые репрессии. Арестовали и сорбонца Морошана. Припомнили ему участие в молодежной организации 22-летней давности.
Так начался у него долгий путь этапов и тюрем. И когда он оказался в томской тюрьме, о нем вдруг вспомнили как о всемирно известном ученом. А нужда в нем была такая. Стране, потерявшей Донбасс и Курскую магнитную аномалию, а также Кривой Рог в результате гитлеровской оккупации, позарез были нужны новые источники полезных ископаемых. А их должны открывать специалисты-геологи.
Морошану велели работать на кафедре исторической геологии. И чтобы никому не говорил о своих истинных тюремных «приключениях»: Морошан молчал и работал. Он регулярно читал студентам курс геологии, оригинально разработанный собственно им же. На кафедре он создал ряд реставраций мезо-кайнозоя Западной Сибири.
Но он где-то в списках Верховного Совета числился депутатом. А тут вдруг стали созывать внеочередную сессию. Не забыли пригласить на нее и нашего сорбонца. Скорее всего, его снова взяли под стражу и доставили в Москву. Но поселили не в Бутырке, а в гостинице.
В гостиничном номере был телефон, и Морошан отчаялся позвонить в английское посольство. Мол, помогите, сколько мне еще терпеть лишения и унижения.
На следующий день английская сторона запросила у наших властей о Морошане. Вот тогда-то и ответили: «Скоропостижно скончался», а в ТПИ ушло сообщение, что «вернулся на родину».
С тех пор прошло много лет. И когда Молдавия получила суверенитет, из английского архива поступили материалы времен войны, в частности, магнитофонная запись разговора Морошана с английским послом. Никакой «гостайны» ученый не выдал. Он лишь рассказал о своем положении профессора-арестанта.
Об этом я прочитал в молдавской газете «Гласул нациуней». И мне захотелось узнать, действительно ли у нас в ТПУ работал такой человек. С этим вопросом я обратился к известному краеведу, знатоку истории ТПУ Лозовскому, ныне покойному.
– Есть сведения о твоем Морошане! – вскоре порадовал меня своим сообщением Игорь Трофимович и добавил, – зайди и прочитай листок из архива.
Читаю: «На кафедре в 1941 году работали два профессора – Коровин и Морошан. Вели научную работу. Темы: «Нефтеносные слои и угли Западной Сибири».
За последние годы выпущено несколько книг о профессорах ТПУ. Но «гостайна» профессора-сорбонца Морошана так и остается до конца не раскрытой. «Уехал на родину» и все. А хорошо бы добиться истины: что же произошло?
КАКИЕ РАЗНЫЕ ЛИСТЫ – ЛИСТЬЯ РАСПУСТИЛИСЬ В 40-х ГОДАХ В ГОРОДСКИХ ЛЕСАХ ТОМСКА И В ОБКОМЕ ПАРТИИ
Документ из домашнего архива Натальи Владимировны Зубовой мне любезно предоставил ее сын Сергей, активист движения «Экологическая инициатива». Для начала он рассказал:
– Моя мать всю свою жизнь посвятила делу сохранения городских лесов Томска, образно выражаясь, «легких» города. Как памятник ей, зеленеют сейчас три лесных массива, называемые у специалистов «дачами»: Кузовлевская, Степановская и Басандайская.
Сейчас мы боремся за сохранение зеленого мира, терпящего бедствие в результате наступления бурно развивающейся индустрии. В сороковых это воздействие проявлялось еще не так. Но моей матери пришлось отстаивать леса перед партийными властями, которые под лозунгами «все для фронта» и «все для восстановления народного хозяйства» неоднократно пытались заставить ее пойти на уступки и отдать под вырубки участки городского леса.
