Быть худой – моя цель. Быть худой – моя единственная цель. Но я не худая. А так хочется! Таращусь в мерзкое зеркало, из которого на меня глазеет противная толстуха, похожая на огромный раздувшийся шар.
– Я не худая, – возражаю я.
Бабс смотрит так, будто я только что призналась в пылкой любовной связи с Франни.
– Ты права, Нэт, – соглашается она голосом, полным сарказма, – ты не худая.
С подозрением смотрю ей в глаза.
– Ты – тощая, ты – скелет. Мне больно на тебя смотреть. На эти тазовые кости. На эти ключицы. На эти ребра. Они так выпирают сквозь кожу, что даже страшно: как бы они ее не прорвали. Я серьезно, Натали. Ты должна есть.
Я никому ничего не должна.
– Я ем.
– И что же ты ешь?
– Много чего. На завтрак – кофе и хлебцы с маслом, на обед – яблоко, изюм, орехи, на ужин – салат, творог и овощи, может, и еще что‑то, – просто сейчас не вспомнить. Я ем очень много. И всегда наедаюсь.
Чувствую себя огромной, жирной, уродливой: не женщина, а какая‑то мерзкая, неповоротливая свиноматка, прожорливая, красномордая тварь. Я чувствую, как раздуваюсь с каждым проглоченным куском пищи. Я наказана за то, что нарушила первую заповедь[35]– есть не больше маленькой птички, ибо не подобает женщине много жрать. От еды толстеют, и никто больше не обратит на тебя внимания. Я чувствую, как сглаживается острота моих скул, как засасывает их рыхлая, губчатая трясина из мяса и жира; как теплым салом раздаются, слипаясь изнутри, мои бедра. В общем, будет гораздо спокойнее, если совсем завязать с едой.
– Хочешь, расскажу, чем питаюсь я? – говорит Бабс, присаживаясь на край ванны. – На завтрак – две больших тарелки хлопьев и два бутерброда с маслом, – обожаю намазывать масло толстым слоем так, чтобы оставались следы от зубов, – плюс чай и апельсиновый сок. На обед – пицца, или сэндвич с цыпленком, или печеная картошка с фасолью и сыром, и обязательно – пакет чипсов. В промежутках я, как правило, перекусываю шоколадкой или бананом. А ужинаю спагетти «болоньезе» и салатом, или жареной рыбой с картошкой и овощами, или тушеной говядиной с клецками, или карри, после чего непременно десерт: яблочная коврижка, или кусок шоколадного торта с кремом, или фруктовый салат с мороженым плюс бокал вина.
Меня аж передергивает. Это же неприлично – столько жрать! Как свинья!
– И это нормально, Нэт, – продолжает Бабс. – Иначе я почувствую себя голодной. Да и потом, я вообще люблю вкусно покушать.
Бабс смотрит на меня, и мне кажется, что она даже немножко дрожит. Когда Бабс вновь открывает рот, в ее голосе слышится сладостное вожделение.
– Ах, это сладостное чувство, – мурлычет она, – этот волшебный миг, когда отворачиваешь сверкающую серебристую фольгу и надкусываешь ароматную плитку молочного шоколада, мгновенно тающего на языке, заполняя всю тебя своей мягкой сладостью. Ну, скажи, Нэт, разве можно отказать себе в этом маленьком удовольствии?! А спагетти! Спагетти под соусом «болоньезе», таким густым и сочным. Ты даже представить себе не можешь, какое это счастье: чавкая, причмокивая, втягивать в себя длинные, шлепающие макаронины прямо с тарелки! Это же просто объедение! А потом с наслаждением жевать, и удовольствие от этого не передашь словами. У меня от одной лишь мысли о спагетти уже слюнки текут! А тост с маслом! Чуть‑чуть влажный, маслянистый хруст; ни с чем не сравнимый вкус; да это же одно из основных прав человека!
Я чувствую себя половым извращенцем, который позвонил в «Секс по телефону» и теперь тяжело сопит в трубку.
Бабс замечает мои вылезшие из орбит глаза и спускается обратно на землю.
– Калории – это всего лишь энергия. Мне необходимо столько пищи, чтобы быть здоровой, чтобы выполнять мою работу. Если ты не одержима едой, то будешь есть ровно столько, сколько необходимо. Я лично ем достаточно много потому, что занимаюсь физическим трудом. Большая часть калорий все равно сжигается. Знаешь, один пончик, два пончика, – от этого не потолстеешь. Чтобы и вправду потолстеть, Нэт, нужно очень‑очень постараться! Только и делать, что жрать с утра до вечера, – и никаких нарушений режима! Не меньше двенадцати пончиков в день – и это помимо обычного питания. Смотри…
Она забрасывает свой красный шарф на плечо и приподнимает спортивную толстовку.
