Глава 12. Это как пожаловаться на боли в животе и услышать диагноз: беременна от инопланетянина

 

Это как пожаловаться на боли в животе и услышать диагноз: беременна от инопланетянина. Когда испытываешь сильные спазмы, но даже представить себе не можешь, какая мерзость свирепствует у тебя внутри. Я не слышу себя, пока не прекращаю говорить, а потом не могу поверить, что из моего рта могла вылиться подобная грязь. Такое чувство, будто это не я, и что вот‑вот разорвется пупок, и оттуда вылезет зеленая, когтистая клешня. Кто засунул туда это? Мама тоже не может поверить. Так мы и сидим, словно окаменевшие, настороженно глядя в глаза друг другу – две кошки, выбирающие момент для прыжка. (Будь у нас хвосты, они сейчас со свистом рассекали бы воздух.) Я не смею пошевелиться до тех пор, пока мама не опускает глаза на скатерть со словами:

– Наверное, надо убрать со стола.

Развернувшись, я убегаю.

Что же я наделала? А что я наделала? И, вообще, она сама виновата. Знает ведь, что я терпеть не могу печенку. Стою в потоке машин, а водитель сзади нетерпеливо сигналит: горит зеленый, а я не удосужилась разогнаться на желтый. Показываю ему палец, но тут же пугаюсь, что он сейчас выскочит из своего «ниссана» и бросится на меня с монтировкой наперевес. Кстати, оказал бы мне неплохую услугу: наверняка Тони не станет орать слишком громко, попади я в реанимацию. Такое чувство, будто проглотила вулкан. Вожусь с дверцей, склоняюсь над дорогой, и меня выворачивает. Покрываюсь испариной и вся дрожу. Что лучше: тяжелая травма головы или ярость брата? Естественно, повреждение мозга, – нечего и спорить.

Когда я вхожу в квартиру, телефон надрывается вовсю, и мне ужасно хочется сорвать его со стены. Вот сейчас инопланетяне были бы как раз кстати: рр‑аз! и умчали бы меня в свой космос, – хоть какая‑то польза. На ум приходит мысль: будь я Падди, мне все было бы до лампочки. Мое существование состояло бы сплошь из бесконечной дремоты, попердываний и сюсюканий окружающих. В грезах о сладкой жизни бассет‑хаунда – аксессуары от Гуччи и без семьи с шести месяцев – подношу трубку к уху, словно револьвер.

– Принцесса, – слышится голос Криса.

Готовая разрыдаться от облегчения, хриплю:

– Привет.

Он шмыгает носом. А затем выстреливает очередью стаккато:

– Ты и я. В воскресенье. В три тридцать. У меня. Подъезжай.

Все равно что разговаривать с АК‑47. Хотя в моем нынешнем положении как раз то, что нужно. Хочется рассказать ему все, но я не могу. Ему неинтересно. (Вот ведь дилемма: Крис привлекает меня как раз своей грубостью и необузданностью, но все же ужасно хочется, чтобы мои проблемы были ему небезразличны. Неужели эти желания‑близнецы идут из моего мозга?) Крису все равно: стыдно моей маме за меня или нет. А моей маме за меня стыдно. О боже! Порой подозреваешь о чем‑то таком, но – знать наверняка … Мерзкое чувство вернулось, тяжестью отозвавшись внутри. Она сама виновата. Тащусь в спальню и бревном лежу в кровати, пока вновь не раздается телефонный звонок. Все равно что ждать поезда, когда опаздываешь на работу.

– Алло? – мямлю я в трубку.

– Ах ты, глупая девчонка, – говорит мой брат. Слова, вроде, мягкие, но тон буквально пышет злостью. – До сих пор не верится, что ты это сделала.

Поначалу голос у Тони тихий, но постепенно громкость усиливается. Его недовольство – весьма краткое, если исключить мат, – заключается в том, что я все усложнила. Что правда – то правда. Жизнь Тони проста как детские книжки. Я же превратила ее в «Войну и мир».