Напор партийных властей томский горлесничий Зубова с честью выдержала. С помощью «телефонного права» никому не удалось заставить пойти на сделку с совестью в обмен на лишнюю пайку хлеба. По линии службы мать непосредственно подчинялась министерству, откуда не раз приезжали проверочные комиссии по сигналам из обкома. И каждый раз инспектора констатировали в работе Зубовой образцовый и безупречный порядок. Тогда обком решил ее «съесть» по партийной линии, невзирая на положительные акты министерских проверок. «Кстати, акты сохранились в нашем домашнем архиве. Можешь с ними ознакомиться», – говорит Сергей, передавая сильно пожелтевшую от времени пачку документов.
Передо мной акт номер 61 от 25 июня 1945 года, подписанный сотрудником государственной инспекции лесов СССР Вангницем. Перечисляются номера кварталов Кузовлевского отрезка городских лесов, где произведен натурный осмотр, показавший их полную сохранность, молодые насаждения не имеют следов потравы скотом и косьбы. Посадки сосны и лиственницы 43-го и 38-го годов – в хорошем состоянии. При изучении этих документов возникает вопрос, присущий людям нашего времени, обеспокоенным опасностью надвигающейся экологической катастрофы: да сохранились ли названные лесные кварталы спустя полвека «бурной индустриализации»?
Корреспондент «Томского вестника» обратился за такой справкой в мехлесхоз.
Любовь Яшина – молодой инженер лесного хозяйства Томского мехлесхоза. Она отнеслась к моей просьбе с заботливым вниманием. Через несколько секунд карты лежали на столе.
Сверка карт доставила мне неожиданную радость: ни один квартал не исчез за полсотни лет! Может быть, и вырубались частично, но все они, к удивлению, сохранились до настоящего времени. Значит, не зря Наталья Владимировна посвятила им всю свою жизнь.
Что же вменялось Зубовой в качестве «преступления» при исключении из рядов ВКП(б) в сорок седьмом?
«Исключение из партии не считается репрессией», – сказал корреспонденту «Томского вестника» директор Центра документации новейшей истории Сергей Мозголин.
Пришлось назвать ему последние законы о реабилитации, предусматривающие иные, кроме расстрела и лишения свободы, меры притеснения, дающие основания считать их репрессией.
Наконец, Сергей Федорович нашел по своей учетной книге дело Зубовой. И опять загвоздка. Странно, очень странно, – сказал он, – дело какое-то необычное: 180 листов. Но ведь оно же относится к разряду персональных и потому по закону об архивах подлежит выдаче для ознакомления лишь спустя 75 лет. А сколько прошло на данный момент?
Сорок шесть. Значит, придется вам подождать еще почти лет тридцать.
Едва ли я дождусь... Скорее всего, изменится закон об архивах. Да и самому можно представить, что стряпалось на этих «180 листах», если через три года Наталья Владимировна была вновь восстановлена в славных рядах ВКП(б). Значит, те листы, что распустились в саду обкома, тут же завяли, но не осыпались до сих пор благодаря бдительности партархива.
А зеленые листья городских лесов напоминают нам о мужестве томичей, посвятивших им всю свою жизнь.
СЕКРЕТАРЬ
С Надеждой Александровной я познакомился в ограде Белой мечети в дни праздника Курбан-Байрам.
Хочу попросить Хаджи-Гали отслужить молитву из Корана в намять о моем отце, — сказала Надежда Александровна.
А почему не на могиле? — простодушно поинтересовался я.
Я даже не знаю, где его могила. В последний раз я его видела в 37-м году, когда за ним явились сотрудники НКВД. Мне тогда было почти семь лет. Мама у меня умерла тоже очень рано. Мы, дети, воспитывались и у бабушки, и в детдоме.
С годами, повзрослев, мы нашли друг друга, а вот про могилу отца так ничего не знаем до сих нор.
— А кем вы работали раньше?
Я всю жизнь трудилась в общепите. Сначала — в обкомовской столовой; затем — в столовой номер 1, которая нынче зовется кафе «Русь». Даже долгое время была ее заведующей.
Так вы, наверное, помните всех секретарей обкома, начиная с... Москвина?
— Нет, — возразила Надежда Александровна, — самым первым был Алексей Владимирович Сёмин. Я начала работать при нем.
Семин к нам прибыл из Новосибирска, где он в течение всей войны был секретарем обкома.
