Глава 8. Если ты год встречаешься с парнем, а он все не делает тебе предложение, – бросай его к чертовой матери

 

Если ты год встречаешься с парнем, а он все не делает тебе предложение, – бросай его к чертовой матери. Он попусту убивает твое время. Когда мне было двенадцать, мама твердила об этом почти каждый божий день (не понимая, что девчонки, которым еще нет двадцати одного, встречаются с парнями как раз для того, чтобы попусту убивать время). Однако теперь, когда мне уже двадцать шесть, и я стремительно приближаюсь к сорока, мамина настойчивость заметно поутихла. То есть, когда в воскресенье, за утренним кофе в кондитерской «Луи», в Суисс‑Коттедже я выкладываю как на духу сокрушительную новость о нас с Солом, на ее лице читается такой испуг и смятение, что пожилая официантка немедленно подскакивает к столу: узнать, все ли в порядке с маминым миндальным круассаном.

– И… и кто же… – Даже моя мама, обладающая социальной деликатностью сучки в период течки, не может заставить себя закончить вопрос, который прояснил бы тайну использованного презерватива.

Мы молча крошим пищу по своим тарелкам и внутренне умираем миллионом разных смертей. (Хотя то, что лежало в моей тарелке, раскрошить было не так‑то просто: не спрашивая моего мнения, мама заказала для меня огромное, сочное датское пирожное – кричаще яркую сладость, от которой я, возможно, пришла бы в восторг, будь мне, скажем, лет пять с половиной.)

– И кто же – что? – бормочет Тони, набивший рот яблочным пирогом.

На нем солнечные очки «Катлер & Кросс», не переодетая со вчерашнего вечера дорогая рубашка и стильные «Ливайсы». «Сумасшедшая ночка в „Метро“, – громко оповестил он нас по прибытии, – с Ноэлем Галлахером[19]», – бахвальство, понапрасну растраченное на посетителей кондитерской, которые, возможно, и впечатлились бы, проведя Тони сумасшедшую ночку, скажем, в «Блумс» и, скажем, с Фрэнком Синатрой.

– Дело в том, что мы с Солом друг другу не подходим, – говорю я извиняющимся тоном. – Сейчас у меня новый и очень хороший парень.

Если бы мама истолковала слово «новый» не как «очередной», а как «современный», т. е. тот, кто «сам гладит одежду, посещает групповые занятия у психолога и не стесняется в открытую обсуждать свои чувства», меня бы это вполне устроило. Но, к сожалению, не похоже, чтобы ее мозг переработал мою информацию столь глубоко и тщательно.

Мама вздрагивает.

– Ты совершенно о себе не думаешь, – вздыхает она. – Я уже не знаю, что с тобой делать. Ты только посмотри на себя! Ну и видок!

Этот трюк мне хорошо известен. Когда мама не согласна со мной, она притворяется, будто ничего не слышала. А вместо ответа начинает цепляться ко мне по поводу и без повода. И лишь потом, когда обида выкипит и мое чувство собственного достоинства сравняется с нулем, мама неожиданно набрасывается на мое первоначальное заявление, разбивая его в пух и прах. Думаю, схожий метод применяют к заложникам террористы.

Тони приподнимает свои темные очки. С волнением ловлю его взгляд: вчера Крис сказал, что я одеваюсь, точно какая‑нибудь библиотекарша, и потащил меня в магазин, где убедил приобрести желтую футболку с тигром на груди и широченную серую юбку из плащовки.

– Да‑а‑а, – произносит Тони одобрительно. – А видок, кстати, что надо.

Благодарно улыбаюсь брату. Наши совместные воскресные завтраки в кондитерской раз в месяц – всегда тяжелое испытание, но они стали семейной традицией. Что в общем‑то одно и то же. Зато у мамы появилась возможность выяснять про нас все, не вламываясь в наши дома.

– Итак, кто же он? – спрашивает она сухо.

Тони лихо свистит и щелчком пальцев подзывает официантку: заказать еще горячего шоколада.

– Его зовут Крис, – отвечаю я кротко, как ягненок. – Крис Помрой. Он был у Бабс на свадьбе.

– Что?! – восклицает мама. – Не тот ли, кого назвали в честь пуделя?

Плотно стискиваю зубы. Да она готова раскритиковать даже радугу за то, что та кривая, и, хотя я уже привыкла, на сей раз меня это страшно раздражает.

– Он старый друг Саймона. И работает в музыкальном бизнесе, – добавляю я, намеренно повышая голос, так как внимание Тони начинает куда‑то уплывать.