И дело тут вовсе не в морали и нравственности (кажется, я уже говорила, что я ужасно старомодная и консервативная, но только, пожалуйста, не надо равнять меня с Энн Уиддекомб[24]). Я лично никогда не считала чем‑то возмутительным, что у Тони есть дочь от мимолетной связи, поскольку женщина, с которой эта связь случилась, ужасно обрадовалась ребенку (а бегство Тони наверняка даже стало для нее своеобразной наградой). По шкале безответственности ему можно смело ставить два балла, – просто есть кое‑кто и похуже. Франни утверждает, что видела, как один парень оплодотворил – точнее, она видела результат оплодотворения этим парнем – пятерых женщин в течение года. Отцовство моего брата не является какой‑то постыдной тайной, несмотря на то, что могут сказать наши хендонские соседи.

Однако оно действительно представляет собой обстоятельство, которое мой брат всегда предпочитал игнорировать, поскольку участие семьи в этом случае весьма и весьма нежелательно. Одна из причин, благодаря которым мой брат добивается успехов в жизни, как раз и заключается в его граничащем с шизофренией умении делить свою жизнь на изолированные друг от друга отсеки. В противном случае возникает слишком много препятствий.

– Тони, мне очень, очень жаль, что так получилось, – шепчу я.

– Да знаешь ли ты, твою мать, что это означает? – орет он мне в самое ухо.

Молча киваю. И хотя Тони вроде как потакает нашей маме в ее одержимости каждым его шагом, на деле он так ни разу и не позволил ей копнуть чуть глубже поверхности. Щедро раздавая информационные закуски («Мам, ты только никому не говори, но Такой‑то‑и‑сякой‑то отказался садиться в Лутонском аэропорту, потому что, по его мнению, Лутон – это не рок‑н‑ролл»… «Мам, жаль, что ты не видела, как эта группа, помнишь, те, которым мы отказали с контрактом, арендовала двухэтажный автобус без крыши, устроила из него концертную площадку и барабанила под окнами „Черной Луны“ до тех пор, пока их не выперла оттуда дорожная полиция»), самые вкусные факты Тони оставляет для себя. Истинный маркетолог. Будто и впрямь собирается честно сказать все, что думает. А мама лишь скребет по твердой скорлупе личной жизни своего сыночка, словно крот, пытающийся вырыть нору в гранитной породе.

– И это, – кричит он, – лишь верхушка громадного, жирного айсберга по имени «бабушка», посягающего на наши жизни!

Точнее не скажешь. Молча киваю в трубку. Жирный айсберг‑бабушка вошел в дрейф, и его гигантская, разрушительная махина плывет к нам, давя и круша любое препятствие, возникающее на пути. Тони никогда не хотел ничего такого. С тех пор, как наш отец сбежал в Лос‑Анджелес, Тони превратился в самостоятельного, независимого человека. Да, он по‑прежнему играет роль послушного, заботливого сына и брата, но дистанцию при этом сохраняет. Он никогда не спрашивал, не желаю ли я нюхнуть кокса. Несмотря на дружескую болтовню, Тони держится особняком. Таков его принцип. И о Келли с Тарой я узнала лишь потому, что он проболтался как‑то на Рождество, напившись в сосиску.

Сказать по правде, мне ужасно хотелось бы с ними познакомиться. Тайное семейство Тони всегда вызывало у меня восхищение. Во‑первых, я считаю, что иметь семью на стороне – уже само по себе очень эффектно. А во‑вторых, мне кажется, мы быстро нашли бы общий язык. Келли – художница и, по‑моему, классная девчонка, – рассудительная и в то же время веселая и забавная, а Тара, судя по всему, – та еще дурочка. В своем ежегодном письме № 5 Келли написала, что, когда вырастет, Тара хочет быть как Симпсоны. Тони рассказал мне об этом, будучи под коксом. Еще и хихикнул: «Прямо как ее папочка».

