Глава 1. Невеста лезет на дерево

 

Невеста лезет на дерево.

– Осторожней, Бабс, там ветка какая‑то хлипкая. Ты точно уверена?..

Хрусть! Бултых!

– Ну вот, – говорит она, хлюпая к берегу: довольное чудище, все в зелено‑коричневой грязи. – Зато мяч сбила.

Изумленное «ах!» вытягивает меня из круговорота мыслей, и я вдруг понимаю, что невеста давно уже не та двенадцатилетняя, насквозь промокшая девчонка. Теперь это роскошная, взрослая девушка: ожившее полотно Боттичелли. Нежный шелест шелка и мягкое шуршание тафты – моя лучшая подруга останавливается и поворачивается к своему жениху. Во взгляде столько интимного, что я не выдерживаю и отвожу глаза. Неподалеку вдруг гогочет гусь, хотя, возможно, это сморкается моя мама. Сердито улыбается викарий, – ждет, пока все утихнут, – а затем начинает сравнивать семейную жизнь с постройкой дома.

Я вытягиваю шею поверх рядов колышущегося оперения шляпок – и чувствую, как острый локоть брата впивается мне в ребра:

– Все‑таки невеста в теле – это что‑то! Сразу хочется отложить подальше пирожок.

Заливаясь краской, я шепчу:

– Тони, пожалуйста! Бабс – просто амазонка.

Моему братцу непременно нужно быть в центре внимания, как другим людям – дышать; однако даже его беспардонные замечания не могут испортить сегодняшний праздник – главный день в жизни Бабс. Ее собственную маленькую сказку, сбывающуюся наяву в легкой дымке кружев и конфетти. Она вся сияет. А я сижу в толпе гостей, вздыхая и воркуя вместе с ними, и знаю, что этой свадьбы мне не забыть никогда. Это – начало и конец. Начало замужества и конец прекрасных отношений. Наших отношений.

 

Просто сказать: «Бабс – моя самая близкая подруга» – все равно, что сказать: «Эйнштейн кое‑что смыслил в арифметике». Мы с Бабс знаем друг друга как самих себя. Мы – кровные сестры с двенадцати лет (все‑таки успели породниться, прежде чем моя мама вырвала у Бабс из рук опасную бритву). Те, у кого когда‑нибудь была лучшая подруга, меня поймут. Тем, у кого когда‑нибудь была лучшая подруга, незачем рассказывать о самодельном ежевичном вине в саду и потом – сумасшедшей гонке на «скорой», когда тебя всю дорогу выворачивает наизнанку. Или о секретном шифре, известном только нам двоим (и слава богу – иначе мне пришлось бы вас убить). Или о том, как мы доводили друг дружку до исступления, соприкасаясь языками. Или о наших испанских каникулах, когда нам было по шестнадцать лет. Или о том, как Бабс стала встречаться с самым крутым, рослым и блондинистым парнем в школе, подсунув меня его занудному, уже тогда лысоватому приятелю‑коротышке (я, кстати, ему тоже не нравилась). Или о том, как Бабс решила, что залетела, и мы просачковали биологию, выклянчивая заветную пилюлю у ее участкового врача.

Мне незачем пересказывать наши бесконечные разговоры о всяких разностях: о том, как вывести прыщи с помощью зубной пасты; о том, как некоторые папаши внезапно срываются в Лос‑Анджелес со своими секретаршами (адюльтером уже давно никого не удивишь); о примерке первого в жизни бюстика в магазине, когда хамоватые тетки орут на всю улицу номер твоей груди; о шансах выйти за Мэтта Диллона; о том, каково это – жить с пластинкой на зубах, от которой в ужасе отказался бы сам Ганнибал Лектер; о матерях, приезжающих вытащить тебя с вечеринки, одетых в пальто, из‑под которого торчит подол ночнушки… Так много разговоров, что не успеешь оглянуться, – а тебе уже за двадцать.

