В современном обществе считается неприличным отпускать бороду. (Во имя равенства и справедливости надо отметить, что это относится и к женщинам.) Борода – это что‑то такое несвежее, клочковатое и может отращиваться лишь в экстремальных ситуациях. Особо опасной я лично считаю модельную щетину, которую вообще нужно запретить законом. Если бы мое мнение хоть что‑то значило, то мой подбородок не выглядел бы сегодня так, словно его мутузили сырной теркой, а Сол не пялился бы молча на дорогу и не вел бы свой «лотус» с более старческой скоростью, чем обычно. Меня одолевает ужас. Сползаю поглубже в кресло и принимаюсь накручивать волосы на палец. Последние десять минут мне было совсем не до веселья.
– Что значит: что это у меня на подбородке? – прошептала я в тот момент, чувствуя, как внутри медленно раскручивается завиток страха.
Рука взлетела сама собой, инстинктивно закрывая раздражающий прыщик. Вот только прыщик оказался вовсе и не прыщиком. А подсыхающей коричнево‑красной коростой. Раной, полученной от долгого, неистового трения о чью‑то небритую челюсть.
– Я должна тебе кое‑что сказать, – проговорила я тихим голосом.
Ждала, что Сол, вмазав кулаком в стену, как любой нормальный мужик, проорет: «Ах ты, сука! Я его убью!». Но он ограничился лишь следующим:
– Ты, видимо, забыла: у нас на полвосьмого заказан столик в «Оксо Тауэр». Там все и обсудим.
У меня даже челюсть отпала. Правда, тут же захлопнулась, и я согласно закивала головой. Сол распахнул передо мной дверь, так что пришлось раболепно сгибаться, проныривая у него под рукой. И только подойдя к машине, я сообразила, что розы так и остались умирать на столе в кабинете.
– Как на работе? – пищу я тоненьким голоском.
– Нормально, – отвечает Сол и принимается что‑то насвистывать себе под нос. По‑моему, тему Селин Дион из «Титаника».
С силой сцепляю ладони, чтобы перестали трястись. Напряженность такая, что можно спятить. Никто не удивится, если я сейчас лопну как воздушный шарик, замусорив салон клочьями красной резины. До недавнего времени мне казалось, что Сол – безвольный человечек, мямля и тряпка, не более страшный, чем какое‑нибудь кино с Мег Райан. Но теперь мое мнение изменилось. Теперь Сол – это Грязный Гарри с арифмометром в руках. Искоса продолжаю поглядывать в его сторону: хочу убедиться, что он не впал в спячку.
– Можно я включу радио? – слышится мое блеянье.
– На твоем месте я бы этого не делал, – говорит он.
Поспешно отдергиваю руку, которая уже практически дотянулась до ручки магнитолы. А ведь раньше Сол всегда со мной соглашался, чего бы мне ни захотелось. Как‑то раз он нечаянно разбил грязную тарелку, и я попросила его вымыть осколки прежде, чем выбрасывать в ведро, – я просто не смогла бы спокойно спать, зная, что они лежат там грязные, – так он выскоблил их с «Фэри» и с любовью в голосе сказал: «А ведь мы с тобой совершенно одинаковые!» И купил мне новую тарелку. У него доброе сердце, и он умеет прощать. Надеюсь.
Мы молча поднимаемся в серебряном лифте и входим в бар. Внутри полно светящихся, довольных лиц. Как же мне хочется стать одним из них! Да я готова даже стать табуреткой у пианино – лишь бы вырваться из холодного ада спокойствия Сола.
– Что‑нибудь выпьешь? – бормочу я в его левую ноздрю.
– Да, спасибо, лимонад, – отвечает он. И кивком головы указывает в сторону свободных стульев у стойки. – Я пойду договорюсь насчет столика.
Смотрю, как он целеустремленно шагает в сторону зала. В этом темном костюме он выглядит еще более тощим. Плачу за водку с клюквенным соком, мечтая лишь об одном: как бы смыться в параллельные миры.
– А вот и я, – возвещаю я хриплым голосом.
– Я весь внимание, – говорит Сол.
