Пожалуй, нет суетности более явной, чем так суетно о ней писать. Людиразумные должны были бы усердно и тщательно размышлять надо всем, что такбожественно было высказано об этом самим божеством [2892].
Кто же не видит, что я избрал себе путь, двигаясь по которомубезостановочно и без устали, я буду идти и идти, пока на свете хватит чернили бумаги? Я не могу вести летопись моей жизни, опираясь на свершенные мноюдела: судьба назначила мне деятельность слишком ничтожную; я занимаюсь ею,опираясь на вымыслы моего воображения. Знавал я одного дворянина, которыйоповещал о своей жизни не иначе, как отправлениями своего желудка; у него вывидели выставленные напоказ горшки за последние семь-восемь дней; в этомсостояли его занятия, только об этом он говорил; любая другая тема казаласьему зловонной. И здесь (лишь чуточку попристойнее) — такие же испражнениястареющего ума, страдающего то запорами, то поносом и всегда несварением.Где же смогу я остановиться, воспроизводя непрерывную сумятицу и смену моихмыслей, чего бы они ни касались, раз Диомед заполнил целых шесть тысяч книгтолько одним предметом — грамматикой? [2893]И чего только не породитболтливость, если даже лепет и едва заметные движения языка придавили мирстоль ужасающей грудой томов? Столько слов ради самих слов! О Пифагор, чтоже ты не заклял эту бурю! [2894]
Некогда Гальбу осуждали за то, что он живет в полной праздности. Онответил, что каждый обязан отчитываться в своих поступках, а не в своембездействии [2895]. Он заблуждался: правосудие преследует и карает также и тех,кто бездельничает.
Следовало бы иметь установленные законами меры воздействия, которыеобуздывали бы бездарных и никчемных писак, как это делается в отношениипраздношатающихся и тунеядцев. В этом случае наш народ прогнал бы взашей именя и сотни других. Я не шучу. Страсть к бумагомаранию является, очевидно,признаком развращенности века. Писали ли мы когда-нибудь столько же до того,как начались наши беды? [2896]А римляне до того, как начался их закат? Помимотого, что в любом государстве утонченность умов никоим образом неравнозначна их умудренности, пустое это занятие становится возможным лишьпотому, что всякий начинает нерадиво отправлять свою должность и отбиваетсяпо этой причине от рук. В развращении своего века каждый из нас принимает тоили иное участие: одни вносят свою долю предательством, другие —бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью; короче говоря,каждый тем, в чем он сильнее всего; самые слабые добавляют к этому глупость,суетность, праздность, — и я принадлежу к числу этих последних. И когда насгнетет нависшая над нами опасность, тогда, видимо, и наступают сроки длявещей суетных и пустых. В дни, когда злонамеренность в действиях становится,делом обыденным, бездеятельность превращается в нечто похвальное. Я тешусебя надеждой, что окажусь одним из последних, против кого понадобитсяприменить силу. И пока будут принимать меры против наиболее злокозненных иопасных, у меня хватит времени, чтобы исправиться. Ибо мне представляется,что было бы безрассудным обрушиваться на меньшие недостатки, когда насодолевает столько больших. И прав был врач Филотим, сказавший тому больному,который протянул ему палец, чтобы он сделал ему перевязку, и у которого онпо лицу и дыханию распознал язву в легких: «Сейчас не время, дружок,заниматься твоими ногтями» [2897].
И все же я знал одного человека, чью память я высоко чту, который,несмотря ни на что, посреди величайших наших несчастий, когда у нас так же,как ныне, не было ни законности, ни правосудия, ни должностных лиц, честновыполняющих свои обязанности, носился с мыслью обнародовать некоторые своипредложения касательно пустячных нововведений в одежде, на кухне и в ходесудебного разбирательства. Все это — не более как забавы, которыми пичкаютдурно руководимый народ, чтобы показать, что о нем не совсем забыли. Ничеминым не занимаются также и те, которые на каждом шагу запрещают погрязшему вгнуснейших пороках народу те или иные выражения, танцы и игры. Не времямыться и чиститься, когда тебя треплет беспощадная лихорадка. И однимспартанцам было по плечу причесываться и прихорашиваться перед тем, какброситься навстречу угрожающим жизни опасностям [2898].