И даже когда после школы наши пути разошлись, мы не смогли долго выдержать порознь. Я выбрала колледж в Лондоне, чтобы не разлучаться с Бабс. Мы жили в одной квартире, мы жили одной жизнью. Ни один человек не мог обидеть нас так, как мы обижали друг друга. Парни приходили и уходили, начинали и кончали, – не стесняйтесь, можете понимать это буквально. Было несколько серьезных бойфрендов, но в основном – куча недоумков. Однако мы не очень‑то беспокоились по этому поводу. Впереди было еще столько субботних вечеров! Нас гораздо больше волновала наша будущая карьера. В общем, наши с Бабс отношения были столь прекрасны, что сделать их еще прекраснее никому было не под силу.

А потом она встретила Саймона.

 

Я смотрю, как он надевает ей на палец кольцо, и замечаю, что рука у него слегка подрагивает. Что это – любовь или похмелье? Неподходящие мысли для церкви, так что помещаю их в файл под именем: «Зависть», обнимаю и целую счастливую пару и игнорирую Тони, когда тот снова лезет со своими комментариями:

– Я насчитал семнадцать ниток жемчуга.

Протискиваюсь сквозь надушенную толпу гостей: туда, где на большом пюпитре выставлен план рассадки. Надеюсь найти свое место как минимум рядом с одним из итальянских родственников Бабс мужского пола (ее мама, Джеки, родом из Палладио, – есть такой городок неподалеку от Виченцы, – и, похоже, все его население, явно состоящее исключительно из кинозвезд, прибыло сегодня на свадьбу). Пробегаюсь глазами по незамужним «мисс», пока не утыкаюсь в «мисс Миллер, Натали», Стол № 3. Дефицит Сирелли и Барбьери за столом № 3 разочаровывает, но зато я сижу на приличном расстоянии от «миссис Миллер, Шейла» (Стол № 14).

Извечная проблема любой тесной дружбы, начавшейся в ранней юности. Предки почему‑то считают своим божественным правом постоянно вмешиваться; и ты не успеваешь глазом моргнуть, как все запутывается почище зубчиков на молнии. Сытая по горло маминым сопением за спиной на протяжении всей торжественной части, я страшно рада, что хоть ужинаем мы порознь. Иначе она вовсю уже кромсала бы за меня мое заливное из лосося.

Подпрыгиваю от шлепка по заднице.

– Пушинка, – слышится мамина трель. Она пристально смотрит на меня, слюнявит палец и начинает тереть мне щеку.

– Мама! – я чувствую себя словно статистка в «Гориллах в тумане». – Что ты делаешь?

– У тебя все лицо в красной помаде, дорогая, – объясняет мама.

– Ой. Спасибо. (С моей стороны было бы наглостью дать ей понять, что помада не в пример лучше слюны.)

– Ну, и с кем же тебя посадили? – спрашивает она, пристально вглядываясь в схему.

– С Тони…

– Ах! Ему так идет смокинг!

– С Франни…

– Франсис Крамп! Вот кому не помешал бы чуток румян. А то выглядит как цыганка в этой своей пурпурной юбке. Даже не знаю, что Бабс в ней такого нашла, м‑да, а с кем еще?

– Э‑э, с каким‑то парнем по имени Крис Помрой…

– Похоже на кличку пуделя, а еще?

– С Энди…

– С братом невесты? С самим братом невесты! Какая честь! Надо будет обязательно подойти поздороваться, не видела его целую вечность, да и неудивительно – со всеми этими его неприятностями: и с помолвкой, – жалко‑то как! – и с работой. Он, вроде, всего неделю как вернулся, дорогая, ты просто обязана поблагодарить Джеки, думаю, и открыткой, и по телефону, – так будет правильней, но только не завтра, завтра ей будет не до того, подожди до понедельника, как считаешь, в понедельник будет в самый раз? Да, точно, в понедельник будет в самый раз, второй день после свадьбы дочери всегда сплошная суета, хотя вот я так уверенно говорю, но мне‑то откуда знать…

Если вы до сих пор не догадались: моя мама имеет привычку размышлять вслух. Причем без остановки. Подозреваю, это все от жизни в одиночку, но понять такое куда проще, чем принять. Так что когда тамада велит «леди и джентльменам, мальчикам и девочкам» рассаживаться по своим местам, я оказываюсь самой послушной.

