Некоторым людям просто не суждено стать «крутыми», и мы с Паффом Дэдди[16]– как раз из их числа. У него – вечный перебор с ювелирными изделиями (одно из правил моей мамы гласит: «либо браслеты, либо кольца – и ни в коем случае ничего тяжелого вокруг шеи»), а я чересчур преклоняюсь перед авторитетностью и властью. Как говорит Тони, я единственный человек, кто называет копов «полицейскими». Я из числа девушек, которые живут, подчиняясь правилам, а не нарушая их. Все остальные умудряются как‑то ходить по краю, но если я когда‑нибудь попробую последовать их примеру, то обязательно упаду. Вот поэтому‑то я еще ни разу не пробовала наркотики. Мне всегда казалось, что, пока все остальные будут ловить кайф, у меня обязательно случится какой‑нибудь тромб. Вот почему последние двенадцать часов явились для меня полной неожиданностью. Я попробовала кокаин.
С помощью клубной карточки «Теско» Крис выложил порошок аккуратной белой дорожкой, – и мой рот онемел, и на вкус это было как ушная сера, и я давилась и давилась и давилась, и потом был мощный прилив крови, и я вцепилась в раковину, и все мое тело превратилось в один сплошной «бум‑бум‑бум», в теплую пульсирующую энергию, и я смотрела на себя в зеркало в ванной и была смертельно бледной, но сильной, и хохотала над темными кругами под глазами, потому что я была великолепной храброй красивой – девушкой в окошке из цветного стекла, – впервые в жизни я ничего не боялась и мне не было равных на всей земле и это меня возбуждало.
А второй неожиданностью оказалось то, что «Никогда не разговаривайте с незнакомцами», оказывается, очень верное правило, даже для двадцатишестилетних. И не потому, что так учил меня папа, а потому, что сегодня утром, в 8:25, когда я валялась в постели, пытаясь прийти в себя после ночного кошмара, в котором меня переезжает грузовик, мой мозг прорезал пронзительный телефонный звонок.
– Натали?! – резко сказал голос в трубке.
– Мэтт! – шепотом ответила я. – Что случилось?
Было слышно, как он набирает полные легкие воздуха.
– Жду тебя на работе, – сказал он. – Немедленно.
Холодный плевок ужаса сполз по моему позвоночнику. Я прохрипела:
– Зачем?
В трубке послышались короткие гудки.
– Мне придется ехать на работу раньше, – сказала я Крису, только что вышедшему из душа: его волосы блестели и лоснились как тюленья шкура. Я старалась не замечать, что баночка моего любимого розового геля для укладки «Э’Спа» вычерпана больше чем наполовину.
«А ведь надо‑то всего лишь каплю», – подумала я. Мужики не привыкли себе ни в чем отказывать; увидев то, что им хочется, они немедленно хапают это, не задумываясь ни на секунду.
– Хорошо, принцесса. Я позвоню, – ответил Крис.
– Ох. Ладно, – сказала я, в ужасе обозревая беспорядок вокруг (обычно здесь царит девственная чистота, но Крис, как магнит, буквально притягивает к себе грязь). – Когда будешь уходить, закрой, пожалуйста, замок на два оборота – запасной ключ на верхнем крючке в кухне. И потом брось его в щель для газет, хорошо? Что‑то я неважно себя чувствую, – добавила я. – Кажется, мое тело объявило забастовку.
На самом же деле чувство вины буквально захлестывало меня своими тошнотворными зелеными волнами, но мне не хотелось демонстрировать слабость.
Крис ухмыльнулся.
– Обычное дело после кокса.
«Первый и последний раз, – вертелось в моей голове, пока я подползала к офису. – Я просто не гожусь для этого. Я умираю от жажды. Я на грани колласпа. В смысле, коллапса. Из мозгов будто высосали всю жидкость». Но уже в следующий момент передо мной возникло взбешенное лицо Мэтта, – и красные глаза Падди, съежившегося под столом, – и боль моментально испарилась, уступив место жуткому страху.
– Читай, – властно приказал Мэтт, швыряя мне сегодняшний номер «Рекорд».