Что до меня, то мне свойственно противоположное и дурное обыкновение:если у меня искривилась туфля, то я так же криво застегиваю и рубашку иплащ; я ненавижу приводить себя в порядок наполовину. Когда я оказываюсь вплохом положении, то ухожу с головой в мои горести, предаюсь отчаянию и,даже не пытаясь устоять на ногах, падаю, согласно пословице, как топорище затопором; я убеждаю себя, что все идет как нельзя хуже и что боротьсябессмысленно: все должно быть хорошо или все — дурно.
Мое счастье, что опустошение нашего государства совпадает по времени сопустошениями, производимыми во мне моим возрастом; если бы общественныенесчастья омрачали радости моей юности, они были бы мне не в примертягостнее, чем теперь, когда они только усугубляют мои печали. Вопли,которыми я разражаюсь в беде, — это вопли, внушенные мне досадой; моемужество вместо того, чтобы съежиться, становится на дыбы. Впротивоположность всем остальным, я гораздо благочестивее в хороших, чем вдурных обстоятельствах, следуя в этом наставлениям Ксенофонта [2899], хотя и неразделяя его оснований; и я охотнее обращаю умиленные взоры к небу, чтобывоздать ему благодарность, чем для того, чтобы выпросить себе его милости. Ябольше забочусь об укреплении здоровья, когда оно мне улыбается, чем о том,чтобы его вернуть, когда оно мною утрачено. Меня дисциплинирует и научаетблагополучие, подобно тому как других — невзгоды и розги. Люди обычнообретают честность в несчастье, словно счастье не совместимо с чистойсовестью. Удача — вот что сильнее всего побуждает меня к умеренности искромности. Просьба меня завоевывает, угроза отталкивает; благосклонностьвьет из меня веревки, страх делает меня непреклонным. Среди человеческихчерт широко распространена следующая: нам больше нравится непривычное ичужое, чем свое, и мы обожаем движение и перемены.
Ipsa dies ideo nos grato perluit haustu
Quod permutatis hora recurrit equis. [2900]
Эту склонность разделяю и я. Кто придерживается противоположнойкрайности, а именно — довольствоваться самим собой, превыше всего ценить то,чем владеешь, и не признавать ничего прекрасного сверх того, что видишьсобственными глазами, те если не прозорливее нас, то бесспорно счастливее. Яничуть не завидую их премудрости, но что касается безмятежности их души, тотут, признаюсь, меня берет зависть.
Эта жажда нового и неведомого немало способствует поддержанию во мнестрасти к путешествиям; впрочем, здесь действуют на меня и другие причины. Яочень охотно отвлекаюсь от управления моими хозяйственными делами. Конечно,есть известное преимущество в том, чтобы распоряжаться, будь то даже нариге, и держать в повиновении всех домашних, но такого рода удовольствиеслишком однообразно и утомительно. И, кроме того, с ним непрерывно связанымногочисленные и тягостные заботы: то вас гнетет нищета и забитость вашихкрестьян, то ссора между соседями, то посягательства с их стороны на вашиправа:
Aut verberatae grandine vineae,
Fundusque mendax, arbore nunc aquas
Culpante, nunc torrentia agros
Sidera, nunc hiemes iniquas; [2901]
и к тому же, едва ли в полгода раз господь ниспошлет погоду, котораявполне бы устраивала вашего земледельца, и притом, если она благоприятна длявиноградников, то как бы не повредила лугам:
Aut nimiis torret fervoribus aetherius sol,
Aut subiti perimunt imbres, gelidaeque pruinae,
Flabraque ventorum violento turbine vexant. [2902]
Добавьте к этому «новый и красивый башмак» человека минувших времен,немилосердно жмущий вам ногу [2903], и еще то, что посторонний не понимает,чего вам стоит и до чего хлопотно поддерживать, хотя бы внешне, порядок,наблюдаемый всеми в ваших домашних делах и покупаемый вами слишком дорогойценой.