– Разве я выгляжу нелепо?
Вверху это похоже на розовый чайник для заварки, а нижняя часть туловища напоминает гармошку из плотных валиков.
– Н‑нет, – заикаюсь я, выпучив глаза.
– Натали, – тихим голосом говорит Бабс, – во мне метр семьдесят три, и вешу я семьдесят кило. Я – обыкновенный, средний человек.
Она произносит «средний» так, будто этим нужно гордиться.
– Ну‑ка, давай, выкладывай, – приказывает Бабс. – Я же вижу, что ты не согласна. Меня не проведешь. Я всегда все вижу. Ты сразу становишься такой любезно‑несчастной, будто тебя представляют королеве, а ты стоишь и молчишь, словно язык проглотила.
Борюсь с терзающими меня мыслями, но подавить их не могу: уж слишком они горячие, почти огнеопасные.
– А я не хочу быть средней, – рычу я. – Что может быть хуже? Я… я ненавижу середнячков. Кому хочется быть заурядной посредственностью? По‑моему, это самое ужасное, что можно придумать. Как же надо опуститься, чтобы тебя все это устраивало?!
Стараюсь говорить почти шепотом, чтобы Бабс не почувствовала моей шипящей злобы, но, проследив за ее взглядом, замечаю, как яростно дрожат мои руки, лежащие на коленях, будто я только что убила человека.
Бабс желает, чтобы я посмотрела ей в глаза.
– Пойми же, Натали. Ты – это не то, сколько ты весишь. Твое тело – это всего лишь… контейнер. То, что делает тебя особенной, не посредственной, находится внутри. Твое остроумие, твоя сообразительность, твое обаяние, твои капризы и даже твоя глупость. Ты никогда и не была посредственной, Нэт. Ты была – и осталась – моей лучшей подругой. Тебе совершенно не нужно морить себя голодом, чтобы доказать свою незаурядность. Посмотри, что с тобой стало, ты практически испарилась, превратилась в какой‑то бледный призрак. Я просто обязана сказать тебе: то, как ты выглядишь, – ненормально. Счастлива ли ты? Не думаю. Если счастье – это то, что тебе нужно от жизни, то поверь: просто похудев, ты его не найдешь.
– Так же, как и растолстев, – резко отвечаю я. – И вообще, я не чувствую себя худой.
– Анорексики никогда и не чувствуют себя худыми! – орет она. – Об этом все знают! Если так пойдет и дальше, ты все время будешь думать, что надо похудеть еще. И еще, и еще, – и так до тех пор, пока, проснувшись в одно прекрасное утро, не поймешь, что умерла.
Я бы поспорила с ее логикой, но не могу прийти в себя от неосторожной словесной пощечины, которую она мне только что влепила.
– Я не… – захлебываюсь воздухом, – я не анорексик!
Бабс пристально смотрит на меня.
– Возможно, еще нет. Но уже недолго осталось. Ты вся как‑то ужалась. У тебя даже голова похудела! Если говорить честно, меня совсем не удивляет, что тебя уволили. Буду с тобой откровенной до конца: это уже вообще никого не удивляет. Тебя просто больше нет – вот и все. Это все равно что разговаривать с зомби. Ты едва существуешь физически, а духовно – вообще не существуешь уже давно. Ты практически никуда не выходишь: последний раз, когда мы ужинали в ресторане, ты весь вечер размазывала картофельный пирог по тарелке, словно четырехлетняя девчонка…
– Я не ем мучное, – отвечаю я.
– Нэт, это все отговорки. Все равно что сказать: я не ем цыпленка, потому что мне не нравится, как он выглядит в разрезе.
– Я чувствую себя толстой.
– Да ты так отвечаешь на любой вопрос! – кричит она. – Неужели ты… никогда не чувствуешь себя голодной?
Я и сама не уверена, что знаю ответ.
– Я просто хочу иметь тело с острыми углами, – отвечаю я, понимая, что Бабс все равно не позволит мне увильнуть от ответа. – Иногда я чувствую себя голодной. Вообще‑то я постоянно голодная. Но, с другой стороны, когда я не ем, то чувствую себя лучше. Чище. Чувствую пустоту и легкость внутри – и это восхитительно. Чувствую, что мне все по плечу. Что я, к примеру, могу летать.
Бабс качает головой.