– Да? – оживляется Тони. – И чем он там занимается?

Отхлебнув кофе, я говорю:

– Он сидел за нашим столом, помнишь?

Тони отрицательно трясет головой.

– Так чем он там занимается?

– Было бы здорово, если б вы двое познакомились поближе. Он… менеджер группы. Называется, э‑э, – неожиданно для себя оскопляю их: – «Монстры».

Тони фыркает.

– Впервые слышу.

Моя левая рука инстинктивно тянется к волосам.

– Я на днях рассказывала ему о тебе, – говорю я, – и он… очень впечатлился…

– Группа, естественно, без контракта, так?

– Да. Но мне кажется, вы друг другу понравитесь. Он такой увлеченный, и его парни тоже, мы были вместе вчера вечером, они выступали в «Красном глазе»…

– Приплатили, чтоб их впустили?

– Э‑э, я не знаю, но было очень здорово, правда, и Крис сказал, что публика реагировала даже лучше, чем когда они играли в…

– Понятно. И на кого они похожи?

– Крис говорит, у них «своеобразный» стиль: что‑то вроде «неоромантического рока», смесь «Айрон Мейден» и «Шпандау Балет» плюс энергия «Ярости против маш…»

Я замолкаю, сообразив, что меня никто не слушает. Все это время хранившая гробовое молчание, мама переводит взгляд на дверь, на которую точно зачарованный уставился Тони. В дверях, в черной шубе до пят, застыло видение: крошечная эскимоска с гладкими, темными волосами и огромными голубыми глазами. Едва уловимый налет беспокойства омрачает ее кукольное личико.

– Мел! – кричу я, вскакивая из‑за стола. – Молодец, что приехала! Ты даже рано.

– Ты ее знаешь? – шепотом спрашивает Тони.

– Это одна из наших ведущих танцовщиц, сегодня у нее интервью с «Сан», с фотосъемками, а я в роли полиции нравов, мы договорились встретиться в спортзале через… час… Мел! С такси все было нормально? Водитель знал, куда ехать? Я его подробно проинструктировала, прекрасно, садись к нам, заказать тебе что‑нибудь? Познакомься: это моя мама, мой брат Тони, а это Мелиссандра Притчард, звезда нашей «Балетной компании».

Мел здоровается с мамой за руку и хлопает ресницами в сторону Тони. Реши она вдруг сменить профессию, могла бы хлопать ресницами за сборную Англии.

– Очень приятно, – говорит мой братец, глядя на Мел с благоговением, какое он обычно приберегает для дорогих автомобилей.

– Привет. – Мел склоняет свою кукольную головку так низко, что ее изящный подбородок практически утопает в воротнике.

Оглядевшись по сторонам, Тони замечает свободный стул с выцветшей позолотой, к которому в этот момент прихрамывающей походкой направляется какая‑то старушка, вскакивает, перехватывает добычу и триумфально преподносит Мел. Все так же, не говоря ни слова, мама наблюдает за тем, как я поднимаюсь из‑за стола, иду за другим стулом и предлагаю его старушке, остановившейся, чтобы немного отдышаться, тяжело опираясь на свою палочку.

– Простите, пожалуйста, – говорю я, морщась. – Мой брат вас не заметил.

Возвращаюсь к столу как раз в тот момент, когда Тони спрашивает:

– А шпагат вы делать умеете?

Смотрю на Мел. Улыбнувшись, та отвечает:

– Конечно!

Тони, чьи знания о балете на этом исчерпываются, в восхищении поджимает губы.

Мел снова улыбается и шепелявит:

– Это шамое меньшее, что я могу!

Мой брат прищуривает глаза и хрипит:

– Мне кажется, вы самая талантливая девушка на свете!

Дрожа от восторга, Мел громко вскрикивает:

– О, вы правда так думаете?!

Перевожу взгляд на маму. Выражение ее лица – изящно скрываемая борьба радости и боли – напомнило мне о тех временах, когда четырнадцатилетний Тони с гордостью похвалялся, как «по‑легкому» заработал себе на стереосистему. (Все каникулы он гонялся с фотоаппаратом за машинами скорой помощи, пожарными и полицейскими, а потом продавал снимки нашей местной газете.)

– Это, должно быть, так чудесно, моя дорогая, – наконец говорит мама. – Танцевать в красивом платье перед всеми этими людьми, с обожанием глядящими на тебя.

Мел удостаивает ее улыбкой, полной сожаления. А взгляд ее продолжает искриться в сторону Тони.