Жуя кончики волос, приступаю к рассказу. По мере развития монолога до меня начинает доходить, что Крис не позвонит и что я стала жертвой обычного мужского обмана, поставив под угрозу практически идеальные взаимоотношения. Неужели я и вправду поверила, будто человек, который говорит «Поменьше слов – побольше дела» и при этом не краснеет от стыда, непременно позвонит, если сказал, что позвонит? Вся съеживаюсь на стуле, пытаясь унять грызущую изнутри боль. Ты нужен мне, Крис; мне нужны твои прикосновения; ну почему, почему мне всегда не везет; почему все всегда получается через одно место? Напоминаю самой себе: так мне и надо, Сол – вполне достойный человек, чтобы связать с ним остаток жизни. Собираюсь с духом, готовясь к потокам брани. До смерти боюсь приступа ярости Сола, но это все же лучше, чем ужасное ожидание. Когда стрелки часов показывают 19:30, мне уже хочется упасть на колени перед официанткой и умолять ее побыстрее разделить нас столиком.
Эта мегера усаживает нас в самом укромном уголке. Сол запросто мог бы сейчас зарубить меня кухонным тесаком, и никому бы не было до этого ровно никакого дела. Кстати, он и в самом деле обрубает мою исповедь на самой середине, чтобы заказать тунца и потрепаться с официанткой насчет того, какое из «шардонне» – французское или калифорнийское – оттенит блюдо с лучшей стороны. «Какая тебе разница? – думаю я про себя. – Это всего лишь дохлая рыбина, и ты все равно ее сожрешь». Внимательно вглядываюсь в непроницаемое лицо Сола: пытаюсь понять, сколь глубоко ранили его мои слова. Вообще‑то сам виноват: слишком уж мягкотелый. И всегда звонит, если обещает. Откуда тут взяться сексуальному возбуждению?
Однако, как я вижу, от бесхребетности не осталось и следа. То, как он держится, не предвещает ничего хорошего. Мне так страшно, что кусок в горло не лезет. Зажигаю еще одну сигарету.
– Продолжай, – говорит Сол.
Давлю сигарету в пепельнице. Чувствую себя деревенщиной‑фермером, пытающимся на полном серьезе объяснить Дане Скалли факт своего похищения инопланетянами. В какой‑то момент Сол мягко дотрагивается до моей руки, давая понять, чтобы я на секундочку перестала болтать, пока он попросит официантку принести еще перца! Я чувствую себя облапошенной. Да‑да, облапошенной! Почему он не сходит с ума от ревности? Почему его лицо не зеленеет от гнева? Почему он не воет волком? Неужели я такая никчемная баба, что ему абсолютно наплевать, изменяю я ему или нет? Что бы сделал Саймон, если бы Бабс наставила ему рога? Готова поспорить: прикончил бы их обоих и сам отправился бы в тюрьму, – вот как он любит ее!
Изучаю содержимое своей тарелки.
– Что‑нибудь не так с камбалой? – спрашивает Сол, и я едва сдерживаюсь, чтобы не швырнуть рыбину ему в лицо.
– Все хорошо, – отвечаю я, презирая себя за предательскую дрожь в голосе. – Вот только она на меня посмотрела, и я сразу стала вегетарианкой.
И тут он начинает смеяться.
– Что? – шепчу я.
Сол кладет на стол нож с вилкой.
– Натали, – говорит он успокаивающе, – это не проблема.
– Что не проблема? – вырывается у меня.
Улыбка Сола зависает где‑то между сожалением и беспокойством.
– Ну, – отвечает он, разглядывая меня поверх невидимых очков‑«половинок», – все равно ведь все это несерьезно.
– Что ты имеешь в виду? – говорю я едва слышно.
– Я имею в виду, – продолжает Сол, щедрой струей наполняя мой бокал, – что наши отношения всегда были немного забавными, но забавность постепенно улетучилась, и им – теперь это очевидно – просто пришел конец.
«Конец» – гротескное слово из пяти букв резонирует у меня в ушах, словно «бдзэннь» спущенной тетивы. Конец. Как это – конец? Как это Сол может сказать: «конец»? Да он же обожает меня! И с каких это, интересно, пор наши отношения вдруг стали «немного забавными»? Да они никогда и не были забавными!
– Но, но… – Батарейки моего голоса садятся окончательно.