Он показывал мне фото, и я тогда подумала: как же это может быть, что ему не хочется встретиться с этим маленьким мышонком: с бронзовой кожей, длинными светлыми волосиками и ярко‑голубыми глазками, цветом точь‑в‑точь как у ее отца? Моя племянница. Думая о Таре, я понимаю, что до тех пор, пока Тони не выложит все до единой подробности об этой паре, – включая любимый сорт хлопьев и девичью фамилию матери Келли, – наша мама от него не отстанет: будет кидаться на него, словно фурия на распродаже дамских сумочек в «Харродз».[25]И это всего лишь начало. Дни моего брата сочтены – и виновата в этом я.

– Она же перетащит их сюда, в Хендон! – орет он во всю глотку. – Моя гребаная душа станет достоянием общественности!

И хотя это вопиющая художественная вольность, – у Тони, насколько мне известно, души отродясь не было, – я понимаю, что он имеет в виду.

– Ты уверен? – Мой голос дрожит. – В смысле, променять пляжи Бонди на… Брент‑Кросс и «Блокбастер‑видео»… навряд ли они…

Тони переходит на визг:

– Да мама уже мчится сюда! А мне завтра с утра улетать в Нью‑Йорк! Этому же конца не будет! Она достанет меня! Меня ждет не жизнь, а сплошная мыльная опера!

Боюсь, что здесь он отнюдь не перегибает палку. Изо всех сил стараюсь не заплакать, и мне это удается.

– Я тебе вот что скажу, – рычит он. – Тот придурок, с которым ты зависаешь, и его сраная группа, – они меньше, чем ничто! Другие приходят и уходят, а эти – ушли раньше, чем пришли! Так и передай ему от меня, родная: говно не отполируешь!

Он швыряет трубку с такой силой, что у меня едва не разрываются барабанные перепонки. Тяну себя за волосы. «Три волосинки», – думаю я совершенно бесстрастно. Хочу позвонить маме и все исправить, но не могу. В любом случае, она уже на пути к Тони: эдакое бедствие для остальных участников движения, в своем голубом «метро», движущемся со скоростью садовой тачки, прямая как жердь, нос в дюйме от ветрового стекла, кисти рук сжимают руль в положении «без десяти два». Обязательный макияж перед выходом из дома. Никто не красит губы так, как это делает моя мама. Нанеся первый слой, стирает его бумажной салфеткой и наносит помаду еще раз. Затем сует в рот палец и резко, с хлопком, выдергивает его. «Иначе, дорогуша, зубы будут красные, а это вульгарно», – объяснила она однажды. Представляю ее напудренное лицо, отмеченное годами забот и сериала «Она написала убийство», и мне становится стыдно. Мама не виновата. Ни в чем. Мое раздражение съеживается, на его место приходит приторно‑тягучее чувство вины. Мама всегда хотела только самого лучшего, а я сделала ей больно. Вот только себе я сделала еще больнее. В каком‑то приступе умопомешательства решила, что могу сбросить Тони с его пьедестала. Словно какая‑нибудь ханжа из Викторианской эпохи, пыталась вызвать в маме неприязнь ужасными историями о бесчестии, позоре и незаконнорожденных младенцах! Но вместо этого лишь подлила масла в огонь эдиповой одержимости. А себя выставила мелочной склочницей и курицей безмозглой. Я – всеми позабытая крестная, пытающаяся разрушить брачные перспективы Спящей красавицы. Моей маме за меня стыдно.

Однако даже сильное чувство вины не может полностью смыть несправедливость всего произошедшего. Да, признаю, я сама накликала на себя беду, но одна мысль никак не выходит у меня из головы: пусть я в немилости, но почему это репутация Тони всегда безупречна? Разве это я сбила с толку обученную на поиск наркотиков собаку на рок‑фестивале в Ридинге, специально положив на заднее сиденье своего черного «бимера» пакет с сырными булочками? И разве я избавилась от беременной девушки, словно от мешка с засохшей капустой, потому что она, видите ли, причиняет мне «неудобства»? Но маме, все равно, стыдно за меня.