Я посмотрела в текст, теша себя напрасной надеждой, что все это какая‑то шутка. Перед программой телепередач была напечатана статья о Джульетте, приме‑балерине «Балетной компании БЛ»: о том, как она – «по словам представительницы компании, стремительно набирает килограммы». Дальше шла фраза, слово в слово повторяющая то, что я выболтала вчера вечером любопытному незнакомцу: «Дело не в танце, с танцем все в порядке. А есть поменьше ты не пробовала?» Я даже пошатнулась, увидев такое. Рядом с именем автора статьи – Джонти Хоффман – была фотография: мужчина на ней выглядел худее, моложе и гораздо симпатичнее, чем тот, с которым я познакомилась на вечеринке у Энди.
– На себя посмотри, – пробормотала я под нос.
– За это утро, а еще не было восьми, мне звонили четыре раза. Хочешь узнать, кто? – говорит Мэтт. Покорно киваю. – Худрук, директор по связям с общественностью, Джульетта и репортер из «Гардиан». Мы по уши в дерьме! О чем ты думала? Это так на тебя не похоже.
Мэтт трет глаза, а мы с Падди пялимся в пол. Мой обезвоженный мозг воспален так, что вот‑вот взорвется. Жую кончики волос. Что со мной происходит? Я же никогда не делаю ошибок. По крайней мере, не на работе. Никогда. Мэтт всегда ставил меня в пример, характеризуя как «вполне приемлемый вариант педантичного профессионализма». Правда, не в последнее время.
Шепчу:
– Как ты догадался, что это я?
– По описанию источника информации: «пожевывающей кончики волос от волнения». Кто же еще это мог быть?
Тяжело опускаюсь на стул. Мысли взбиваются в яичницу‑болтунью: «Энди, сволочь такая, как ты мог приглашать бульварного писаку на свою отстойную гулянку, не предупредив меня; а Мел – почему я вообще ей поверила, почему не держала язык за зубами, и вообще: почему я всегда влезаю в то, что меня не касается; неужели я – меня аж передергивает – пиарщица до мозга костей?» Спрашиваю:
– «Балетная полиция» уже знает, что это я?
Мэтт бросает на меня сердитый взгляд.
– Мне удалось убедить их, что статья сфабрикована от начала до конца. Тебе очень повезло, что наш президент и исполнительный директор газеты вместе учились в Оксфорде.
Что можно расшифровать как: «А ну! подать сюда этого сраного гомика». Улыбаюсь от мысли о том, как наложивший в штаны Джонти давится газетным листом со своей же статьей.
– Спасибо, Мэтт, – говорю я. – Если хочешь, я сейчас же начну готовить опровержение.
– Да, хочу.
Всю оставшуюся часть утра я работаю, высунув язык, как собака, – в то время как единственный (а может, я себе льщу?) из присутствующих в офисе, кто имеет право на это определение, добрых четыре часа проводит, развалившись на полу с громким храпом. Не слезаю с телефона до тех пор, пока «Санди таймс» не дают свое согласие на «Один день из жизни Джульетты Петит», а поездка «Телеграф» в Италию – уже забронированная на четверг – не подтверждается на 95 %.
– Я иду обедать, – объявляет Мэтт в десять минут второго.
Падди награждает меня холодным взглядом, в котором читается: «Ну что, кто из нас останется в будке?»
Поджав губы, печально киваю головой. Мозг больше не воспален – наоборот, он съежился до размеров грецкого ореха и теперь, побрякивая, перекатывается внутри черепа, отчего ужасно болит голова. Чувствую себя вялой и апатичной, но сидеть на одном месте тоже не могу. Надо сходить в тренажерный зал. Встаю и тут же спотыкаюсь о свою спортивную сумку. Обычно я просто бегаю, но сегодня мне необходимо хорошенько отвлечься. Позаниматься в полную силу. Выскакиваю из здания и перехожу через дорогу. Вот и мой спортзал (маленький, функциональный; сюда ходят в основном голубые; и, хотя Мэтт и говорит, что его сюда «можно затащить лишь в виде трупа», мне здесь нравится: на меня здесь так же не обращают внимания, как Господь – на адресованные ему просьбы маленьких детишек).
Спустя пятьдесят минут сумасшедших подскоков я, согнувшись в три погибели, сижу на скамейке в раздевалке: с меня в три ручья льется пот, я едва дышу, а все лицо покрылось алыми пятнами. Теперь‑то я знаю точно: балет – это не мое.