— Наверное, он до войны закончил какую-нибудь ВПШ или коммунистический университет?
— Да нет. Он закончил еще до войны нормальный технический вуз, стал инженером-химиком и работал в наркомате боеприпасов. Так назывался наркомат. А уже оттуда попал в Новосибирский обком.
Значит, он не сибиряк, как и большинство секретарей обкома?
Говорили, что он родился в Рязанской губернии. К нам он прибыл еще молодым. Было ему лет тридцать пять тогда. На груди имел уже два ордена Трудового Красного Знамени — за успехи в руководстве Новосибирским обкомом. Правда, надевал он их в торжественные моменты, а чаще я его видела в штормовке и болотных сапогах.
Ведь он редко когда летал на самолете. Самолетам тех лет главное — хорошая погода была нужна, летная. Простому пассажиру, конечно, можно ждать, сидеть на аэродроме. Сама нелетная погода для него — всегда удобная причина для оправдания, почему задержался.
А у секретаря обкома тех лет каждый час его времени был четко расписан. Поэтому наши секретари передвигались по районам области на обкомовском теплоходике, в любую погоду ходившем безотказно.
В течение нескольких летних сезонов и мне пришлось работать на борту этого теплохода поварихой. Вот почему я помню и Семина, и Москвина, позже сменившего его, в болотных сапогах и в штормовке. На теплоходике мы плавали почти во все райцентры, которых было больше, чем сейчас. Их позднее Хрущев укрупнил...
Мы с вами, конечно, по убеждениям антиподы? Вы, нынешние, в большинстве своем с презрением относитесь к прошлым руководителям области? А я остаюсь верной идеалу наших старых обкомовцев. Ведь они самоотверженно работали, скромно питались и одевались, а в поведении выглядели очень порядочными людьми.
Был, правда, случай, когда я разочаровалась в нашем Алексее Владимировиче, почувствовав к нему резкое недоверие и даже скрытую неприязнь.
Дело было при посещении рыбацкой бригады. Там я заметила ужасную картину: голодные рыбаки и члены их семей ходили в поселке сущими оборванцами, хотя бригада успешно выполняла план.
Когда я спросила у них о причине такой нищеты, они мне ответили:
— Расценки, девушка, у нас срезаны до такого предела, что заработка едва-едва на хлеб хватает.
Я рассказала об этом Семину.
— Пусть работают лучше! — ответил он, на секунду оторвавшись от своих бумаг, а затем снова углубился в них.
– Но ведь они и так перевыполняют план, — не отступала я.
— Пусть еще больше перевыполняют! — жестко ответил он, не поднимая головы.
Больше я никогда ни о чем его не спрашивала. Но ореол необыкновенного героя вокруг его образа померк для меня навсегда.
НА БЛАГО ЛЮДЕЙ И РОДНОГО ГОРОДА
Представителей этой семьи во всех поколениях отличали трудолюбие и творческое отношение к делу.
В начале XX века в большом волостном центре Воронове на Оби появилась семья врача Емельяна ля, прибывшая из Прибалтики. Он любил сибирскую природу и в свободные часы занимался охотой. Но на многие десятки лет Емельян Вильгельмович запомнился селянам как необыкновенный и внимательный «дохтур». Сочетал с научной фармакопеей народные средства лечения.
Многие жители деревни в его лице видели врача впервые, не говоря уж о лекарствах и методах их применения. Со смехом вспоминали случай, когда украинец Шепченко ежедневно зачастил к «дохтуру» за мазью.
– Ты что все тело до ушей, наверное, измазал густым слоем? – удивленно спросил Инзель.
– А я на хлеб намазываю, та зъидаю, – похвалился своей прилежностью Шепченко.
– Да как тебя еще леший не задрал?! – воскликнул Инзель и добавил: – Уж я не ожидал, право, что ты втирание будешь съедать. Моя вина – не предупредил тебя. Вот тебе еще баночка. Но больше на хлеб не намазывай. Растирай больную ногу.