Я поздно принялся за хозяйство. Те, кого природа сочла нужнымпроизвести на свет передо мной, долгое время избавляли меня от этой заботы.Я уже успел привыкнуть к другой деятельности, более подходившей к моемудушевному складу. И все же на основании личного опыта я могу заявить, чтоэто занятие — скорее докучное, нежели трудное: всякий, способный к другимделам, легко справится также и с этим. Если бы я стремился разбогатеть,такой путь мне показался бы чересчур долгим; я предпочел бы служить королям,ибо это ремесло прибыльнее любого другого. Так как единственное, чего яхочу, — это приобрести репутацию человека, хотя и не сделавшего никакихприобретений, но вместе с тем и ничего не расточившего, и так как воставшиеся мне немногие дни я не в состоянии совершить ни чего-либо оченьхорошего, ни чего-либо очень дурного и стремлюсь лишь к тому, чтобыкак-нибудь их прожить, я могу, благодарение богу, достигнуть этого безособого напряжения сил.
На худой конец, ускользайте от разорения, урезывая свои расходы. Я этои делаю, одновременно стараясь поправить свои дела, прежде чем они заставятменя взяться за них. А пока я установил для себя различные ступенисамоограничения, имея в виду довольствоваться меньшим, чем то, что у меняесть; и хотя я говорю «довольствоваться», это вовсе не означает, что яобрекаю себя на лишения. Non aestimatione census, verum victu atque cultu,terminatur pecuniae modus [2904]. Мои действительныепотребности не таковы, чтобы поглотить без остатка мое состояние, и судьба —разве что она подомнет меня под себя — не найдет на мне такого местечка, гдебы ей удалось меня укусить.
Мое присутствие, сколь бы несведущ и небрежен я ни был, все же немалоспособствует благополучному течению моих хозяйственных дел: я занимаюсь ими,хотя и не без досады. К тому же в моем доме так уж заведено, что, когда ярасходую деньги где-нибудь на стороне, траты моих домашних от этогонисколько не уменьшаются.
Путешествия обременительны для меня лишь по причине связанных с нимииздержек, которые велики и для меня непосильны. И так как я привыкпутешествовать не только с удобствами, но и с известной роскошью, мнеприходится сокращать сроки своих поездок и предпринимать их не так уж часто,употребляя для этого только излишки и сбережения, выжидая и откладываяотъезд, пока не накопятся нужные средства. Я не хочу, чтобы удовольствие отпутешествий отравляло мне душевный покой дома; напротив, я забочусь о том,чтобы они взаимно поддерживали и питали друг друга. Судьба мне в этомблагоприятствовала, и так как мое главнейшее житейское правило состояло втом, чтобы жить спокойно и беспечно и скорее в лености, чем в трудах, онаизбавила меня от нужды приумножать богатство ради обеспечения кучинаследников. А если моей единственной наследнице кажется недостаточным то,чего мне было достаточно сверх головы, то тем хуже для нее: ее безрассудствоне заслуживает того, чтобы я сгорал от желания оставить ей побольше.
И кто по примеру Фокиона обеспечивает своих детей так, чтобы они жилине хуже его, тот обеспечивает их вполне достаточно [2905].
Я никоим образом не одобряю поступка Кратеса. Он оставил свои деньги насохранение ростовщику, оговорив следующие условия: если его дети окажутсядураками, пусть он им отдаст его вклад; если они окажутся рассудительными иделовыми, пусть распределит эти деньги среди самых несмышленых в народе [2906]. Словно дураки, меньше других умеющие обходиться без денег, лучшедругих сумеют ими распорядиться.