– Хотите воды? – раздается чей‑то голос: из разряда тех сиплых, прокуренных голосов, от которых в голову сразу же лезут мысли о ларингите.
Поднимаю глаза и вижу перед собой соблазнительно стройную женщину: она смотрит на меня сверху вниз, улыбаясь и хмуря брови одновременно.
– Жутко. А то у меня уже ноги не идут.
С трудом перевожу дыхание. Она протягивает мне бутылку с водой, и я осушаю ее в два глотка.
– А вы даже не вспотели. Как вам это удается? – хнычу я, кивая на ее талию. Сил приподнять голову выше у меня просто нет.
– Я просто не так напряженно занималась, как вы, – отвечает она. Подкупающая ложь. Интересно, почему женщины так любят пробуждать в других зависть, но скорее умрут, чем признаются в этом?
Улыбаюсь. Я еще раньше обратила на нее внимание в зале. Безусловно, мужики не сводят с нее глаз, но и женщины косятся. А когда такое случается, вы понимаете, что добились, чего хотели.
– Нет, просто вы в гораздо лучшей форме, – каркающим голосом отвечаю я.
– Ну, так и должно быть. Я же тренер – работаю здесь. Слышали про систему Пилатеса?[17]Это, конечно, не аэробика, но тем не менее вещь очень интенсивная.
– О! – восклицаю я. – Я знаю, что такое этот пилатес. Я работаю в «Балетной компании», и у нас многие балерины этим занимаются. Например, Джульетта Петит, – вы, наверное, слышали о ней, – она только об этом и говорит. Сама‑то я не пробовала, хотя уверена, что это, э‑э, здорово. Да, кстати, я – Натали.
– Привет. А я – Алекс. Я тебя здесь довольно часто вижу.
Что ж, такое внимание к моей скромной персоне приятно, и я предлагаю:
– Хочешь чашечку кофе? В смысле, с меня причитается.
Она смотрит на часы.
– Десять минут у меня есть. Почему бы и нет?
Мы быстро идем в душ и переодеваемся: я – в темно‑синий топ крупной вязки и длинную юбку, она – в новенький тренировочный костюм, и направляемся в ближайший соковый бар. Узнаю, что Алекс раньше была адвокатом, сейчас живет в Шепердз‑Буш и недавно развелась.
– Да тебе же на вид лет двенадцать! – восклицаю я прежде, чем соображаю, что мое замечание можно расценить как грубую лесть.
Видя мое озабоченное лицо, она хохочет. Смех у нее живой, искренний, словно у именинника, только что получившего подарок.
– Мне пора, – говорит она, морща нос. – У меня встреча вполтретьего.
С шумом поднимаюсь из‑за стола.
– Спасибо за воду, – говорю я застенчиво. – Может, увидимся на занятиях, на следующей неделе. Если доживу.
Алекс широко улыбается и, направляясь к выходу, кричит:
– Еще как доживешь!
Улыбаюсь ей вслед: я немного смущена, но мне так хорошо в тепле закатных лучей ее присутствия. От нее исходит какое‑то свечение, напомнившее мне о Бабс. Будто маленький ребенок, я так радуюсь новому знакомству, что забываю о том, что сегодня я в немилости, и рассказываю обо всем Мэтту.
– И ты, – говорит он, – конечно, тут же выболтала своей новой закадычной подружке о том, что Падди набрал четыре фунта в силу своего пристрастия к печенью для бассетов с арахисовым маслом?
Я заливаюсь краской, но делаю для себя вывод: раз он перешел на шутки по поводу моей непростительной ошибки, значит, я наполовину прощена. Подобное умозаключение плюс распирающее самодовольство от недавней физической тренировки приводит меня в такое замечательное расположение духа, что я решаю позвонить Бабс.
– Прости, что отрываю тебя от работы, – бормочу я, – но нам вчера так и не удалось поговорить. А мне столько всего нужно тебе рассказать! И, конечно, – добавляю поспешно, вспомнив о перепадах настроения, свойственных ей в последнее время, – мне не терпится услышать твои новости. Тебе уже сделали видеокассету со свадьбы?
– Кассета сейчас у моих родителей, – говорит она. – Я собиралась съездить за ней вечером. Сай, бедняжка, опять задерживается на работе. Может, мне заехать к тебе по дороге назад?
