Глава 15. Мэтт передал в отдел кадров, чтобы меня не выпроваживали пинками

 

Мэтт передал в отдел кадров, чтобы меня не выпроваживали пинками. Что я уйду сама, по собственному желанию. Я не плачу. Да и с чего? Искоса поглядываю на Белинду, – та увлеченно читает «Дейли Экспресс», параллельно поглощая свой ранний ланч. Белинда столь восхитительно невосприимчива к эмоциональной температуре на работе, что я готова поклясться: одновременно с прививкой от краснухи и кори она привилась и от служебных отношений. Уже, было, собираюсь сделать объявление, но тут звонит Крис, такой трогательно невозмутимый.

– Ну что, виделась с этим парнем, с Робби? – хрипло интересуется он.

– Да, мы встречались, выпили по стаканчику, – отвечаю я, удивленная, что еще способна нормально разговаривать. – Он просто друг.

Крис ворчит:

– Все они так говорят, пока не принимаются лезть к тебе под юбку.

В зависимости от того, что стоит за этим бредовым предположением, – зависть или направленность на собственное «я», – мне следует либо закипеть от злости, либо почувствовать себя польщенной. Не могу принять решение, а потому шепчу в трубку новость о своем увольнении. В моих услугах больше не нуждаются. Я – зеленая ботва на верхушке морковки. Ну, и что? Закуриваю сигарету, подчеркивая тем самым полное пренебрежение к правилам. Эмфизема и безработица – таков отныне мой стиль жизни.

– Я хотела рассказать тебе, – я выбрасываю дым из ноздрей, словно дракон‑тинейджер, – но мне казалось, мы не разговариваем.

Крис молчит. Затем отвечает:

– Прости. Я должен был позвонить раньше. Похоже, я снова тебя подвел, да? Какой же я все‑таки урод!

Признание, трогательное в своей непосредственности, но я чувствую, что должна как‑то возразить.

– Да, в общем‑то, нет, – говорю я.

– Нет, подвел.

– Да нет же.

– Все равно, я урод, – настаивает Крис. – Я подвел тебя.

Попререкавшись из приличия еще немного, прихожу к заключению, что Крис настроен решительно и соглашаюсь, что он урод. Кладу трубку на место и вижу, что Белинда изумленно таращится на меня.

– Ты! Куришь! В офисе! Что происходит?!

Я в нерешительности. Вонь от ее ланча такая, что хоть нос зажимай. Вот уж по чему я точно скучать не буду! Белинда ест как законченная толстуха: цельное молоко, арахисовое масло, шоколадные батончики, чипсы, картофельные вафли, фруктовые пирожные, ватрушки, – и все равно остается оскорбительно худой. В примерочных универмагов ее не раз встречали в штыки. «Это все гены», – как‑то за обедом объясняла она Мел, пока та, для виду возя вилкой по тарелке с пожухлым салатом, щипала потихоньку картошку «фри» с тарелки Белинды.

Не поднимая глаз от пола, я резко говорю:

– Меня сократили.

Вместо ответа – какое‑то горловое бульканье, словно ее душат. Поднимаю глаза. Лицо у Белинды кирпично‑красное, рот широко открыт, и оттуда чуть ли не вываливается дымящийся кусок печеной картошки. «Хо, хо, хо!» – резко выдыхает она, лихорадочно обмахиваясь рукой на манер веера.

– Горячо? – интересуюсь я.

Белинда безмолвно кивает, в глазах у нее слезы. Протягиваю ей стакан воды, и она жестами благодарит.

– Я ухожу сегодня. Сейчас. Так что, мм, с тобой было очень весело работать. Может, еще увидимся как‑нибудь.

Белинда уставилась на меня.

– Прямо сейчас? И чем ты планируешь заняться?

– Еще не знаю.

– Тебе надо зарегистрироваться на бирже.

Сдерживаюсь, чтобы не взорваться (как это трогательно – узнать, что твои коллеги верят в тебя), и тихо говорю:

– Ага, моя мама была бы вне себя от счастья.

– Да, но тебе ведь нужно что‑то есть, – продолжает Белинда, подтверждая тем самым свою настырность: талант, которым, к сожалению, в работе она пользуется весьма экономно.

– Жизнь на пособие или голодная смерть, – вздыхаю я мечтательно. – Даже не знаю, что ей больше понравится.

Аккуратно укладываю все свое хозяйство в картонную коробку. Белинда помогает мне дойти до парадного входа. Когда мы проходим мимо гардеробщицы, та начинает таращиться на нас. Белинда зло сверкает на нее взглядом и резко огрызается:

– А ты чего уставилась?

– Спасибо, Бел, – говорю я.