Стулья украшены зимними розами. Белые розы в январе. Нахожу свой, когда никто из гостей еще даже не подошел к столам. Проверяю гостевые карточки по обе стороны. Тони – слева от меня, человек‑пудель – справа. Франни посадили рядом с Тони – все равно, что выдать пироманьяку паяльную лампу. Я изучаю меню (которое давно знаю назубок, так как Бабс посвятила ему времени не меньше, чем каллиграфы – Великой хартии вольностей), когда соседний стул вдруг выдергивается из‑за стола и на него опускается молодой мужчина в белом пиджаке и жатой черной рубахе. Я поднимаю глаза, неуверенно улыбаюсь, – и он кивает в ответ, всего один раз.

Прикрывшись меню, наблюдаю за Энди. Тот перегнулся через стол, выслушивая монолог Франни.

Глаза Тони вспыхивают.

– Кого я вижу! Андерс! – рычит он, врезаясь в болтовню Франни, будто нож в масло. – Как поживаешь? Пестренько тут сегодня!

Энди – раздражающе загорелый – поднимает руку и широко улыбается.

– Рад тебя видеть, Тони, – говорит он. – Потом обязательно поболтаем! – Он подмигивает мне, изображает губами что‑то вроде: «Привет, Натали», – и снова поворачивается к Франни.

У него, может, память и избирательная, но зато у меня – нет. Двенадцать лет назад, когда нам с Бабс было по четырнадцать, наши старшие братья были закадычными друзьями. У них имелось много общего: например, патологическое желание сделать жизнь своих сестер невыносимой. Нужны примеры? Когда мы с Бабс шли выгуливать Кальсошу, их ретривершу, Тони орал на всю округу: «Андерс, гляди‑ка! Три сучки идут!» Или когда моя мама как‑то предложила подвезти Энди домой, а я начала петь в машине, Тони потом сказал: «Андерс говорит, ты поешь как гиена». Или когда Энди выпустил из клетки моего волнистого попугайчика, – потому что ему, видите ли, «там грустно», – и тот уселся на карниз, Тони решил убедить птичку спуститься с помощью швабры и раздробил ей голову.

Было и еще много чего.

Разглаживаю салфетку на коленях. Тони отвлекся на маленький одноразовый фотоаппарат, – один из тех, что любезно разложены на каждом столе, дабы гости могли запечатлеть свой собственный праздник. Он снимает обертку и съезжает по стулу вниз до тех пор, пока его рука не свисает до пола, как у орангутанга. Затем, как бы ненароком, наклоняет объектив так, чтобы тот нацелился прямо под юбку Франни.

– Тони, нет! – шепчу я, стараясь не захихикать. – Пожалуйста, не надо, ты же ее знаешь: она тебя по судам затаскает.

Вокруг голубых глаз Тони собирается сеточка морщинок: он не выдерживает – и взрывается смехом. После чего выпрямляется и мягко подталкивает меня кулаком в бок.

– Да я тебя дразню, балбеска! – ухмыляется он. – Видела бы ты сейчас свою физиономию. Класс!

Тони (тридцать в этом году) как непоседливый ребенок: сладкое и похвалы ему только во вред. Я закусываю губу и украдкой кошусь на гостевую карточку человека‑пуделя. Затем легонько постукиваю его по плечу:

– Прошу прощения, Крис, не могли бы вы передать мне воду?

Крис, вдавливая окурок прямо в кремовую скатерть, медленно поворачивается и смотрит на меня. Мое сердце спотыкается на ровном месте. Надо быть либо остроумнее, либо вообще невидимкой. У этого парня лицо падшего ангела. Густые темные волосы, стильная щетина, мрачные карие глаза и широкий рот с припухлыми губами. Моя мама описала бы его так: «Вот кому не помешала бы бактерицидная ванна». Что до меня, то я, не задумываясь, влезла бы туда вместе с ним. Он чуть опускает взгляд, – на мою грудь, – потом снова поднимает глаза, лениво скользит взглядом по моей карточке и нарочито растягивает слова:

– Да, наверное, я мог бы передать вам воду.

Дотягивается до бутылочки «Перье» и наливает.

– Спасибо, – бормочу я, проклиная маму за то, что выучила меня хорошим манерам.