– О! – отвечаю я. (Мне не хотелось бы уезжать из дома на случай, если Крис вдруг позвонит, но, с другой стороны, Бабс вряд ли останется у меня надолго: последнее время мы вообще почти не видимся.) – Разумеется. Ты ведь заканчиваешь в шесть, да? Может, потом сразу ко мне?
– Ну, скорее всего, у своих я пробуду где‑то до половины седьмого, так что к тебе доберусь примерно без четверти семь. Кассета на целых полтора часа, но нам ведь совершенно не обязательно смотреть целиком, правда?
Изображаю бурный восторг:
– Отлично, договорились, буду ждать!
Кладу трубку и строю гримасу. Скажите‑ка, «на целых полтора часа»! Разумеется, это свадьба Бабс, но я‑то знаю по опыту, что все свадебные видео абсолютно одинаковы: бесконечная тягомотина: какие‑то люди слоняются туда‑сюда, давят друг другу ноги во время танцулек, череда взрослых дядек с их бессюжетными историями и бородатыми анекдотами. Правда, тут будут итальянцы, – хоть какое‑то разнообразие. И конечно же Крис.
Домой еду на такси. Чувствую себя как прогоревший лист бумаги: малейшее прикосновение – и я осыплюсь пеплом. Так что сегодня я никак не могу доверить себя общественному транспорту. Мне ужасно приятно, – хотя и удивительно, – что Крис все‑таки запер замок на два оборота, как я его и просила. Ищу ключ, но на коврике его нет. Перевожу взгляд на афганский ковер, – и тут у меня перехватывает дыхание. Он – он – он пропылесосил! Несусь в гостиную и, все еще не веря своим глазам, провожу пальцем по каминной полке. Ни пылиночки! «Невероятно, – шепчу я, – просто невероятно».
Заскакиваю в спальню. Безукоризненно. В восхищении трясу головой: исчез даже использованный презерватив, который он бросил на пол вчера ночью. Знаю по опыту, что понятие «уборка» у большинства мужчин вызывает серьезные затруднения; и даже когда они вдруг удосуживаются прибрать за собой, то делают это с такой рассеянной небрежностью, что у вас порой возникает чувство, что, только будь вы Робертом Де Ниро или Мохаммедом Али, они, возможно, отвлеклись бы на вас. И если все только что увиденное мной не доказательство страстной влюбленности Криса, то я тогда вообще ничего не понимаю. Заскакиваю в сияющую кухню и обнаруживаю на столе записку. Надо же, у него почерк точь‑в‑точь как у…
Моей мамы.
– Ну, зачем она это делает? – закрыв лицо руками, стенаю я, в то время как Бабс сотрясается беззвучным смехом после истории о презервативе.
Она едва удерживает кружку с кофе, – так ее всю разбирает.
Продолжая кашлять, Бабс с трудом выговаривает:
– А она уже знает о Соле?
Я морщусь.
– Нет, но мне от этого не легче. Могу поклясться: одна из причин, почему ей так нравится Сол, – это то, что она и в мыслях не допускает, что тот может сотворить нечто вульгарное и пошлое с ее маленькой девочкой.
Бабс закусывает губу.
– Не надо было давать ей ключ. Хотя, с другой стороны, твоя мама не из тех женщин, кому легко отказать.
– Кому ты об этом говоришь?! А забрать назад теперь вряд ли удастся, как думаешь?
– Ну, мысль, конечно, смелая. Хотя попытаться можно. Прощение в обмен на ключ. В конце концов, это твой дом.
– Ага, – говорю я. – Купленный на мамины и папины деньги.
– Нэ‑эт! Ты, вообще, на чьей стороне?! Сай говорит: «подарки должны быть безусловными». Ты же взрослый человек. Скажи ей, что тебе не нравится, когда в твою квартиру вламываются без спроса, – даже для того, чтобы как рабыня убираться за тобой. Расставь все точки над «i».
– Ты себе такое можешь представить? Я лично – нет. И потом, ей это в радость. Она же хочет как лучше.
– Знакомая песня, – хмыкает Бабс. – Знаю, у твоей мамы золотое сердце. Но то, что она делает, – это не то, чего тебе хочется. Или то? И, вообще, можно мне молока и сахара?
– Господи, прости, пожалуйста, конечно. – Я открываю холодильник и взвизгиваю: – На помощь!