Сижу дома, жду ее звонка. В одиннадцать звоню сама. Звоню еще раз в полночь. Ответа нет. Делаю вывод, что она «фильтрует» входящие звонки. Мысль сама по себе абсурдная. Мама боготворит телефоны. Их пронзительная трель означает, что кому‑то – пусть даже какому‑нибудь извращенцу, позвонившему наугад, узнать, какое на ком белье, – она понадобилась. Снова звоню в 7:30 утра, в субботу. Ответа нет. Кусаю губы. Существует три степени гнева: визгливый, с брызгами слюны и безмолвный. Безмолвный гнев – это передовой метод психологической пытки. Мне известно, что как‑то на день рождения Тони подарил маме «Руководство по подготовке агентов КГБ». Но я не думала, что она и в самом деле прочтет его.

Звоню Тони на мобильник. Ответа нет. Я даже звоню Мел – ответа нет. Чувствую себя так, будто получила полсотни тычков в пузо. Втягиваю живот. Больно. Надавливаю на него. Ох! Наверное, что‑нибудь психосоматическое. Да‑а, впечатляет! Это серьезно. Но, полагаю, потерять работу и превратиться в изгоя – уже серьезно. Возможно, по той же самой причине, у меня еще и ноги ломит. Едва ими передвигаю. Игнорируя боль, весь выходной скачу по бегущей дорожке, словно какой‑нибудь хомячок. До хруста в коленных чашечках. Это отвлекает меня от разных мыслей. В воскресенье утром вижу Алекс: она бодро проходит через зал, пока я обливаюсь по́том на тренажере. Заметив меня, она обхватывает голову ладонями, словно не верит своим глазам, но ко мне не подходит. Я рада. Чувствую себя так неуютно, будто это не я, а какой‑нибудь робот, маскирующийся под меня. Не могу придать лицу нормальное выражение, а светская болтовня таит в себе опасность: до смерти боюсь, что меня заклинит, и я сболтну лишнее.

В воскресенье днем еду к Крису. Оказывается, у него на завтра, на 10 утра назначена встреча с одним из менеджеров в «Черной Луне», так что, мол, не хочу ли я забить на работу и поехать с ним. Крис не говорит, как ему это удалось, но, подозреваю, без обмана тут не обошлось.

– Крис, но это же просто замечательно!

Он широко улыбается.

– Да, я их сделал. – Пытаюсь изобразить улыбку, но ничего не выходит. – Что такое?

– Я… я просто немного удивлена, вот и все, – вздыхаю я.

Он страшно обижен моей реакцией, так что выкладываю ему всю правду: как я нечаянно вызвала гнев Тони, который поклялся отомстить, сославшись на «Монстров» (у меня все же хватило здравого смысла пропустить его замечания по поводу «полировки»). Крис смотрит на меня так, будто я только что проорала: «Майкл Болтон – самый лучший певец на свете!»

– Не волнуйся, – заикаюсь я. – Уверена, он говорил это несерьезно. Тони – человек незлопамятный.

Похоже, Крис в ярости: оказывается, во время спектакля мой брат сказал, что тот менеджер в «Черной Луне» «не такой, как все остальные», и Крис решил, что Тони тем самым предлагает ему устроить встречу. Все это плюс волшебные слова: «Мы выступали на разогреве у „Маников“» обеспечило Крису завтрашнее мероприятие. И что теперь? Что, если они случайно пересекутся в лифте и Тони наговорит про группу черт знает что?

– Послушай, – говорю я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Тони сейчас в Нью‑Йорке; вероятно, пробудет там несколько дней; так что у тебя все получится. Я не думаю, что кто‑нибудь из «черных лунатиков» был на концерте, так что все будет нормально.

Крис сердито хмурит брови.

– Не будет. Спасибо тебе.