– О, да, – отвечает она. – Только к этому быстро привыкаешь. Хотя нашим зрителям много и не надо: они начинают сходить с ума от самого элементарнейшего танца, лишь бы было ярко плюс оборот‑другой для порядка. Самое лучшее – это выступать перед теми, чье мнение может что‑то значить.

Мама кисло улыбается: максимум ватт на 20.

– Вы вот вся такая тонкая, такая воздушная, – говорит она, – практически прозрачная. Вы вообще едите?

Если бы я только могла осмелиться, я дала бы ей хорошего пинка под столом (и не по лодыжке, нет, я серьезно, пнула бы ее изо всех сил прямо по косточке: что она вообще себе позволяет?). Мел вся трепещет, будто заработала комплимент от самого Всевышнего, и говорит:

– Мое тело – это мой рабочий инструмент. Я должна быть легкой, чтобы меня легко было поднимать. И я должна постоянно упражняться.

– По‑моему, вы выглядите сногсшибательно, – восклицает Тони, перебивая маму, которая начинает бормотать себе под нос что‑то про «кожу да кости».

– Я думаю, нам пора, Мел, – встреваю я. – Мы же не хотим опоздать, правда?

Целую на прощание маму и Тони, и – к маминому удивлению и изумлению Тони – Мел проделывает то же самое, поочередно обвивая их шеи своими ручками‑спичками и повторяя нараспев:

– Было очень приятно познакомиться, надеюсь, еще увидимся, вы просто обязаны прийти на мой спектакль!

Мама вытирает губы салфеткой и тихо ворчит:

– Очень любезно с вашей стороны.

– Вы только скажите, когда, дорогая, – и Тони, сложив пальцы в подобие пистолета, посылает в Мел воображаемый выстрел.

– Это у него такой дружеский жест, – объясняю я по дороге к моей машине.

Мел сияет.

– Я знаю, я видела по телевизору, так делают гости на ток‑шоу, не могу поверить, что у тебя такой брат, он такой симпатичный! Интересно, как он целуется… Ой, Натали, даже не верится, что я такое сказала! Я такая испорченная! А чем он занимается?

Рассказываю. Мел реагирует так, что я начинаю бояться, что по ошибке сказала, будто он исполнительный директор Королевского балета.

– Ты непременно должна привести его к нам в студию, – говорит она тоном, скорее напоминающим приказ, чем приглашение, – а потом мы все вместе могли бы куда‑нибудь сходить. – Я смотрю на Мел, не понимая, шутит она или говорит серьезно. – Хотя твоей маме, скорее всего, будет ужасно скучно, – добавляет она, любуясь своим отражением в автомобильном зеркальце.

– Ладно, – говорю я и жму на газ. – План такой. Сначала едем в спортзал – тестироваться на выносливость. Там тебе проверят пульс, гибкость и все такое, сравнят с показателями регбиста, думаю, это не займет много времени, журналист будет наблюдать и делать пометки, а фотограф – все снимать. Спортивный костюм не забыла? Помнишь, я дважды напоминала тебе по телефону? Затем едем в студию, – у меня в багажнике лебединая пачка, колготки и пуанты, – там тебя подкрасят и сделают прическу. Думаю, будет весело.

Смотрю на Мел, которая все это время энергично кивает головой.

Набираю полные легкие воздуха и очень осторожно добавляю:

– И вот еще что. С гримершей можешь болтать о чем угодно, это нормально, но, если она или журналист начнут задавать наводящие вопросы на тему еды, просто отвечай, что на завтрак у тебя обычно мюсли и фрукты, на обед – сэндвич и банан, в промежутках ты иногда позволяешь себе легкий перекус, – йогурт там или что‑то вроде того, – а ужинаешь ты рыбой, или макаронами, или печеным картофелем с сыром плюс шоколад и, мм, много‑много воды. А такая стройная ты потому, что каждый день упражняешься по пять‑шесть часов, сжигая по 600 калорий в час. Не знаю, слышала ли ты что‑нибудь о статейке в «Рекорде», – шум‑то был тот еще, – но мы ни в коем случае не должны допустить, чтобы в прессе появилось хоть что‑то, что бросило бы тень на звезд нашей «Балетной компании».

Лицо Мел искривляет гримаса. Она говорит:

– Да в меня столько еды в принципе не влезет!

Я остаюсь непреклонной:

– В настоящий момент ты лицо компании, и наш худрук обязательно прочтет статью. Если он узнает, что ты ничего не ешь, как думаешь: предложит он тебе главную роль?