Крис откидывается на спинку стула, даже не думая улыбнуться. Я хватаю стакан, но – меня все еще оценивают, словно какую‑то подопытную крысу, – чувствую, что не могу пить. Только собираюсь сделать маленький глоток, как он наклоняется ближе и говорит:

– Классные губы – такими только в рот брать.

Едва не прокусываю хрусталь. Какое‑то мгновение мой мозг барахтается в невесомости, но затем, непонятно откуда, ответ выплывает сам собой:

– Жаль только, что вам‑то уж точно не перепадет.

Несусь наверх: затянуться сигаретой и прийти в себя. Щелкая зажигалкой, чувствую, как дрожит рука. Нельзя же всегда говорить то, что думаешь. И что такой хлыщ, как Крис, делает на свадьбе у Бабс? Свадьбы – это не то место, где знакомятся с темноволосыми секс‑машинами. (Я ведь так и знала, что меня оградят от итальянцев.) На свадьбах знакомятся с плешивыми Кейтами, которые носят дешевые распродажные галстуки, работают в маркетинге и хохочут над своими же тупыми шутками.

Полагаю, своей удачей я обязана жениху. Бабс по натуре охранительница, и если бы план рассадки составляла она, мое место точно оказалось бы рядом с викарием. Ухмыляясь, перегибаюсь через балкон. Энди все еще слушает Франни. Затем вдруг поднимает палец, словно вспомнив что‑то важное, и встает из‑за стола. Интересно, куда это он собрался? Перевожу взгляд на главный стол и вижу невесту, наклонившуюся к жениху. Его голова откинута назад, как у глотателя огня: он залпом вливает в себя шампанское из высоченного бокала. Бабс что‑то шепчет ему на ухо. Саймон тотчас ставит бокал на стол и аккуратно отодвигает подальше. Ух ты! Похоже, это все‑таки любовь.

Закрываю глаза. Если б не я, Бабс до сих пор была бы не замужем. Да, пойти на танцы было ее идеей. («Ну же, Нэт. Сегодня ночь семидесятых. Этот модерн уже достал, – надо нарядиться по‑настоящему!») Но к Саймону подошла именно я. Обычно я к мужчинам первая не подхожу. Лучше уж подойти к медведю гризли: меньше шансов нарваться на отказ.

Но на этот раз все было иначе. Я как раз пыталась подстроиться под рок‑н‑ролльный ритм «Джефферсон Эйрплэйн»[1]и бесилась из‑за того, что напялила пончо, когда ко мне подвалил долговязый, длинноволосый парень в коричневых клешах и на высоченных платформах. Я ждала, что он начнет клеиться, но Волосатик посмотрел сквозь меня, – так, будто я была очкариком (очкариком в розовых очках‑сердечках, если быть более точной), – облапил Бабс пониже талии и прокричал что‑то – наверняка проникновенное – ей в ухо. Скорее всего, что‑нибудь вроде: «Ты, должно быть, манекенщица?»

Бабс, которая в одних носках тянет под семьдесят кило, трясла гривой и манерно подхихикивала, пока ее карикатурный ухажер не ослабил хватку. А затем вдруг прекратила смеяться – резко, как это обычно делают мафиози в гангстерских боевиках перед тем, как прикончить какую‑нибудь сошку, – и проорала:

– Ты что – придурок?

Человек поумнее моментально отвалил бы. Но Волосатик лишь тупо заржал и проревел:

– Нет, серьезно, чем ты занимаешься?

Бабс громко прокричала:

– Ем таких, как ты, на завтрак.

Волосатик ухмыльнулся:

– А я бы не прочь.

К тому моменту я уже начала чувствовать себя как коза в приемной у шамана вуду. Я тихонько отвалила в сторону, прикурила сигарету, – чтобы хоть как‑то оправдать свое присутствие, – и стала наблюдать за отплясывающей Бабс. Пошатываясь, она вернулась через два перекура.

– Его зовут Уилл, – прогудела Бабс. – Он, кстати, не такой уж и раздолбай, каким выглядит. Пойдем, поболтаем с его приятелями.