Она подмигивает:

– Береги себя, Нэт. Все равно это место не для тебя. Ты заслуживаешь большего. Не пропадай, ладно? Надо будет как‑нибудь выпить вместе.

Обнимаю ее и плетусь со своей коробкой в спортзал. Вахтерша любезно соглашается присмотреть за моим барахлом, пока я занимаюсь. Удивительно, но я больше думаю о звонке Криса, чем о своем увольнении. Я ведь уверилась, что мы больше не увидимся, и уже готовилась принять мученичество. Но такая зигзагообразная неопределенность – это даже здорово. Мы с Крисом играем друг другом, и меня подобный расклад вполне устраивает. Я – часть его вечного выпендрежа. А он – мой побег из Алькатраца девочки‑паиньки. Крис – олицетворение всего, что так ненавидит моя мама. Дикий, необузданный, безнравственный антипод Сола и брачных уз. Полная противоположность образу респектабельного, надежного мужа: всегда аккуратно подстриженного, в дорогом костюме с отливом и солидной должностью где‑нибудь в Сити. Бабс его, конечно, недолюбливает, ну и ладно. Крис скорее сунет голову в петлю, чем остепенится. Своим гедонизмом он как бы поддразнивает ее. Словно покусывает за ляжку эту почтенную матрону с ее вечными нравоучениями.

Натягивая кроссовки, думаю, что раньше бы я ужасно расстроилась. Что?! Этот человек любит меня вовсе не за то, что я такая удивительная и замечательная?! Его любовь не настолько безумна, чтобы потратить часть денег из тех, что уходят на дурь, и преподнести мне кольцо со сверкающим бриллиантом?! Он не хочет схватить меня и прижать к груди, словно бесценную реликвию, вроде той, что касался сам Элвис?! Я просто очередная дурочка вроде Бейби Спайс?! Фу! Фу! Фу! Что со мной не так, что он не хочет удержать меня навсегда?! Да как он смеет?!

Нет, ничего такого я не чувствую. Нет никакой страсти. И любви тоже нет. По сути, меня просто используют. И мне это даже нравится. Крис неотразим потому, что ему на все плевать. Сола я презирала как раз за то, что была ему нужна. Буквально бесилась от этого. И чтобы доказать, что он все‑таки мужчина, Солу пришлось дать мне отставку. Что до Бабс, то мне ее жаль. Мне кажется, она очень слабая. Нет, в рабочее время она, конечно, герой. Но в остальном Бабс полностью зависит от Саймона. Я же не завишу ни от кого. Я – современная женщина. Франни бы мной гордилась.

Саймон и Франни, мои главные соперники.

Терзаю бегущую дорожку, с ухмылкой вспоминая о том, как Франни впервые встретилась с Саймоном. Ей хватило одного взгляда на это откормленное самодовольство, чтобы сделать вывод: этот человек понятия не имеет, что такое настоящее страдание. Отсюда – ее подробный, в красках ответ на его чисто символический вопрос: «А кем вы работаете?».

– Конечно, Саймон, самое худшее при эпизиотомии[34]– это тупые ножницы. Ты делаешь местную анестезию, – всаживаешь иглу поглубже в мякоть, – а когда схватки достигают высшей точки, начинаешь резать. Они и без того испытывают такие адские боли, что больше ничего не чувствуют, – только слышат какой‑то хруст внизу. Знаете, Саймон, это все равно, что резать корку бекона. Довольно толстую. В идеале разрез должен быть правильным, но все зависит от того, насколько острые у вас ножницы: порой приходится чавкнуть не раз и не два. Самое последнее дело, если пойдет разрыв, при разрыве третьей степени можно повредить прямую кишку…

Я упиваюсь воспоминанием о том, как высокое и стройное тело Саймона грохается об пол, а зажатая в руке бутылка прочерчивает в воздухе прощальную дугу пивных капелек. Как‑то раз Франни решила попробовать ту же тактику на Тони, но вышел обратный рикошет. Он просто прервал ее сагу словами: «Брехня! Никакого болевого порога! Да я в жизни такого говна повидал, что тебе и не снилось!» Морщусь, вспоминая ярко‑багровое лицо Франни, – но тут передо мной вдруг возникает знакомая фигура: упругая, загорелая талия с пупком, от которого может перехватить дыхание. Резким рывком возвращаю себя в настоящее.

– Ты несешься так, будто за тобой гонятся, – замечает Алекс.

Я останавливаюсь и отвечаю с улыбкой:

– Вот ты меня и застукала.