Мужики, единственным «лечением» для себя считавшие кулачные бои, помнили об Инзеле по другому поводу. Инзель первым в селе приобрел велосипед, купив его в томском магазине Рукавишникова. На велосипеде ездил к больным.
Сын Емельяна Инзеля Степан выучился на педагога. В начале двадцатых годов он уже был заведующим средней школы в Воронове, ставшим райцентром, а в 1925 году Степан Емельянович принимал активное участие в первом Всесоюзном съезде учителей в Москве, встречался с Крупской и фотографировался с ней. Степан Инзель был отменным психологом. Отлично знал способности каждого выпускника и безошибочно определял, куда ему надо ехать для продолжения образования. Парни, отправившиеся по его совету в Ленинград в институт путей сообщения, стали передовыми инженерами. И это парни из далекого сибирского села!
А вот сын Степана Инзеля Аркадий выучился на инженера в Томске. Томичам он известен как директор электротехнического завода, возглавлявший его более двадцати лет. Но начинал Аркадий Инзель свою трудовую биографию на родном заводе еще в войну в должности начальника цеха. По законам военного времени за любые недостатки попадал в тюрьму и снова возвращался на завод на ту же должность, беспокойную и ответственную.
В пятидесятых годах наступила для Аркадия Инзеля самая интересная пора: он стал главным конструктором, а затем главным инженером. На должностях проявил себя как настоящий технический интеллигент и покровитель рационализаторов. В эти годы творческая жизнь на заводе процветала. Бывало, стоило только подать интересную мысль, как Инзель загорался ею и возбужденно говорил:
– Идея замечательная. Скорее, пиши предложение, а мне... дай прикурить! Забыл спички в кабинете... Ты меня взволновал... Инзель ценил всех хороших творческих работников независимо от должности. Он, проходя по цеху, мог остановиться и обнять уважаемого рабочего, спросив его об успехах и жизни.
Бывали и такие разговоры:
– Слышал, что ты собираешься переходить куда-то. Прошу, не делай этого. В чем нуждаешься, помогу. Но не уходи.
После знаменитого полета Гагарина Инзель предоставил к высшим наградам рабочих, принимавших участие в изготовлении аппаратуры для космических кораблей «Восток». Представил конкретно и справедливо. Среди награжденных был даже его старый товарищ по ГУЛАГу Алексей Корякин, передовой радиомонтажник 1961 года. Инзель, конечно, в наградном листе о репрессиях умолчал, но справедливость восторжествовала: Корякин получил орден Красного Знамени – перед самым выходом на пенсию.
Инзель ценил творческих людей. Однажды у него спросили, почему он произвел «рокировку»: поменял местами начальника и его заместителя в одном очень крупном и ответственном цехе, где всегда гостили космонавты.
- В должности начальника у меня был человек армейской закалки и психологии, привыкший все выполнять оперативно, но... без инициативы, – пояснил Инзель. – А другой, его заместитель, был человеком творческой мысли, выходящий из любой, почти невозможной, трудной ситуации. Армеец, правда, обиделся и вернулся в штурманы гражданской авиации. А на его должность зама я принял человека: с девятью классами средней школы и... толстой папкой авторских свидетельств! Вот какие у меня были люди...Эх, опять ты меня разволновал... Спички!.. Забыл в кабинете...
Такова биография династии томских интеллигентов Инзелей, людей творческих и с отзывчивой душой.
И, наконец, во второй половине XX века в семье Инзелей вновь стали возрождаться гены медиков. В Томске многие знают заведующего поликлиническим отделением онкологического диспансера Геннадия Аркадьевича Инзеля, как и его далекий прапрадед Емельян Инзель, он дарует людям здоровье, возвращая им радость жизни.
Недавняя встреча в доме Геннадия Аркадьевича Инзеля и его супруги Татьяны Николаевны Инзель, в девичестве Сергеевой, тронула до глубины души. Гостеприимно приглашая пройти в квартиру, Геннадий Аркадьевич представил Татьяну Николаевну - аристократичную, яркой внешности, модно одетую, летающую по дому, супругу, рассказал о фотографиях в рамках на стенах, на фортепьяно: Сережа – сын, отец - Аркадий Степанович – энергичный, самоотверженный, старший брат отца – Владимир, похожий на голливудского актера, мама, дед Степан в группе с Надеждой Крупской. Вот книги, а это картины Геннадия Михайловича Ламанова.