– Нэт, – тихонько произносит она, – ты же не святая, ты обычный человек. Никто не ждет от тебя ни безупречной чистоты, ни совершенства. Как бы мне хотелось, о боже, как бы мне хотелось, чтоб хотя бы раз, хотя бы один раз, мать твою, ты забыла про свою грязную посуду. Осталась невозмутимой, если кто‑то случайно загнет уголок ковра. Стоит кому‑нибудь сходить в твой туалет, – и ты уже несешься туда, галлонами сливая отбеливатель в унитаз. А если кто‑то посидит на твоем диване, то не успеет он встать, как ты уже тут как тут: поправляешь подушки. Ты совершенно не позволяешь себе расслабиться! Хотя бы иногда заняться сексом…
– Неправда. Я занимаюсь сексом с Крисом.
– Это кокаиновый секс! Кокаин – наркотик для людей с пониженной самооценкой! Самообман! Не знаю, каким боком тут вписывается он, но трахается с ним отнюдь не Натали Миллер. С ним трахается наркотик!
Мне хочется кричать, что я давно уже соскочила с кокаина; что от вечно сопливого носа у меня развивается паранойя; что мне известно, почему ей не нравится Крис: потому что он не Сол, надежный, занудный Сол. Мне тут все уши прожужжали про то, что я, мол, «не расслабляюсь», и при этом Крис Пудель, – вакханальный Крис, который плюнет в глаза всякому, кто лишь заикнется о женитьбе, – отбрасывается в сторону, так как он, видите ли, дурно на меня влияет! Чего ей, в конце‑то концов, от меня нужно?
– Если ты расслабилась из‑за наркоты, то это не в счет, – продолжает брюзжать Бабс. Судя по всему, она могла бы поучить смыслу жизни самого далай‑ламу. – Это всего лишь бегство от самой себя. Мне же хочется, чтоб ты расслабилась по‑настоящему, чтобы ты стала довольной собой. А для этого нужно посмотреть на себя со стороны и принять то, что видишь. Какая радость в том, чтобы быть железной леди? Разве это победа? По правде говоря, я даже рада, что ты потеряла работу. Потому что эта работа лишь усугбляла твои проблемы.
Я знаю, ты обожаешь балет, но для тебя ужасно вредно все время видеть вокруг себя эту железную дисциплину, это ежедневную демонстрацию силы воли. Ты не можешь состязаться с ними. Я знаю – это искусство, это удивительно, захватывающе, бесподобно и все такое прочее; но это еще и нарциссизм. Ведь им целыми днями приходится торчать перед зеркалом, – а это последнее, что тебе нужно. Что тебе действительно нужно, так это нормальная компания, с кем можно запросто съесть пару пирожных, набрать пару лишних фунтов и при этом не чувствовать никакой вины.
Хочу, чтобы она ушла. Она ничего не понимает.
– Бабс, – бормочу я. – Для тебя это нормально. Ты – нормальная. Но я… Я стану еще более уродливой, я и есть уродина, я чувствую себя уродиной…
– Да какая ты уродина, Нэт?! – вдруг вопит Бабс, да так громко и пронзительно, что от неожиданности я едва не грохаюсь в ванну. – Ты красивая, очень красивая. Господи, да Энди с Робби вообще считают тебя восхитительной. Эта парочка просто сводит меня с ума! Но ты, именно ты сама должна поверить в себя! В этом вся соль. Красота – всего лишь оболочка, она практически ничего не значит, она преходяща. Внешность – ничто. Важно лишь то, что внутри, а внутри у тебя то, что нужно.
Удивительно, что в этот миг огромный указующий перст не пробивает окошко в ванной и не поражает Бабс прямо на месте. Внешность – ничто?! А как же Эсте Лаудер с ее многомиллиардной косметической династией? Как же мой бронзовокожий, словно заново родившийся отец и его тренер‑тире‑диетолог‑тире‑травник? Как же всякие знаменитости, обретающие прежние формы уже на третий день после родов? Как же моя помешанная на диетах мама, получившая отставку в пользу юной манекенщицы? Как же все эти наши косметически безукоризненные кинозвезды? Разве не мы сами заставляем их быть такими? Как же Кимберли Энн с ее надувными сиськами? Как же миллионы выкрашенных косметикой девушек с обложки? Как же коротышка Робби с его одержимостью физическими тренировками? Я брызжу слюной:
– Да как ты только можешь говорить такое? Как ты можешь утверждать, что внешность ничего не значит?