Она весело смеется. И хотя развеселить ее никогда не составляло большого труда, все же где‑то даже приятно, что смеется она благодаря мне. Бабс – точно такая же: рядом с ней буквально сияешь от счастья. Не то что Крис или Тони, – эдакая парочка фараонов, чью скупую благосклонность можно заслужить лишь рабским трудом. Как‑то я спросила своего брата, почему, знакомясь с людьми, он никогда не улыбается, и тот ответил: «А они еще пока ничего не сделали, чтобы угодить мне».

– Итак, что новенького?

– Вообще‑то много чего. Меня… только что отпустили на все четыре стороны. – Глупо скалю зубы (еще бы мне не скалиться – говорю о себе, словно о каком‑нибудь барсуке, которого выпустили на волю активисты из «Общества защиты животных»).

Алекс испуганно зажимает рот ладонью.

– Ты имеешь в виду «уволили»?

– Как раз сегодня. Велели собирать манатки и выметаться, – выпаливаю я.

Мне хорошо известно, что раскрытие столь интимных подробностей может вдребезги разбить непринужденность дружеской спортзальной болтовни, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что рассказать кому‑то о своем секрете – это как сделать вакцинацию: и вреда никакого, и вроде как гарантия, что не заболеешь от перенапряжения, держа все в себе.

– Ты шутишь! – говорит Алекс. – Что такого ты сделала? Если, конечно, ты не против, что я спрашиваю, – добавляет она поспешно.

Я рассказываю. У ф!

– И как ты себя чувствуешь? Ты в порядке?

В уме провожу беглый осмотр и прихожу к заключению, что мое душевное состояние без существенных повреждений.

– Все нормально. Правда.

Алекс недоверчиво качает головой.

– Мне не хочется делать поспешных выводов, – говорит она, – но по тебе не похоже, что все нормально. По‑моему, тебе надо отдохнуть.

Моя улыбка такая вялая, что Алекс тут же добавляет:

– Я все‑таки сделала поспешный вывод. Прости.

Сидя в такси, еще раз прокручиваю в голове наш диалог с Алекс. Меня очень беспокоит, что я, похоже, так и не смогла до конца разубедить ее. Она из разряда тех женщин, к которым меня непреодолимо тянет. «Баба с яйцами», как сказал бы Тони: наивысшая похвала, которой он способен удостоить девушку. Алекс очень напоминает мне Бабс: та же твердая оболочка, но мягкая сердцевина. Внимательная, но, в отличие от некоторых, не пушистая овечка, жалобно блеющая о благополучии всех и каждого в трогательной надежде, что хотя бы один из них вдруг повернется и воскликнет: «А кто же позаботится о тебе?»

Хмурю брови. Бабс так и не позвонила: узнать, как все прошло с Робби и с отцом. Мне необходимо увидеть ее, мне необходимо поговорить с ней по душам. Больше не с кем. Никто не сможет возместить потерю лучшей подруги.

Добравшись домой, звоню Тони.

– Он на совещании, – отвечает секретарша.

Звоню маме и сообщаю, что я – безработная.

– Боже мой! Что же ты теперь будешь делать? – спрашивает она. Голос ее дрожит.

Что я теперь буду делать? Что же я теперь буду делать? В самом деле, что мне теперь делать? Пронзительная мамина паника насквозь буравит мой череп. Все это время я отгоняла от себя правду, но теперь правда набросилась на меня, будто полчище клещей: кишащее, извивающееся, вгрызающееся в плоть. С шумом опускаюсь на пол прямо в прихожей, ловя воздух открытым ртом, пытаясь ухватиться за бледно‑голубую стенку. О, Бабс, пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, ты так нужна мне.

Бабс буквально врывается в дверь. Ее лоб напоминает какую‑то причудливую карту беспокойства.

– Господи, Натали, как ты меня напугала! С тобой все в порядке? Ты только посмотри на себя!

Она прижимает меня к себе. Мне становится тепло и уютно, и я уплываю куда‑то далеко‑далеко, чувствуя себя под надежной защитой, словно компьютер под паролем. Закрываю глаза, и комната начинает качаться вверх‑вниз. Я тону в буквальном смысле слова, – дальше опускаться просто некуда; чувствую себя такой бедной и несчастной; а тут еще откуда‑то этот резкий, всхлипывающий звук, будто из сливной трубы, засасывающей в себя остатки воды. Не сразу, но до меня доходит, что источник звука – я сама.

Бабс усаживает меня на диван, ласково убирает волосы с моего лица. Затем куда‑то исчезает, но тут же появляется вновь: в одной руке – большая кофейная кружка с водой, в другой – длинный кусок бумажного полотенца размером с избирательный бюллетень.

– Вот, возьми, – шепчет она, усаживаясь у меня в ногах.