Бабс подскакивает, и мы на пару таращимся в (еще утром пустое, а теперь до отказа набитое) нутро холодильника: яблоки, груши, манго, ананасы, авокадо, ризотто с грибами (с наклейкой: «домашнее ризотто с молодыми грибочками»), кастрюля с супом (с наклейкой: «домашний суп с морковью и кориандром»), здоровенный цыпленок (завернутый в фольгу, с наклейкой: «жареный цыпленок»), огромная лохань с картофельным пюре (с наклейкой: «домашнее пюре с маслом»), три упаковки молодого горошка из «Маркс энд Спенсер» и сладкая ватрушка размером с футбольное поле (без наклейки – мама любит повторять, что ее ватрушки «говорят сами за себя»).
– Просто нет слов, – говорю я после того, как мы выяснили, что мой брат сейчас будет изумленно таращиться на точно так же битком набитый холодильник. – Не хочешь ватрушки? – добавляю я.
– Не‑а. Знаешь, чего мне хочется? – говорит Бабс. – Жареного цыпленка. Но только если ты составишь компанию.
Я морщусь.
– Что такое?
– Я больше не ем цыплят, – говорю я. – Мне не нравится, как они выглядят в разрезе.
Бабс надувает губки.
– Послушай, Нэт. Если ты так и будешь молчать, откуда она узнает, что делает что‑то не так? И, кстати, ты размешиваешь кофе вот уже целых четыре минуты, а я ведь так и сижу без ложки.
– Прости, – бормочу я. Встаю, мою и насухо вытираю ложку, что дает мне время подумать.
А думаю я о том, что, пока ты еще слишком юная и не знаешь жизни, родители кажутся тебе безупречными: они сражаются с драконами и всегда выходят победителями. Но потом ты взрослеешь и начинаешь замечать их изъяны и недостатки. Твои сказочные герои эфемерны и слабы, и теперь им требуется защита от греховности своих отпрысков. Ну, как мне сказать маме, что ей дают отставку? Гораздо легче продолжать притворяться, будто я по‑прежнему в ней нуждаюсь. Я зарабатываю – смешно сказать! – 24 тысячи и, тем не менее, живу в отдельной квартире, на солнечной стороне шикарного дома, на утопающем в зелени Примроуз‑Хилл:[18]место прелестное и желанное, – если закрыть глаза на собачье дерьмо (богатеи обожают заводить здоровенных псов), – под стать своему названию. С моей стороны было бы преступлением снимать какой‑нибудь полуподвал в Вокс‑холле. Маму это оскорбило бы больше, чем если бы я, скажем, отравила королеву. Все деньги достались ей от папы: на что их еще тратить‑то? Тем более я не так хорошо зарабатываю, как Тони.
Целью ее жизни всегда было удачно выйти замуж и обеспечить своих детей, которые, в свою очередь, удачно женятся или выйдут замуж и обеспечат своих детей, которые… Как это ни ужасно звучит, но мы с Тони разорвали эту стройную цепочку. (Иногда я чувствую себя так, будто нечаянно загасила олимпийский огонь.) С моей стороны было бы безнравственно сказать маме: «Мне хочется добиться всего самой; я предпочитаю сама убираться в своей квартире; и, кстати, не надо больше за меня готовить». Она почувствовала бы себя обиженной; для нее все это выглядело бы полной бессмыслицей. Как и для большинства других людей. Даже Мэтт, – когда я жаловалась ему, – и тот изрек, растягивая слова: «Мне бы твои проблемы».
Бросаю взгляд на Бабс.
– Откуда ей знать, что она делает не так? – повторяет она.
– Хорошо, хорошо. Давай больше не будем об этом. Давай лучше поговорим о чем‑нибудь приятном. – Победно улыбаюсь.
Бабс со мной не согласна:
– Ну уж нет. Я думаю, именно об этом нам и нужно поговорить.
Неожиданно мое сердце начинает бешено колотиться.
– Угадай, что еще случилось вчера… Я нюхала кокаин!