– Я и не утверждаю, что внешность ничего не значит, – отвечает Бабс. – Я только хочу сказать, что внешность значит гораздо меньше, чем ты думаешь. Да, если тебе хочется стать супермоделью, внешность действительно имеет значение. Но если – нет, то она уже не столь важна. Если тебе хочется привлекать мужчин, которые будут насмехаться над тобой всякий раз, когда ты потянешься за пирожным, и снисходительно ухмыляться, если тебе вдруг вздумается высказать свое мнение, – да, ты должна быть неотразимой. Если тебе хочется, чтобы неуверенные в себе женщины ненавидели тебя, – да, родись красивой. Но ведь люди, которых ты хочешь видеть рядом с собой, не станут судить о тебе по твоей внешности дольше чем пять минут. И, могу поклясться, Нэт, ты и сама этого не захочешь. – Она делает небольшую паузу. – Но на самом деле проблема вовсе не во внешности. Ведь так, Натали? Проблема не в том, как ты выглядишь: красавицей или уродиной. Проблема в том, что ты чувствуешь себя некрасивой. Я права? Ведь именно это ты чувствуешь?
Она говорит так мягко, что можно запросто уснуть под этот ласковый шепот.
Сухо отвечаю:
– Я чувствую только то, что я действительно уродина: от и до.
– О Нэт. – В голосе Бабс неподдельная грусть. – Ты разбиваешь мне сердце. А что еще ты чувствуешь?
От этого мучительного допроса мой позвоночник постепенно превращается в мел (хотя, возможно, это из‑за того, что я уже битый час сижу на краю ванной, будто курица на насесте).
– Я чувствую… я ничего не чувствую. Я чувствую себя… некрасивой.
Бабс останавливает меня жестом.
– Послушай, Нэт. Позволь мне напомнить тебе один случай. Не так давно мы с тобой шли на вокзал. Сейчас уже не помню зачем. Так вот, идем мы себе спокойно, – как ты вдруг кричишь: «Постой!» Ты опускаешься на корточки, и тут я замечаю на асфальте эту омерзительную зеленую гусеницу. Самую, блин, здоровенную ползучую тварь из тех, что мне доводилось когда‑либо видеть. Я побоялась бы даже наступить на такую. И тут я вижу, как ты подбираешь это страшилище…
– Да‑да, – перебиваю я. – Такая хорошенькая, такая ярко‑зеленая пампушка, такая бедная, такая несчастная…
– И вот я смотрю, как ты начинаешь суетиться в поисках подходящего листа, куда можно было бы положить эту мерзость, и, в конце концов, находишь, а гусеница не держится, соскальзывает с него, и я слышу, – клянусь, собственными ушами слышу, – как ты говоришь: «Ну же, солнышко, давай, надо постараться, ты же ведь хочешь превратиться в бабочку?» – Бабс делает паузу. – Вот это, – добавляет она нежно, – человек с добрым сердцем и прекрасной душой!
Все вокруг словно в тумане. После долгого молчания я тихо шепчу:
– Но я этого не чувствую. Не знаю – почему. Не чувствую – и все.
Бабс со шлепком обхватывает ладонями лицо. Я смотрю на ее роскошные волосы: пляшущие локоны, игривые завитки, шоколадные волны, ванильные полоски.
– Ты обманщица, – констатирует она. – Да, обманщица. Правда, ты об этом и не подозреваешь. Мне кажется, ты просто не хочешь принимать то, что на самом деле чувствуешь.
На секунду она замолкает, но тут же выпаливает:
– Ты такая упертая! Мне казалось, ты разозлилась на меня, когда мы с Саем поженились, но на самом деле ты разозлилась гораздо раньше. Возможно, Нэт, моя помолвка действительно сыграла роль спускового крючка, но это всего лишь оправдание. Если дети чувствуют, что родители не могут или не хотят оценить их по достоинству, они начинают искать для себя другие пути. И когда твоему отцу все осточертело и он сделал ноги, ты пережила сильнейший эмоциональный стресс. Но признавать этого не желаешь. И вот, с тех самых пор, ты просто проигрываешь один и тот же сценарий с каждым мужиком, что появляется в твоей жизни. То, что некоторые из них – неплохие люди, не имеет для тебя значения. Ты давишь, давишь, давишь на них, – и так до тех пор, пока они не уходят от тебя. Ты не чувствуешь, что тебя ценят, но обвиняешь в этом совсем не тех людей. Ты довела себя до толщины бумажной салфетки, но все равно позволяешь себе чувствовать лишь одно: «я толстая». Хотя это ключевое слово на самом деле относится к чему‑то совсем другому.