Сознавая, что я здесь единственная, кто оделся под «обойденное стилем десятилетие», – в то время как все остальные девчонки были просто шик‑блеск, вплоть до кончиков накладных ресниц, – я отказалась.

– На мне жуткий рыжий парик. И я выгляжу как Рональд Макдональд. Лучше пойду‑ка я домой.

Бабс надула губы.

– Не обидишься, если я останусь?

Я немного помедлила, но затем согласно кивнула.

– Да нет, конечно.

Бабс просияла:

– Вот и отлично. – А затем застенчиво добавила: – Даже не знаю, почему он выбрал именно меня, когда ты была рядом… должно быть, он просто слепой. И к тому же под мухой.

Как утешительно. Только меня на такое не купишь – ведь девичье правило «Я Чудовище – Ты Красавица» на самом‑то деле придумано мной.

– Иди, развлекайся, – пробурчала я. – Завтра увидимся.

И я поплелась в дамскую комнату, но на обратном пути столкнулась с Бабс, направлявшейся туда же.

– Уилл берет мне в баре «Красного быка» с водкой, – сказала она. – Обрати внимание, какая классная у него задница!

Я послушно осмотрела задницы у стойки, но не увидела ни одной классной. Зато заметила кучку парней, корчащихся от смеха, – кроме одного, укоризненно качавшего головой.

– Козел ты, Уилл, – растягивая слова, говорил головотряс: высокий парень в рубахе‑«сафари» и темных брюках. – Самый настоящий задник.

Не говоря уже о том, что я никогда не слышала, чтобы термин «задник» применяли к чему‑то кроме обуви, я была заинтригована. И подкралась поближе.

– Она узнает. Она всегда все узнаёт.

– Не узнает. Она вернется только завтра к вечеру. Слушай, я всего лишь купил девчонке выпивку, – я же пока не трахнул ее!

До меня дошло. И пусть я из тех, кого даже мухи обижают, но я никому не позволю делать из Бабс дуру. Сильно ткнув Уилла в спину, я заявила:

– На твоем месте я выпила бы эту дрянь сама.

Уилл заржал как лошадь.

– Да? Это еще почему?

– А потому, что, когда я расскажу Бабс, какая ты сволочь, она выльет его тебе на голову.

Уилл снова засмеялся, но головотрясу, похоже, стало неудобно.

– А вы… вы кто?

Я, было, уже подумывала повторить про Рональда Макдональда, но тут послышался тихий, взволнованный голос:

– Нэт, что происходит? Где Уилл?

Мы с головотрясом обернулись одновременно – и увидели Бабс, а также пустое место, где еще секунду назад находился Уилл со своими дружками.

Головотряс уставился на мою подругу.

– Барбара, верно? – сказал он очень мягко. – Мне ужасно жаль, но Уиллу пришлось уйти. Я… ну, если честно, то он просто придурок. Мы с вашей подругой как раз обсуждали эту тему. А я – Саймон; и, если вы не против, я с удовольствием вас чем‑нибудь угощу.

Я состроила гримасу, но Саймон смотрел сквозь меня – так, будто на мне были оранжевые штаны‑«варенки». И уже через несколько секунд я вновь почувствовала себя козой. Только на этот раз отправилась домой.

Это было пять месяцев назад, а теперь – вон что! Смотрю вниз – на Бабс в воздушном белом платье – и не верю своим глазам. А ведь могла бы догадаться еще тогда, когда она пропала на целых три дня: назревают неприятности.

– Да не переживай ты так, – промурлыкала она, когда наконец‑то удосужилась позвонить. – Я отработаю двойной наряд на кухне на следующей неделе!

На что услышала довольно резкое:

– Спасибо, Барбара, а теперь, если не возражаешь, мне надо позвонить в полицию и сообщить, что поиски твоего тела можно прекратить.

Ждала слов раскаяния, но взамен получила:

– Отличная мысль, так как Сай провел свое собственное расследование! Ха‑ха‑ха! Оч‑чень углубленное!

 

– Как это все по‑английски, правда? – Чей‑то голос заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности.

Энди облокачивается на перила и с улыбкой смотрит на меня.

– Да, действительно, очень мило, – отвечаю я, разрываясь между преданностью к Бабс и желанием осадить Энди.