– Неужели я так много наплакала? – всхлипываю я.

Смотрю в ее темные глаза и вижу в них доброту и нежность. От этого слезы льются еще сильнее. Прояви Бабс суровость, я оставила бы их при себе.

– Натали, – Бабс берет мою руку в ладони так, будто ее прикосновение способно сделать слова менее мучительными. – Нам надо поговорить.

Я медленно киваю головой, и комната снова покрывается рябью.

– Подожди, я открою окно, – добавляет она, ослабляя свой красный шарфик. – Здесь душно.

Она настежь распахивает окошко, а затем тяжело плюхается рядом, на обитый светлой замшей диван.

– Нэт, этот разговор назревал уже давно, и мне кажется, ты сама это знаешь.

Я сижу, уставившись на свои ноги в удобной и практичной обуви и не смею сказать ни слова.

– Нэт, я скажу тебе то, что лично я думаю обо всем этом. Я думаю, ты плачешь не оттого, что потеряла работу. И не оттого, что так получилось с Тони. И, – ее голос становится хриплым, – даже не оттого, что считаешь, будто я тебя бросила.

Я ежусь. Бабс так спокойно говорит о том, что в принципе невозможно выразить словами!

– Нэт, – тихим голосом продолжает она. – Все эти… эти твои кризисы – всего лишь закономерное следствие. Они не зерно твоей проблемы, они – ее плод. Твоя мама вытащила твоего папу из Лос‑Анджелеса вовсе не для того, чтобы тот поплакал вместе с тобой над твоим увольнением. Она бы и сама прекрасно с этим справилась! Дело не в работе. Да, потерять работу – это действительно серьезно, но дело вовсе не в работе, дело – в тебе. И твои родители об этом знают. Ты и твоя работа – это не одно и то же. Именно это и беспокоит ее, то есть их. Их беспокоишь ты. Увольнение – это не проблема, это побочный продукт твоей проблемы.

Я напрягаю лицевые мышцы, пытаясь напустить на себя озадаченный вид. Слов я не нахожу. Господи, иногда так удобно быть блондинкой!

– Нэт, я знаю, тебе не хочется все это выслушивать. Я знаю, что твоя мама пыталась с тобой поговорить… и папа тоже. Я знаю, тебе очень тяжело, что я вот так просто взяла и разрушила наше «статус кво», но мне не за что просить у тебя прощения, и я не буду просить у тебя прощения. Я не могу отвечать за то, что ты чувствуешь, Натали…

Из меня вырывается какой‑то придушенный писк, и Бабс ненадолго замолкает. Но поскольку больше ничего вразумительного из меня не выходит, она продолжает:

– Я знаю, ты пытаешься всем вокруг что‑то доказать своим поведением, а кто не пытается? Но иногда, Нэт, да почти всегда, лучше просто взять – и высказать все в открытую. И пусть даже ты кого‑то обидишь при этом. Но держа все эти ужасы в себе, ты делаешь только хуже, ты убиваешь себя.

Бабс крепко сжимает мою руку, словно крестьянин, сворачивающий шею цыпленку. Несколько раз моргает, сердито отгоняя слезы. Затем, очень медленно, поднимается с дивана.

– Пойдем‑ка со мной, – говорит она, и я тащусь за ней, словно крыса за дудочником, в мою прохладно‑белую ванную.

Подтолкнув меня к зеркалу, Бабс приказывает:

– Сними джемпер.

Смотрю на нее умоляюще, но она неумолима:

– Снимай!

Я вся дрожу, ватные ноги подкашиваются.

– Давай, Натали!

В ее голосе столько твердости, что я безмолвно повинуюсь. Тем же властным тоном она велит мне снять юбку, колготки, футболку с длинным рукавом, – пока я не остаюсь стоять перед лучшей подругой в одном нижнем белье.

– Господи, Нэт! – восклицает Бабс.

Ее бравада куда‑то исчезла, голос дрожит. Мы всматриваемся в заляпанное зеркало, – маленький оазис грязи в безукоризненной пустыне моей ванной, – так, будто там все ответы, будто можно пройти сквозь зеркало, подобно Алисе, в совершенно иную жизнь. Что ж, в моем случае так оно и есть.

– Есть такая поговорка, – возвещает Бабс. – «Невозможно быть чересчур богатым или чересчур худым». С учетом моей жалкой зарплаты, насчет первого я еще могу согласиться. Но что касается второго… Женщина, вы только посмотрите на себя! От тебя же осталась одна тень.

Немного помедлив, словно для того, чтобы всецело завладеть моим вниманием, она выносит вердикт:

– Ты как раз можешь быть чересчур худой, Нэт.