– Толстая значит толстая, Барбара. В нашем западном мире нет ничего, – разумеется, за исключением педофилов и убийц, – более постыдного, чем толстая женщина. Разве что толстая женщина, пытающаяся говорить с набитым ртом. Быть толстой – плохо, Бабс. Быть толстой значит быть омерзительной, глупой, жадной, потакающей своим слабостям.
– Мне кажется, ты ошибаешься. Понятие «толстый» не означает ничего из того, что ты только что перечислила. У тебя искаженное восприятие действительности. Лично я знаю множество крупных женщин, которые умны, властны, щед…
– Если ты скажешь «Доун Френч»,[36]я закричу.
– Натали, – обрывает меня Бабс, – я сейчас говорю не о знаменитостях. Я говорю о женщинах, которых я знаю. Но когда ты говоришь «толстые», то имеешь в виду вовсе не тех тучных теток, кто действительно страдает ожирением. Ты имеешь в виду женщин, чей вес превышает 57 кг. А ведь это 90 процентов женской части человечества. Тебе никогда не приходило в голову, что твои представления не совсем нормальны?
– Толстых все жалеют. Считают неудачницами.
Бабс поджимает губы.
– То есть, ты хочешь сказать, что если ты «мисс Скелет», значит, ты удачлива и совершенна? Так, что ли?
– Именно так, – резко огрызаюсь я.
В голове вертится одна нехорошая мысль. Бабс будто прочитывает ее.
– О господи, – говорит она. – Ты думаешь, я просто ревную. Натали. Пожалуйста. Я ведь беспокоюсь о тебе. Я же хочу, чтобы у тебя все было хорошо. И знаю, что худоба тут не поможет. Однажды, сто лет назад, в тот единственный раз, когда я решила сесть на капустную диету, – от меня стало вонять сортиром, и я все время пердела. Зато выглядела – закачаешься! Грудь стала плоской как Голландия. Лишь со временем я поняла, что меня вполне устраивало то, что было раньше. Я имею в виду мое тело. Я пользуюсь им. Я наслаждаюсь им. Я хочу нюхать розы, бегать по холмам, гладить собаку, наблюдать за закатом солнца, заниматься любовью с Саем. И пусть это звучит немодно, но мое тело не мешает мне заниматься всем этим. А что твое тело делает для тебя, Натали? Ты же относишься к нему как к тюремной камере.
Я качаю головой. Насколько я понимаю, я оказалась на скамье подсудимых из‑за того, что не вылизываю тарелку до конца, и теперь мне, похоже, светит пожизненное. Из‑за этого весь сыр‑бор.
– Я ничуть не разозлилась, когда ты вышла замуж, – пищу я. – Я была только рада за тебя. Прости, пожалуйста, – добавляю я шелковым голоском, – если все выглядело именно так.
Бабс стискивает зубы.
– Нэт, – говорит она. – Ты постоянно играешь в одну и ту же игру: смирение, покорность, «простите, если что не так». Но на самом деле в тебе масса того, что никак не назовешь смиренным. Сила, энергия, власть. Ты – волчица, прячущаяся под овечьей шкурой. И иногда мне даже кажется, что ты издеваешься над нами.
– Над кем это: над нами? – спрашиваю я холодным тоном, недовольная аналогией с волчицей.
– Надо мной. Над своей мамой. Над своим отцом. И даже над Тони, – если он когда‑нибудь соизволит открыть свои чертовы глаза и посмотреть на то, что творится у него под носом.
Какая наглость!
– Я прошу тебя никогда больше не говорить о моем брате в таком тоне, – обрываю ее я. Вонзаю ногти в ладони до тех пор, пока боль не становится нестерпимой. – Все это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к моей семье. И ты, и они – нормальные люди. Я прекрасно понимаю, что теперь, когда ты с Саймоном, на меня у тебя остается гораздо меньше времени. Всем известно, что мама у меня – тяжелый случай, но она добрая и заботливая, и я люблю ее. И еще я люблю папу и обожаю Тони. Да, он не любит размазывать слезы и сопли, ну и что с того?
– Они‑то нормальные, но вот ты! Ты не нормальная. Морить себя голодом – далеко не лучший способ обратить на себя внимание, Нэт. Вспомни, что у тебя есть голос. Воспользуйся им.
Ну, все. Мне просто необходимо побыстрее сделать так, чтоб она заткнулась. И я говорю:
– Бабс, не надо беспокоиться обо мне. Я просто тщеславная маленькая дурочка, которой хочется выглядеть супермоделью.