Мысль облекается в слова еще до того, как проходит мое внутреннее одобрение. Вспоминая вчерашний вечер, начинаю хихикать. Слова Криса: «Нюхнешь дорожку?», мой стыдливый отказ и шок, в который он пришел, узнав, что в наркотиках я до сих пор девственница. «О боже, – прошептал он. – Я чувствую себя извращенцем, околачивающимся возле школьных ворот!» После таких слов я немедленно передумала. Да и порошок выглядел точь‑в‑точь как обычный тальк. Крис мельчил его на гладильной доске. Ну, что может случиться, если я разок попробую? А если уж быть искренней до конца, так я даже испытала некую гордость. Мне ужасно польстило, что меня спросили: «Нюхнешь дорожку?» Меня, человека, который отстает от современников по меньшей мере на десяток лет, – меня наконец‑то взяли в компанию.
Бабс выглядит страшно рассерженной. Я сглатываю. И боюсь смотреть ей в глаза.
– Знаешь, Нэт, – медленно произносит она, – нюхать кокаин – это плохо. Особенно для тебя. – Ее пальцы отстукивают по столу барабанную дробь.
– Поч… почему? – Мой голос дрожит. Чувствую, что скатываюсь на оборонительные позиции, и решаю ничего не рассказывать Бабс о последствиях. (Я была на грани сердечного приступа, а Крис посоветовал: «Прими что‑нибудь от кашля».)
Бабс встает из‑за стола.
– Не обижайся, Нэт, – в ее голосе слышится скорбь, – но ты к этому не готова. Ты матери‑то родной слово поперек сказать не можешь. Неужели ты и правда подумала, что сможешь справиться с наркотиком класса «А»? – Она смотрит мне прямо в глаза, а затем берет видеокассету и направляется в коридор. – Натали, я серьезно беспокоюсь за тебя, – говорит она с надменностью человека, чья жизнь кругом удалась. – Мне так хочется побеседовать о том, что с тобой происходит последнее время. Но, Нэт, – и, пожалуйста, учти: я говорю это лишь потому, что мне дорога наша дружба, а не потому, что хочу прочесть тебе нотацию, – как можно оставаться близкими подругами, если ты отгородилась от всех и вся? Ты неискренна со мной, Нэт; а когда человек неискренен, ему невозможно помочь. Я прекрасно знаю, как тебя воспитывали: проявлять твердость характера, всегда держаться молодцом, и все такое прочее. Но все это оказало тебе плохую услугу.
На прощание Бабс растягивает губы в подобие извиняющейся улыбки и закрывает за собой дверь: очень осторожно, практически беззвучно.
Нетвердой походкой кое‑как добираюсь до кухни: такое ощущение, что мне всадили пулю в грудь. Первое, что бросается в глаза, – кофейная кружка с надписью «Молодожену»: ободок испачкан самодовольным красным поцелуем. С силой швыряю кружку об пол, наблюдая, как молочно‑кофейная лужа расползается по кафельным плиткам. Затем – спокойно, методично – собираю осколки и выбрасываю в мусорное ведро. Посасывая окровавленный палец, апатично бормочу: «Это всего лишь царапина».
После того, как на полу не остается ни единого пятнышка, звоню Крису. Дожидаюсь сорокового гудка, выжидаю пять минут, – и звоню снова. Перезваниваю на мобильный, но его трубка выключена. Звоню ему домой – снова, снова и снова, – тыкая пальцем в кнопку повтора словно поломавшийся робот.
На шестнадцатой попытке он отвечает.
– Ты что, только пришел? – выпаливаю я.
Господи, а вдруг он все это время был в ванной? И почему я всегда начинаю думать после того, как нажму на ядерную кнопку?
– Да, только что, – отвечает он.
– Можно, я приеду к тебе? – выдыхаю я и сползаю на пол, не в силах удержаться на трясущихся ногах.
Помедлив немного, Крис отвечает:
– Да у меня тут полный дурдом.
И ты, дорогой, сейчас как раз говоришь с его потенциальным пациентом.
Сжимаю пальцы в кулак и изо всех сил стараюсь придать голосу живость и легкость.
– Я не буду мешать, – заливаюсь я так, будто не стою сейчас на арене Колизея, в окружении свирепых львов и мне безразлично, поднимет Крис большой палец вверх или опустит вниз.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем он начинает смеяться и говорит:
– Не могу вам отказать, принцесса. Давай, подъезжай.
Записываю адрес и довольно ухмыляюсь. Нет, Бабс, ты не права. Я могу сказать «нет» своей маме. Я могу сказать «нет» кому угодно.