– Натали, – продолжает Сол все тем же бодрым тоном. – Нам обоим хорошо известно, что последнее время у нас все как‑то не складывалось. Будь же честной. Последние несколько месяцев ты столько времени посвящала Бабс и ее предсвадебным хлопотам, что мы друг с другом практически не виделись. А когда все же встречались, то все разговоры были только о ней. Не пойми меня превратно: я очень хорошо отношусь к Бабс, она потрясающая девчонка. Но вся эта бесконечная трескотня о ее любовных приключениях привела к тому, что я наконец‑то понял: понятия «мы» больше не существует. Однако, – утешающее похлопыванье по руке, снисходительный жест победителя, – если тебе хочется, мы можем остаться друзьями.
Я настолько потрясена, что у меня начинают чесаться глаза. Ему все настолько безразлично, что он даже готов остаться друзьями!
– Не вешай нос, – говорит он шепотом. – Этот твой Крис, судя по всему, неплохой парень.
Я готова разреветься как белуга, но черта с два я позволю себе такое в «Оксо Тауэр». Мой внезапно ставший «бывшим» наливает мне полный бокал воды и предлагает вызвать такси, если мне «нехорошо». Сопя носом, согласно киваю и сквозь зубы цежу, что мне надо в уборную: умыть лицо. Сол делает паузу – ровно на одну вежливую секунду – и добавляет:
– Так ты будешь свою камбалу или я могу ее съесть?
– Выше голову, дамочка, – говорит таксист. – Все еще наладится.
Отвечаю благодарной улыбкой на такую сказочную жемчужину прозорливости и думаю про себя: «Как раз только что разладилось».
Таксисту явно не терпится почесать языком, так что извлекаю из сумочки мобильник и звоню Тони.
– Говорите, – раздается его властный голос. На заднем плане – чей‑то невнятный разговор, прерываемый пронзительным хохотом.
– Это Нэт, – ору я в трубку. – Меня только что бросил Сол!
Жду слов сочувствия.
– Ты уже открыла шампанское, дорогуша? – говорит он.
– Что?! – пищу я.
– Ой‑ой‑ой, какие мы нежные, – отвечает мой брат. – Подумаешь, Боукок. Тоже мне – пуп земли. Завтра ты о нем уже и не вспомнишь. И все будет нормально. Как всегда.
Благодарно киваю в трубку.
– Но маме все же говорить не стоит, а то ее удар хватит, – добавляет Тони. – Спасибо. Сдачи не надо.
Глубоко вздыхаю.
– Ладно, пока, – говорю я и отключаю телефон.
Шлепаюсь на сиденье – и тут же раздается голос таксиста:
– Тяжелый денек, а? Работу закончили? Все на сегодня, да?
– Не совсем, – отвечаю я и прошу, если его, конечно, не затруднит, отвезти меня к Холланд‑Парку.
Затем набираю номер автоматической справочной точного времени и изображаю оживленную беседу. Когда водитель, описав дугу, медленно притормаживает у двери, выкрашенной в едко‑зеленый цвет, поспешно сую ему несколько банкнот и выпрыгиваю из машины. Нажимая на кнопку звонка, вдруг соображаю, что не проверила заранее, дома ли она. И когда Бабс, в фартуке, открывает дверь, испытываю такое огромное облегчение, что тут же взрываюсь заготовленными впрок рыданиями.
– О господи, – восклицает Бабс. – Что с твоим подбородком? Ты в порядке?
– Все пропало! – стенаю я. – Крис не позвонил, а Сол меня бро‑о‑о‑о‑сил!
Планирую в слезах рухнуть в ее объятья, но она, живенько хлопнув меня по спине, ловко отклоняется от намеченной мною траектории.
– Прости, что без звонка. – Я спотыкаюсь, продолжая шмыгать носом. – Я была просто не в состоянии.
Бабс глядит на меня.
– Ничего страшного, – говорит она. – Муж – ох‑ха‑ха‑ха, никак не могу привыкнуть к этому слову, – сейчас играет в регби. Зато мой брат здесь. Входи же. Осторожно, не споткнись о коробки.
Моя радость от отсутствия Саймона омрачена присутствием Энди. Осторожно протискиваюсь между стеной коридора и Килиманджаро покупок и следую за Бабс, в ее кухоньку из дерева и стали. Энди замечает потеки туши у меня на лице и проворно вскакивает со стула.