Как бы то ни было, пока я в состоянии выдержать проистекающий от моегоотсутствия ущерб, он, по-моему, не стоит того, чтобы не воспользоватьсявозможностью отвлечься на время от докучных хлопот по хозяйству, где всегданайдется что-нибудь идущее вкривь и вкось. Постоянно вас треплют заботы тооб одном из ваших домов, то о другом. Все, что вы видите, — слишком близкоот вас; ваша зоркость в таких случаях вам только вредит, как, впрочем, онавредит и во многом другом. Я закрываю глаза на многие вещи, которые могутменя рассердить, и не хочу знать о том, что обстоит дурно; и все же я не всилах устроить свои дела таким образом, чтобы не натыкаться на каждом шагуна то, что мне явно не нравится. Плутни, которые от меня утаиваются особоусердно, я понимаю лучше, чем любые другие, и вижу их насквозь. Иполучается, что я сам должен помогать прятать их концы в воду, если хочу,чтобы они меня меньше раздражали. Все это — ничтожные уколы, подчас сущиепустяки, но это все же всегда уколы. Мельчайшие и ничтожнейшие помехи —чувствительнее всего; и как мелкий шрифт больше, чем всякий другой, режет иутомляет глаза, так и любое дело: чем оно незначительней, тем назойливее ихлопотнее. Тьма крошечных неприятностей досаждает сильнее, чем если бы навас навалилась какая-нибудь одна, сколь бы большой она ни оказалась. И чеммногочисленнее и тоньше эти подстерегающие нас в нашем доме шипы, темболезненнее и неожиданнее их уколы, застающие нас чаще всего врасплох.
Я не философ: несчастья меня подавляют, каждое в зависимости от своейтяжести, а она зависит как от их формы, так и от их сущности и частопредставляется мне больше действительной; я это знаю лучше других и поэтомутерпеливее, чем они. Наконец, если иные несчастья не затрагивают меня заживое, все же они так или иначе меня задевают. Жизнь — хрупкая штука, инарушить ее покой — дело нетрудное. Лишь только я поддался огорчению (nemoenim resistit sibi cum coeperit impelli [2907]), как бы нелепа ни была вызвавшая его причина, япринимаюсь всячески сгущать краски и бередить себя, и в дальнейшем моемрачное настроение начинает питаться за свой собственный счет, хватаясь завсе, что придется, и громоздя одно на другое, лишь бы найти себе пищу.
Stillicidii casus lapidem cavat. [2908]
Эти непрестанно падающие капли точат меня.
Повседневные неприятности никогда не бывают мелкими. Они нескончаемы, ис ними не справиться, в особенности если их источник — ваши домашние,неизменно все те же, от которых никуда не уйдешь.
Когда я рассматриваю положение моих дел издали и в целом, то нахожу —возможно, из-за моей не слишком точной памяти, — что до сих пор онипроцветали сверх моих расчетов и ожиданий. Впрочем, я вижу в таких случаях,как кажется, больше существующего на деле: их успешность вводит меня взаблуждение. Но когда я погружен в свои хлопоты, когда наблюдаю в моемхозяйстве каждую мелочь,
Tum vero in curas animum diducimur omnes, [2909]
тысяча вещей вызывает во мне неудовольствие и тревогу. Отстраниться отних очень легко, но взяться за них, не испытывая досады, очень трудно. Сущаябеда находиться там, где все, что вы видите, не может не занимать вашихмыслей и вас не касаться. И мне представляется, что в чужом доме я вкушаюбольше радостей и удовольствий, чем у себя, и смакую их не в примернепосредственнее. И когда Диогена спросили, какой сорт вина, по его мнению,наилучший, он ответил совсем в моем духе: «Чужой» [2910].
Страстью моего отца было отстаивать Монтень, где он родился, и во всемходе моих хозяйственных дел я люблю следовать его примеру и правилам и,насколько смогу, приучу к тому же моих преемников. И я сделал бы для негомного больше, располагай я такою возможностью. Я горжусь, что его воля ипосейчас оказывает через меня воздействие и неукоснительно выполняется. Дане дозволит господь, чтобы в Монтене, пока он в моих руках, я по нерадивостиупустил хоть что-нибудь из того, чем мог бы возвратить подобие жизни стользамечательному отцу. И если я взял на себя труд достроить какой-нибудь кусокстарой стены или привести в порядок часть плохо отделанного фасада, то этобыло предпринято мной скорее из уважения к его замыслам, чем радисобственного удовольствия. Я виню себя за бездеятельность, за то, что неосуществил большего, не завершил прекрасных его начинании в доме, и я темболее виню себя в этом, что, вернее всего, я последний из моего рода владеюим и должен был бы закончить начатое. А что касается моих личныхсклонностей, то ни удовольствие строиться, которое считают такимзавлекательным, ни охота, ни разведение плодовых садов, ни все остальныеудовольствия уединенной жизни не имеют для меня притягательной силы. За этоя зол на себя, как и за те из моих воззрений, которые мешают мне жить. Язабочусь не столько о том, чтобы они были у меня выдающимися и основаннымина глубокой учености, сколько о том, чтобы они были необременительными иудобными в жизни: если они полезны и приятны, они в достаточной мере истинныи здравы.