МАЛОМЕТ – ОЗНАЧАЕТ «УЧИТЕЛЬ»
В 1995 году наш симфонический оркестр отмечал свой полувековой юбилей. Один из первых его музыкантов ныне живет в Томске. Это Вениамин Севастьянов.
– Томский симфонический был создан благодаря активности дирижера Маломета, – вспоминает Вениамин Матвеевич, – Кто такой Маломет? В июле 1945 года томская общественность отмечала 75-летие со дня рождения и 55-летие трудового стажа популяризатора музыки в Томске Моисея Исаевича Маломета.
На торжествах присутствовал министр культуры, – продолжает рассказ Вениамин Матвеевич, – И вот этот министр обратился к Моисею Исаевичу с вопросом:
– Чего бы вы пожелали сейчас, в этот памятный для вас день?
Счастливый момент, не правда ли? Представьте себе, нынче, наверняка не преминут воспользоваться случаем и попросят чего-нибудь для себя... А Моисей Исаевич заявил:
– Симфонический оркестр! Для нашего Томска. И министру ничего не оставалось, как исполнить «скромную» просьбу Маломета. Так был создан наш симфонический, где я с самого начала его существования работал трубачом-солистом.
Но с Малометом я был знаком еще с 1932 года. У него я начинал учиться, играя в духовом оркестре так называемого «Домкома», где позже находился кинотеатр имени Черных. Без нашего оркестра «Домкома» не проходил ни один вечер отдыха в городе.
Маломет одновременно руководил еще и другим оркестром, струнным, который представлял собой маленький симфонический, выступавший в горсаду. Кроме того, он был еще и штатным дирижером оркестра в драмтеатре. Но и это еще не все: Маломет преподавал в музучилище хоровое дирижирование. Не зря же слово «маломет» означает «учитель»!
Образование Маломет получил в Варшавской консерватории еще в прошлом веке. В Томске он жил на углу нынешних Фрунзе и Красноармейской. До революции там у него было два дома. В 1920 -м году один из них он передал горисполкому.
Очень добрым и отзывчивым человеком был наш Моисей Исаевич. Помогал всем, чем мог. Студентам – деньгами. Музыкантам – советами. У него была богатая библиотека. За нотами к нему приезжали даже из новосибирской оперы.
Но вернемся к юбиляру, то бишь симфоническому оркестру. Кто же был его первым музыкантом, кроме Севастьянова?
– Представьте себе, первыми музыкантами стали... научные сотрудники наших «Сибирских Афин», те, кто играл в самодеятельном оркестре при Доме ученых, – говорит Вениамин Матвеевич, – Но созданная в тот же год филармония, разумеется, стараясь пополнить кадры профессионалами, стала приглашать их из других городов. А квартир для них не было. Ведь Томск в те годы практически ничего не строил.
И Моисей Исаевич нашел выход из положения. Он приспособил для жилья старую, закрытую еще в тридцатые годы, синагогу. Она находилась на нынешнем переулке Беленца, там, где теперь стоит пятиэтажка с аптекой на первом этаже.
Как все храмы города, синагога была ужасно запущена. Выломаны двери, выбиты окна... В нем устроили «квартиры» для музыкантов. В центре синагоги поставили железную печку, а потолок, грозивший обвалиться, подперли двумя рельсами. В синагоге жили, в синагоге репетировали.
В том, что музыканты поселились в храме, мы, и в шутку, и всерьез, усматривали маленькую еврейскую хитрость нашего Моисея Исаевича. Ему, я думаю, было очень больно видеть святыню своих предков запущенной и загаженной. Вот он и решил хоть как-то спасти ее, применив, если не в прямом назначении, то, хотя бы, для светской, но высокой культуры.