– Может, мне лучше уйти в другую комнату? – спрашивает он.
Я прикрываю рукой подбородок и мечтаю, чтобы Бабс ответила «да», как раз в тот момент, когда она говорит: «Нет».
Игнорируя Энди, усаживаюсь на стул.
– Ты выглядишь так, словно завербовалась в спецназ, – говорит он с поразительно неудачно сформулированным намерением подбодрить меня.
– Нет, это не так, – моментально реагирует Бабс.
– Согласен. Это не так, – соглашается Энди, замечая, как моя улыбка трансформируется в зловещий оскал. – Я только хотел сказать, что у тебя, мм, тушь потекла. Э‑э, я все‑таки пойду в другую комнату, ладно?
И стремительной рысцой покидает кухню. Провожаю его злобным взглядом. Бабс с любовью тыкает вилкой здоровенный кусок сырого мяса на сковородке и говорит:
– Энди сейчас слегка на взводе.
– Надо же. Как странно – после годового‑то отпуска! А я думала, ты не ешь красное мясо, – говорю я, не желая, чтобы разговор перескакивал на другую тему.
– Теперь ем. Хотя это – для Сая, – объясняет Бабс. – Он должен вернуться с минуты на минуту.
Просто диву даешься: вот ты знаешь кого‑то очень хорошо, – вернее, думаешь, что очень хорошо, – и вдруг, в один прекрасный день, тебя вдруг ошарашивает выбор партнера, сделанный этим человеком. И ты начинаешь понимать, как глубоко ошибалась. И получается, что вы и вполовину не были так близки друг с другом, как ты себе навоображала.
– Бедный Энди, – добавляет она. – Он сейчас вынужден жить у родителей. И уже готов лезть на стенку.
– Разве у него нет своей квартиры в городе? – нетерпеливо говорю я.
– Он сдал ее, когда уезжал, – отвечает она и добавляет: – До конца аренды еще несколько месяцев. Энди сейчас подыскивает себе комнату, но цены в Лондоне просто неподъемные.
У меня смутное ощущение, что Бабс чего‑то недоговаривает, что ей хочется рассказать нечто большее. Пытаюсь нащупать скрытый смысл, но отступаю, не солоно хлебавши.
– А в Стритэме[12]он поискать не пробовал? – вежливо спрашиваю я.
Судя по выражению лица Бабс, следователь из меня никудышный. Мне становится не по себе. В конце‑то концов, кого тут терзают душевные муки? Меня или меня? Меня. И я возмущена тем, что Энди пытается завладеть моим колпаком мученицы с помпончиком на макушке. Волосы у него сейчас короткие, и он ему совсем не идет.
– Все еще расстроен из‑за своей невесты? – интересуюсь я из чувства долга.
– Не то слово, Нэт, – говорит Бабс. – Ведь они с Сашей были вместе целых три года.
Подумаешь! Мои родители были вместе шестнадцать лет. И что? Три года – самое время, как сказал бы Мэтт, «начать поглядывать на сторону». Добавляю в голос притворной скорби и тяжко вздыхаю:
– Бедный Энди, как это, должно быть, тяжело.
В глубине души я считаю, что Энди давно пора снять венец «королевы школьного бала». Вся эта шумиха вокруг него сводится к тому, что Энди был обручен с девушкой, которая ушла от него к другому парню за месяц до свадьбы. Безусловно, для Энди это был сильный удар, но зато его буквально завалили соболезнованиями, и, кроме того, ему достались все подарки. Плюс ко всему, в ту же минуту, как она собрала манатки, он бросил свою страшно денежную работу брокера, сдал в аренду свой напичканный хромом и кожей пентхаус в Пимлико, продал свою «ауди» и устроил себе веселенький отдых под солнцем на целых двенадцать месяцев: подрабатывал в пляжных барах, плавал в море с дельфинами, вплетал (кто бы сомневался?!) бусинки в свои длинные волосы и, видите ли, искал себя. Такой вот мученик! Насколько мне известно, все мои знакомые находят себя, валяясь на диване и засунув руку себе в трусы.