И, хотя я и думаю: «Au contraire [26], все у тебя будет – и именно благодаря мне», ему ничего не говорю: просто соглашаюсь встретиться с ним завтра, в 9:45, в приемной «Черной Луны». От меня отреклась семья, меня изгнали с работы – чем еще‑то заниматься?

 

– Принцесса, – приветствует меня Крис, примостившийся на краешке хромированного стула от Филиппа Старка, изо всех сил изображая раскованность. На нем кожаная куртка цвета «бургунди», рубашка в стиле Че Гевары и синие джинсы.

– Привет, – говорю я, кивком головы здороваясь с симпатичными секретаршами и стараясь не таращиться на их феноменальные груди. – Я с ним.

Следующие тридцать пять минут мы проводим в изучении альбома «Лед Зеппелин» в рамочке на стене, и листаем свежий номер «Нью Мьюзикл Экспресс». Наконец, перед нами предстает бледное, чахлое существо с лоснящимися черными волосенками и металлическим гвоздиком в ухе. Голос у него хриплый и противный:

– Бен Бакройд.

Он протягивает Крису руку, моментально оценивая меня взглядом. Мы поднимаемся где‑то до середины дубовой лестницы, когда Крис вдруг говорит:

– Э‑э, Бен… без обид, приятель, но… э‑э, я думал, у меня, э‑э, встреча с кем‑то по имени Джон.

Бен проводит рукой по волосам.

– Джон занят, – хрипит он.

Крис смотрит на меня. Явно рисуясь, Бен приглашает нас в свой офис. В комнатушке, размером с кладовку для швабр, воняет несвежей пепельницей. Это означает, что Бен – «охотник за талантами», низший из низших, а о его полномочиях и говорить нечего.

Бен плюхается за маленький столик, на котором царит ужасный беспорядок, жестом приглашает нас садиться на два оранжевых пластмассовых стула напротив, затем взбрыкивает ногами и кладет их прямо на стол, практически упираясь ступнями нам в лицо. К ребристой подошве его «найков» прилипла грязная жвачка. Моя нога упирается во что‑то под столом. Это «что‑то» оказывается большой коробкой с демопленками. Осматриваясь вокруг, насчитываю одиннадцать таких же коробок, под завязку забитых кассетами и компакт‑дисками.

– Значит, ты знаком с Тони Миллером? – говорит Бен. – Потрахиваешь его сестренку, а?

Крис бледнеет и кисло улыбается в мою сторону. Бен тоже переводит взгляд на меня. Крошечная дробинка понимания выстреливает у него в мозгу. Он закашливается и поспешно меняет тему:

– Давай послушаем, что там у тебя.

Крис протягивает Бену компакт‑диск, тот всовывает его в громадную стереосистему и жмет кнопку «воспроизведение». Через секунду наши уши падают жертвой классики «Монстров», которая так и называется: «Отдай мне свои уши». Крис начинает приплясывать на стуле (в моей голове всплывают кадры из фильма «Человек дождя»). Понимаю, что из солидарности надо хотя бы подергать туда‑сюда подбородком, но мне не хочется выглядеть настолько глупой, насколько я себя чувствую. Я знаю, как важны первые секунды композиции, а потому не свожу глаз с лица Бена. Крис тоже уставился на него, словно кролик на приближающийся автомобиль. Бен изучает свои ногти. Затем протягивает руку – такое впечатление, что время переходит в режим замедленного воспроизведения, – и, щелкнув кнопкой, переключается на следующий трек. Крис уязвлен в самое сердце, но тем не менее храбро притопывает ногой под «Стерву из преисподней».

– Что‑то не то с саундом, – ворчит Бен. – Где вы это записывали?