Кто в ответ на мои сетования о полной моей неспособности заниматьсяхозяйственными делами нашептывает мне, что дело не в этом, а в моемпренебрежении к ним и что я и поныне не знаю сельскохозяйственных орудий,сроков полевых работ, их последовательности, не знаю, как делают мои вина,как прививают деревья, не знаю названий и вида трав и злаков, не имеюпонятия о приготовлении кушаний, которыми я питаюсь, о названиях и ценетканей, идущих мне на одежду, лишь потому, что у меня в сердце некая болеевозвышенная наука, — те просто меня убивают. Нет, это — глупость моя, вернеетупость, а не нечто достойное прославления. И я скорее предпочел бы видетьсебя порядочным конюхом, чем знатоком логики:
Quin tu aliquid saltem potius quorum indiget usus,
Viminibus mollique paras detexere iunco? [2911]
Мы забиваем себе голову отвлеченностями и рассуждениями о всеобщихпричинах и следствиях, отлично обходящихся и без нас, и оставляем в стороненаши дела и самого Мишеля, который нам как-никак ближе, чем всякий другой.Теперь я чаще всего сижу безвыездно у себя дома, и я был бы доволен, если бытут мне нравилось больше, чем где бы то ни было.
Sit meae sedes utinam senectae,
Sit modus lasso maris, et viarum
Militiaeque. [2912]
Не знаю, выпадет ли это на мою долю. Я был бы доволен, если бы покойныйотец взамен какой-нибудь части наследства оставил мне после себя такую жестрастную любовь к своему хозяйству, какую на старости лет питал к нему сам.Он был по-настоящему счастлив, ибо соразмерял свои желания с дарованными емусудьбою возможностями и умел радоваться тому, что имел. Сколько быфилософия, занимающаяся общественными вопросами, ни обвиняла мое занятие внизости и бесплодности, может статься, и мне оно когда-нибудь так жеполюбится, как ему. Я держусь того мнения, что наиболее достойнаядеятельность — это служить обществу и приносить пользу многим. Fructus enimingenii et virtutis omnisque praestantiae tum maximus accipitur, cum inproximum quemque confertur [2913]. Что до меня, то я отступаю от этого, частьюсознательно (ибо, хорошо понимая, сколь великое бремя возлагает деятельностьподобного рода, я так же хорошо понимаю, сколь ничтожные силы я мог бы к нейприложить; ведь даже Платон, величайший мастер во всем, касающемсяполитического устройства, — в он не преминул от нее уклониться [2914]), частьюпо трусости. Я довольствуюсь тем, что наслаждаюсь окружающим миром, неутруждая себя заботой о нем; я живу жизнью, которая всего-навсего лишьизвинительна и лишь не в тягость ни мне, ни другим.
Никто с большей охотой не подчинился бы воле какого-нибудь постороннегочеловека и не вручил бы себя его попечению, чем это сделал бы я, когдарасполагал бы таким человеком. И одно из моих теперешних чаяний состоит втом, чтобы отыскать себе зятя, который смог бы покоить мои старые годы иубаюкивать их и которому я передал бы полную власть над моим имуществом,чтобы он им управлял, и им пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекализ него, без моего участия, доходы, какие я извлекаю, при условии, что онприложит ко всему этому душу поистине признательную и дружественную. Но очем толковать? Мы живем в мире где честность, даже в собственных детях —вещь неслыханная.