Даже не верится, что телега сочувствия к Энди все еще продолжает поскрипывать. Будь он женщиной, его пожалели бы для вида, ну, скажем, недельку. Но зато уже в следующий понедельник взялись бы за него всерьез, наставительно убеждая продолжать дальше свою маленькую обывательскую жизнь. Да еще распускали бы за его спиной сплетни о том, какая дрянная у него стряпня и как много времени он тратит на служебную карьеру. Женщина, попавшая в беду, – это потаскушка; зато мужика только что не поощряют к этому. В общем, Энди у нас – большой брошенный ребенок, тогда как любая обманутая женщина на его месте была бы покрыта позором на всю оставшуюся жизнь, словно мужская неверность – это ее вина; и не удивительно, что…
– Итак, – говорит Бабс, протягивая мне чашку с травяным чаем. – Значит, Сол дал тебе от ворот поворот.
Не очень‑то уверена, что ее фраза полна сострадания, но решаю не заводиться.
– Бабс, – говорю я, – ты не поверишь, как отвратительно он себя вел.
– А, кстати, это его отвратительное поведение как‑то связано с Крисом? – спрашивает она.
Я стискиваю зубы:
– Возможно.
– Quel surprise,[13] – говорит Бабс.
Пристально гляжу ей в глаза. Чувствую себя Юлием Цезарем с кинжалом в спине. В то время как Бабс – это Брут, с интересом наблюдающий, как я истекаю кровью.
– Бабс, – взвизгиваю я, – за один день меня кинули сразу два мужика!
Выкладываю свою печальную историю (за исключением той части, что касается оргазма, – не хочу отвлекаться от своей печали).
По мере повествования губы Бабс постепенно сжимаются, пока ее рот не превращается в цыплячью гузку. И тут она начинает:
– Знаешь, Нэт, мне действительно очень жаль. Но давай посмотрим правде в глаза. Крис – это иллюзия. На свадьбах все только и делают, что клеятся друг к другу. Просто раскрой глаза и загляни немного дальше. Сай говорит, что у Криса дурная слава. Когда человеком движут амбиции или наркотики, – а Крисом движет и то, и другое, – он перестает быть надежным. Хотя откуда тебе было знать? Ты просто поддалась соблазну. Все мы рано или поздно поддаемся соблазнам – на то мы и люди. Но, с другой стороны, ты же прекрасно знала, чем рискуешь. Давай подведем итог: ты изменила Солу, а он об этом узнал. И чего ты ожидала? Да, мы частенько подсмеивались над Солом, но ведь он отнюдь не идиот. Ты только подумай, как ему должно быть больно.
Бабс стискивает мою руку и добавляет, уже более мягко:
– Ну же, Натали. Ты ведь знаешь: я тебя обожаю и не могу спокойно смотреть, как ты мучаешься. И все же: чего ты ждала от меня? Каких слов?
Скривившись, оглядываю комнату в поисках пурпурной порфиры: судя по всему, она – втайне от меня – сама посвятила себя в архиепископы. Даже моя мать вкупе с Папой Римским не дерзнули бы вылезти на трибуну с подобной проповедью.
– Вся моя жизнь пошла псу под хвост! – выпаливаю я.
Бабс со стуком опускает кружку на стол.
– Да нет же, дорогуша. Она не «пошла» псу под хвост. Ты сама ее туда засунула.
Мне не терпится ответить ей, но слова прилипают к языку. Уставившись на горький чай в новенькой чашечке, – размером с наперсток, из ведж вудского фарфора, – размышляю, как бы сбежать отсюда, не потеряв при этом чувства собственного достоинства. И тут, к моему величайшему изумлению, – я‑то полагала, что она собирается шлепнуть мне на лоб клеймо изгоя и выставить вон, пока я еще не успела загадить своим присутствием их семейное гнездышко, – Бабс поднимается из‑за стола, наклоняется и прижимает меня к себе. Я сжимаю ее в ответ.
– Дай Солу время, Нэт, – шепчет она. – Может, он еще вернется.
Киваю головой, а сама кричу про себя: «Да я не хочу, чтобы он возвращался! Я хочу Криса! И еще я не хочу, чтоб ты была замужем!» Господи, что за ребячество! Убеждаю себя: нельзя быть такой дурой и эгоисткой. Я же очень рада за нее. А меня бросили для моего же блага.
Улыбаюсь Бабс и говорю:
– Ты права. Спасибо. И, кстати, твоя новая кухня просто великолепна. Мне… мне нравится, как ты поместила в рамочку план рассадки гостей.