– Мама не хотела церковных гимнов, – на итальянских свадьбах не поют гимнов, – но родители Саймона не уступали ни в какую.

– Смотрю, с твоими предками довольно просто договориться.

Надеюсь, фраза прозвучала достаточно нелюбезно.

– В отличие от Саймоновых. Думаю, мои сейчас чувствуют себя как Германия при Версальском договоре.

– Какая досада.

Не имею ни малейшего понятия, о чем это он.

– Итак, Нэт, как насчет потанцевать? Может, под «Правь, Британия»?

– Ну я…

– Обязательно надо – мы же с тобой теперь практически брат и сестра!

– Спасибо, но у меня уже есть один братик, – говорю я. – И, поверь, одного такого более чем достаточно. – Я возвращаюсь к нашему столику.

Тони болтает с одним из Кейтов через пустующий стул Франни. Мой брат и Франсис Крамп друг друга не переваривают. Она называет его «недоразвитым неандертальцем», в то время как он говорит о ней исключительно как о «вилкоголовой» (имея в виду, что с удовольствием воткнул бы вилку в ее голову). Перевожу взгляд на главный стол и вижу Франни, присевшую на корточки перед Бабс, словно евнух перед Клеопатрой. Я с Франсис тоже не в ладах. Франни – это Третья Лишняя. Она повсюду таскается за Бабс, – надоедливая, как чирей на заднице.

Беспомощно улыбаюсь Крису, который в ответ ухмыляется так, что мои легкие сжимаются в гармошку.

– Не перевариваю свадеб, – растягивает он слова. Голос у него мягкий и одновременно царапающий – мед на гравии. Едва уловимый северный говор бьет мне прямо по коленкам. Он выдерживает мой взгляд и добавляет: – Как правило.

Улыбаюсь и отвечаю:

– Я тоже.

Крис отклоняется назад вместе со стулом. У него явно свербит в одном месте. Тем временем Бабс и Саймон, взявшись за руки, выходят на первый танец.

Крис переходит на шепот:

– Может, послать все это – да завалиться в «Вегас»?

Хихикаю в ответ:

– Согласна.

И мы оба замолкаем, так как «Кенни и Ударная Бригада» поднимают кошмарный шум, в котором лишь с трудом можно разобрать песню Дина Мартина «Пока вас не полюбят, вы – никто».

«Да уж, бескомпромиссная свадебка», – думаю я, так как все вдруг принимаются хлопать. А моя мама бьет в ладоши с таким усердием, что начинает напоминать мухобойку в жаркий, летний день.

– Я бы завалился в «Вегас», – снова говорит Крис.

Мы с ним пересиживаем «Леди в красном» и «Ну же, Эйлин». Спрашиваю Криса, почему он не в смокинге, как все остальные мужчины. Вместо ответа – двойное фырканье и испепеляющий взгляд в сторону всех остальных. Энди, отмечаю я, танцует с Франни.

– «Вегас», – шепчет Крис.

– Как скажете, – отвечаю я вежливо.

Он скрипит зубами, и я начинаю сомневаться, не страдает ли он болезнью Альцгеймера. Затем спрашивает, почему на мне коричневая шляпа. Начинаю отвечать, что так захотелось маме, – той, что во‑он за тем столиком, и которая как раз сейчас устраивает шоу под «Агаду», – но не успеваю договорить и, онемев от неожиданности, застываю на месте: Крис срывает с меня шляпу, швыряет на пестрый до ряби в глазах ковер, расстегивает мою заколку‑«бабочку» и нежно взъерошивает мне волосы, заставляя их рассыпаться по плечам.

Затем он наклоняется – все ближе и ближе, – так, что мы практически касаемся друг друга, и я ощущаю сладко‑горький вкус его дыхания.

– Натали, – шепчет он, накручивая на палец золотистый локон. – Тебе надо почаще распускать волосы.

Все еще в оцепенении, я почти пускаю слюни от восхитительного нахальства этого парня, но тут между нами возникает бледное круглое лицо. Мы отодвигаемся друг от друга, и над нами звенит противный голос Франни:

– Наталиии! А где же твой дружок? Сол Боукок?!