Мел переваривает мои слова и говорит:

– Думаю, предложит!

Я выношу суровый приговор:

– А я думаю: нет. Особенно после фиаско с Джульеттой.

Мел смиренно кивает. А затем говорит шепотом:

– Бедная Джульетта! Теперь все считают, что она толстая!

– И, кстати, ничего не говори о Джульетте, – добавляю я. – Сегодня речь не о ней, а о тебе. Сегодня твой шанс блеснуть, и мы не должны позволить ей затмить тебя, правда?

Подумав немного, Мел отвечает:

– Да.

Облегченно вздыхаю (Маккиавелли в сравнении со мной – жалкий, бестактный болван) и прикуриваю две сигареты: для себя и Мел. Хотя, будь моя воля, я выкурила бы обе, причем сразу.

 

Пять мучительных часов спустя я наконец‑то добираюсь домой. Все прошло очень даже неплохо. Если только я себя не обманываю. Лучше об этом не думать. Уверена, все будет нормально. Устало тру глаза и включаю автоответчик в надежде, что хотя бы одно из сообщений будет от Криса. Но, увы: все три – от мамы. Чувствую, что пора вмонтировать отдельную лампочку для ее звонков, чтобы навсегда избавить себя от напрасных трехсекундных надежд. Как только коридор заполняется ее голосом, во мне начинает расти раздражение. Ну, почему ей не сидится спокойно перед телевизором, с плиткой молочного шоколада в руке? Смотрела бы себе тихонько какой‑нибудь сериал с Джейн Сеймур! Пусть кому‑то мои слова и покажутся жестокими, но наши с ней предусмотрительно нейтральные отношения стали скатываться в сторону повышенной кислотности с того незапамятного вечера, когда мы все вместе ужинали, отмечая повышение Тони.

Сегодня в мамином голосе чувствуется недовольство. Первое сообщение информирует меня о том, что я «выглядела изможденной»; и жаль, что мне пришлось «так внезапно уехать»; и чтобы я перезвонила ей сразу же, как приеду домой. Второе – уже на октаву выше и непрозрачно намекает на то, что «было бы замечательно», если б я устроила для Тони посещение балета, так как он «буквально сражен» моей подругой; и чтобы я перезвонила ей сразу же, как приеду домой. Ну, а третье звучит на такой высокой и неустойчивой ноте, что на ум тут же приходит картинка карточного домика на песке во время бури. Начавшись словами «я очень беспокоюсь за тебя», оно заканчивается длинной тирадой: «Ладно, у тебя нет времени позвонить своей матери, я ничего не имею против, но мне удивительно, что ты не можешь сделать такую элементарную вещь для своего брата, раньше ты была такой хорошей девочкой, но сейчас…»

А мерзкое чувство все разрастается внутри, словно зародыш какой‑нибудь инопланетной твари: брыкается, кусается и царапается, пытаясь вырваться наружу. Я была и осталась хорошей девочкой. Я, блин, настолько хорошая, что матери Терезе впору у меня поучиться. Я, блин, настолько хорошая, что не имела оргазма аж до двадцати шести лет. Я, блин, настолько хорошая, что вплоть до прошлой пятницы не совала себе в нос ничего хуже платка. Да, я хорошая, и пусть мой братец с его нордической челюстью и красивее меня; пусть в нем гораздо больше того, чем можно похваляться на каждом углу, – на самом‑то деле он далеко не идеал, каким наивно считает его мама.

Мрачной тенью нависаю над балаболящим аппаратом и замышляю недоброе. Все хорошие девочки таковы. Милые и нежные снаружи, мерзкие и гадкие внутри. Что мне стоит, например, по утрам, когда поезд метро с грохотом приближается к платформе, вытянуть свой пальчик с отполированным розово‑жемчужным ноготком и подтолкнуть стоящего впереди худосочного мужичонку вниз, на рельсы? Или, скажем, подъезжаю я в своей машине к пешеходному переходу и вижу, как какая‑то женщина вырастает на пути, толкая впереди себя детскую коляску. Что мне стоит надавить на газ? И что мне стоит, – зная о том, что мой братец является отцом одиннадцатилетней девочки, светловолосого плода девятимесячного разгула во время годового пребывания в Австралии, – взять, да и сказать маме, которая буквально жаждет стать бабушкой, что она может перестать так драматично оплакивать отсутствие у меня потомства, поскольку бабушкой она стала уже давно?