– Да? Правда?! Ты просто прелесть. – Бабс вся сияет и на какое‑то мгновение вновь превращается в ту Бабс, которую я когда‑то знала.
Не успеваю опомниться, как она исчезает, – и тут же появляется вновь. Я только и смогла, что промокнуть глаза платком.
– Энди подбросит тебя домой. Ему все равно по пути.
Я не хочу домой – и тем более не хочу, чтобы меня подвозил Энди. И тем не менее – вот она я: трясусь по Элгин‑Авеню в бледно‑голубом «вокс‑холле‑астра» в надежде, что никто меня сейчас не видит; молча выслушиваю россказни Энди, которые – я в этом более чем уверена – он почерпнул в каком‑нибудь потрепанном номере австралийского «Космо». Вот он, Энди, – во всей своей красе: «Я считаю, что всякого нового парня нужно расценивать как акцию с высокой степенью риска. Представь, что твои эмоции – это твои сбережения. Самая лучшая стратегия – вложить не более 10 процентов. Вложишь все – и ты в прогаре!»
Энди нес всю эту чушь с того самого момента, как Бабс выпроводила нас. Я поняла, что поездка предстоит долгая, когда он сказал:
– Скажи, Натали, а как ты обычно расслабляешься?
Что за глупый вопрос!
– Каждое лето езжу за границу, на две недели, – ответила я. (При этом очень хотелось добавить: «жаль только, что Саймон увел мою партнершу по отпуску».)
Пробка. Лекция – ни в жизнь не поверите, о чем, – о йоге. Ей‑богу, не вру! Похоже, удар для него и вправду оказался чересчур тяжелым. И уже через девять минут посвящения в чудеса Шивананда‑йоги (оказывается, это не просто мурлыкать себе под нос, скрестив ноги) Энди предлагает мне найти свой собственный способ расслабляться: пусть даже не йогу – что угодно, лишь бы «освободиться от самой себя».
Я чуть не сцепилась с ним, посчитав это оскорблением, но тут он неожиданно сказал:
– Знаешь, Натали, а я ведь так и не могу забыть нашу последнюю встречу. Кажется, года четыре назад? Когда мы всей толпой пошли кататься с Бабс на картодром, помнишь? Ты была просто как ненормальная! Хотела во что бы то ни стало прийти первой. У меня до сих пор перед глазами картина: расплывшееся пятно в белом шлеме и зеленом комбинезоне; твой торжествующий смех, когда ты пересекаешь финишную черту; и потом – как ты удираешь от Бабс, а она пытается обрызгать тебя диетической «колой»; а ты ведь бегала быстро, но теперь, теперь… ты совсем другая. Мне кажется, ты как‑то приутихла, что ли.
Пришлось напоминать ему, что я только что выкарабкалась из переплета множественных взаимоотношений, а у него еще хватает наглости вылезать с рассуждениями про «акции с высокой степенью риска»!
Смотрю на его загорелый профиль и поражаюсь, до чего же коротка человеческая память. «Итак, святой Эндрю, – хочу я сказать ему. – Значит, ты уже забыл. Пятнадцатилетие Бабс, вечеринка, ты целуешь меня взасос в бельевом шкафу своих родителей (с тех пор мое отношение к бельевым шкафам резко изменилось), бормочешь подогретую тестостероном чушь о том, чтобы я приезжала к тебе в колледж, что ты мне напишешь, что будешь звонить, что мы куда‑нибудь сходим, что я останусь на ночь, что я такая застенчивая, но боже, какая же красивая! А мне было пятнадцать, и я поверила тебе! И вот я все ждала, и мечтала, и планировала, какое на мне будет платье, и никому ничего не рассказывала. Я не могла рассказать Бабс, и я не могла рассказать Тони. Спасибо тебе за это, Энди, лживая ты дрянь. Твои мимоходные поцелуи еще долго не выходили у меня из головы».
Акция с высокой степенью риска. И я отвечаю:
– По‑моему, очень умное замечание.
Энди смотрит на меня и смеется.
– Нет, ты так не думаешь, – говорит он: весь такой зеленоглазый, с безукоризненной кожей. – Что с тобой, Натали? Ты на меня волком смотришь еще со дня свадьбы.