Слуга, ведающий в путешествиях моею казной, распоряжается ею по своемуусмотрению и бесконтрольно: он мог бы плутовать, и отчитываясь передо мной;и если это не сам сатана, мое неограниченное доверие обязывает его кдобросовестности. Multi fallere docuerunt, dum timent falli, et aliis iuspeccandi suspicando fecerunt [2915]. Свойственная мне уверенность в моих людяхосновывается на том, что я их не знаю. Я ни в ком не подозреваю пороков,пока не увижу их своими глазами, и я больше полагаюсь на людей молодых, таккак считаю, что их еще не успели развратить дурные примеры. Мне приятнее разв два месяца услышать о том, что мною издержано Четыре сотни экю [2916], чемкаждый вечер услаждать свой слух докучными сообщениями о каких-нибудь трех,пяти или семи экю. При всем этом я потерял от хищений такого рода не больше,чем всякий другой. Правда, я сам способствую своему неведению: я в некотороймере сознательно поддерживаю в себе беспокойство и неизвестностьотносительно моих денег, и в какой-то степени я даже доволен, что у меняесть простор для сомнений. Следует оставлять немного места и нечестности инеразумию вашего слуги. Если нам, в общем, хватает на удовлетворение нашихнужд, то не будем мешать ему подбирать эти разбросанные после жатвы колосья,этот излишек от щедрот нашей фортуны. В конце концов, я не столькорассчитываю на преданность моих людей, сколько не считаюсь с причиняемым имиуроном. О гнусное или бессмысленное занятие — без конца заниматься своимиденьгами, находя удовольствие в их перебирании, взвешивании ипересчитывании! Вот, поистине, путь, которым в нас тихой сапой вползаетжадность.
На протяжении восемнадцати лет я управляю моим имуществом и за все этовремя не смог заставить себя ознакомиться ни с документами на владение им,ни с важнейшими из моих дел, знать которые и позаботиться о которых мнекрайне необходимо. И причина этого не в философском презрении к благамземным и преходящим; я вовсе не отличаюсь настолько возвышенным вкусом иценю их, самое малое, по их действительной стоимости; нет, причина тут влени и нерадивости, непростительных и ребяческих. Чего бы я только несделал, лишь бы уклониться от чтения какого-нибудь контракта, лишь бы нерыться в пыльных бумагах, я, раб своего ремесла, или, еще того хуже, в чужихбумагах, чем занимается столько людей, получая за это вознаграждение.Единственное, что я нахожу поистине дорого стоящим, — это заботы и труд, и яжажду лишь одного: окончательно облениться и проникнуться ко всемуравнодушием.
Я думаю, что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либодругого, если бы это не налагало на меня обязательств и ярма рабства.Впрочем, рассматривая этот вопрос основательнее и учитывая мои склонности,выпавший на мою долю жребий, а также огорчения, доставляемые мне моимиделами, слугами и домашними, я, право, не знаю, что унизительнее,мучительнее и несноснее, — все это вместе взятое или подневольное положениепри человеке, который был бы выше меня по рождению и располагал бы мной, неслишком насилуя мою волю. Servitus oboedientia est fracti animi et abiecti,arbitrio carentis suo [2917]. Кратес поступил гораздо решительнее:чтобы избавиться от пакостных хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал длясебя убежищем бедность. На это я никогда бы не пошел (я ненавижу бедность неменьше, чем физическое страдание), но изменить мой нынешний образ жизни наболее скромный и менее занятой — этого я страстно желаю.
Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моем доме; и случисьв мое отсутствие рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в примерменьше, чем, находясь у себя, падение какой-нибудь черепицы. Вне дома моядуша быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня вбеспрерывной тревоге, как у какого-нибудь крестьянина-виноградаря.Перекосившийся у моей лошади повод или плохо закрепленный стремянной ремень,кончик которого бьет меня по ноге, на целый день портят мне настроение.Перед лицом неприятностей я умею укреплять мою душу, но с глазами это у меняне выходит.