Крис прекрасно знает, что вопрос задан из жалости, и мямлит что‑то в ответ. Я сижу рядом: безмолвная и бесполезная. Чувствую себя маленькой и глупой, как шерстяной свитер в стирке с кипячением. Бен, особо не задерживаясь, проскакивает по четырем трекам. Вглядываюсь во множество фотографий на стене: второстепенные поп‑звезды и Бен. Наконец, он щелчком вырубает звук. Откинувшись на спинку стула, Бен сводит руки в замок на затылке и хрипло возвещает:

– Большинство людей покупают всего три альбома в год: Селин Дион, «Симпли Ред» и «Трэвис». Что говорит о неустойчивости вкуса. Но даже они никогда не купят такое!

Крис вспоминает, где у него гортань.

– Если б ты только видел ребят, ты бы…

– Извини, старик. Только между нами: с новыми контрактами у нас сейчас туговато. Я как раз работаю с двумя очень важными командами. Они уже в студии.

Бен снимает ноги со стола: похоже, нам пора.

– Спасибо за то, что уделили нам время, – говорю я по мере того, как мы выбираемся из его кладовки.

– Всего по четыре сраных секунды! – брызжет слюной Крис, топая по улице. – Я еду домой! Эта «Черная Луна» – полный отстой!

Топ, топ, топ. Следующий взрыв:

– Примитивный ублюдок! Да он не распознает настоящий талант, даже если тот засадит ему прямо в жопу!

На этой восхитительной ноте мы и расстаемся.

 

Шагаю к станции метро в Кэмдене, пытаясь поставить себя на место Криса. Все равно что пытаться поставить себя на место Саддама Хуссейна. В моей светловолосой голове громом грохочет – предположительно из восьмидесятых, но тем не менее неотвратимая – мысль: «Тебе же отвели роль куколки‑блондинки!» – и мне это совсем не нравится. Осознание заставляет сердце колотиться быстрее. Мне это не нравится! Я… проверяю свою дерзкую мысль краешком мозга… недовольна Крисом. Чувствую себя полной дурой. Мне нечего было делать в той кладовке. «Монстры» не имеют ко мне абсолютно никакого отношения, меня затащили туда лишь в качестве украшения.

– Что ж, значит, у него проблемы со вкусом, – зло рычу я, поворачивая ключ в замке.

Войдя внутрь, с надеждой гляжу на телефон, но сообщений нет. Мама не разговаривает со мной вот уже два с половиной дня. Вообще, с точки зрения уступок, именно я – Невилл Чемберлен[27]нашего семейства. Но нынешняя ситуация – просто беспрецедентна. Я не знаю, что делать. Жую губы (волосы больше не жую – те дни в прошлом, крошка) и вдруг понимаю, что знаю. Сверившись с блокнотом, набираю нужный номер и скрещиваю пальцы на удачу. Пять минут спустя оставляю сообщение на мамином автоответчике.

– Это я, мам, – говорю я, стараясь придать голосу смирение и покорность. – Мне очень, очень неловко за свой поступок. Мне ужасно стыдно, честное слово. Я подумала, может, ты… я знаю, это не очень удобно для… для родителя… совсем не то, как тогда, когда ты приходила в детский сад посмотреть, как я играю овечку в рождественской инсценировке… но, может, ты сходишь со мной в среду утром в, э‑э, Центр занятости?

Естественно, я не собираюсь искать работу через Центр занятости, но знаю, что мама обязательно оценит мой жест.

– И не то чтобы меня действительно увольняют, просто на всякий случай. И вот еще что: я думала о том, что ты мне сказала, ну, что я не даю хорошим парням ни единого шанса. Так вот, я только что договорилась встретиться с одним хорошим другом брата Бабс. Его зовут Робби. Мы встречаемся завтра вечером.

Ожидаю, что мой звонок вызовет моментальную реакцию, – так и происходит. Я как раз стою перед зеркалом в ванной, разглядывая свои десны, – проверяю, действительно ли у меня зубы лимонно‑желтые или это из‑за освещения, – когда раздается телефонный звонок. Мама каменным голосом сообщает, что ей приятно слышать насчет Робби. Да, и вот еще что: она не сможет сопроводить меня в Центр занятости. Зато папа – сможет.