Sensus, о superi, sensus. [2918]
Когда я у себя дома, я отвечаю за все, что у меня не ладится. Лишьнемногие землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня; и если этинемногие действительно существуют, они гораздо счастливее остальных) могутпозволить себе отдых хотя бы на одну-единственную секунду, чтобы их необременяла добрая доля лежащего на них груза обязанностей. Это в некотороймере уменьшает мое радушие (если мне иногда и случается удержать у себякого-нибудь несколько дольше, то, в отличие от назойливо любезных хозяев, ябываю этим обязан скорее моему столу, нежели обходительности), лишаяодновременно и большей части того удовольствия, которое я должен был быиспытывать в их кругу. Самое глупое положение, в какое может поставить себядворянин в своем доме, — это, когда он явно дает понять, что нарушаетустановленный у него порядок, когда он шепчет на ухо одному из слуг, грозитглазами другому; все должно идти плавно и неприметно, так, чтобы казалось,будто все обстоит, как всегда. И я нахожу отвратительным, когда к гостямпристают с разговорами о приеме, который им оказывают, независимо от того,извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю порядок и чистоту.
et cantharus et lanx
Ostendunt mihi me [2919]
больше чрезмерного изобилия; а у себя я забочусь лишь о самомнеобходимом, пренебрегая пышностью. Если вам приходится видеть, какчей-нибудь слуга мечется взад и вперед или как кто-нибудь из них вывернетблюдо, это вызывает у вас улыбку; и вы мирно дремлете, пока вашгостеприимный хозяин совещается со своим дворецким относительно угощения,которым он вас попотчует на следующий день.
Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколькоразвлечений и удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее,отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи инеприятности в деятельности этого рода существом самого дела, как не хочу испорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека — этоправедно делать свои дела [2920].
Когда я путешествую, мне остается думать лишь о себе и о том, какупотребить мои деньги; а это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобынакапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего несмыслю. Но в том, чтобы их тратить, — в этом я кое-что смыслю, как смыслю ив том, чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее ихназначение. Впрочем, я вкладываю в это занятие слишком много тщеславия,из-за чего мои расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, запределы разумного, как в ту, так и в другую сторону. Если они придают мнеблеску и служат для достижения моих целей, я, не задумываясь, иду на любыетраты — и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, неулыбаются.
Ухищрения ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить соглядкою на других, но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаемсебя известных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением.Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое вдействительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Дажесобственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаютсятолько нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая иходобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками золота, и никтооб этом не знает; есть и такие, которые превращают все свое достояние вблестки и побрякушки; таким образом, у последних лиар [2921]представляетсяценностью в целый экю, тогда как у первых — наоборот, ибо свет определяетиздержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется ему напоказ.От всякой возни с богатством отдает алчностью; ею отдает даже от егорасточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости; оно не стоиттакого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет расходовать своисредства разумно, тот постоянно должен себя останавливать и урезывать.Бережливость и расточительность сами по себе — ни благо, ни зло; ониприобретают окраску либо того, либо другого в зависимости от применения,которое им дает наша воля.
Другая причина, толкающая меня к путешествиям, — отвращение к царящим внашей стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносилиущерб только общественным интересам,
peioraque saecula ferri
Temporibus, quorum sceleri non invenit ipsa
Nomen et a nullo posuit natura metallo, [2922]
но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не могу.Уж очень они меня угнетают. Вследствие необузданности длящихся уже долгиегоды гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такойизвращенной форме государственной власти,
Quippe ubi fas versum atque nefas, [2923]
что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.
Armati terram exercent, semperque recentes
Convectare iuvat praedas et vivere rapto. [2924]
Короче говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообществаскладываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать,они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются,подобно тому, как разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякогопорядка, в карман, сами собой находят способ соединиться и уложиться другвозле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их уложили туда даженаиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных инеисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенномдля них городе, которому присвоил соответствующее название [2925]. Полагаю,что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а такжецелесообразно устроенное и справедливое общество.
Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня,предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, — а для меня это наихудший из всех пороков, — что я не могу думать о них безсодрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Этииз ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевноймощи и непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нуждаобтесывает людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся ордасплачивается в дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд и такиесвирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либопохожее, и тем не менее иным из них удавалось обеспечить себе здоровое идлительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве чтогосударствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.
