Об искусстве беседы

 

У нашего правосудия существует обычай осуждать одних в пример другим.

Осуждать их за то, что они провинились, было бы, как говорит Платон,нелепым [2845], ибо того, что сделано, переделать нельзя. Но осуждают затем,чтобы они больше не совершали тех же провинностей, или же затем, чтобыдругим неповадно было делать то же самое.

Когда человека вешают, его этим не исправишь, но другие на этом примереисправляются. Так же поступаю и я. Заблуждения мои порою свойственны самойприроде моей и неисправимы. Но как люди достойные представляют всем другимпример для подражания, так и я окажу им известную услугу, показав, чегоследует избегать.

 

Nonne vides Albi ut male vivat filius, utque

Barrus inops? magnum documentum, ne patriam rem

Perdere quis velit. [2846]

 

Выставив напоказ и осудив свои собственные недостатки, я научукого-нибудь опасаться их. По свойствам своей натуры, на мой взгляд наиболееценным, я склонен скорее себя обвинять, чем превозносить. Вот почему япостоянно возвращаюсь к этому и останавливаюсь на этом. Но, рассказывая просебя, поступаешь в ущерб себе: самообвинениям твоим всегда охотно верят,самовосхвалениям — никогда.

Есть, может быть, и другие люди, вроде меня, которые полезный урокизвлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойныхподражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то. Этот роднауки имел в виду Катон Старший, когда говорил, что мудрец большему научитсяот безумца, чем безумец от мудреца [2847], а также упоминаемый Павсаниемдревний лирик, у которого в обычае было заставлять своих учениковприслушиваться к игре жившего напротив плохого музыканта, чтобы на егопримере учились они избегать неблагозвучия и фальши. Отвращение к жестокостиувлечет меня по пути милосердия гораздо дальше, чем удалось бы любомуобразцу мягкосердечия. Отличнейший наездник не так искусно научит меняхорошо сидеть в седле, как судейский чиновник или моряк-венецианец верхом наконе. А чтобы блюсти чистоту языка, неправильную речь мне слушать полезнее,чем правильную. Нелепое поведение глупца постоянно служит мнепредупреждением и советом. То, что вызывает возмущение, больше волнует ибудоражит, чем то, что нравится. Нашему времени гораздо свойственнееисправлять людей дурными примерами, разладом больше, чем слаженностью,противоположным больше, чем сходным. Не видя кругом хороших примеров, япользуюсь дурными, ибо их сколько угодно. Наблюдая людей докучных, ястарался быть тем приятнее, наблюдая слабых, воспитывал в себе большуютвердость и у резких учился быть как можно снисходительнее. Однако той жемеры, что они, я достичь не мог.

Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума — по-моему,беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный.Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я навернопредпочел бы скорее потерять зрение, чем слух или дар речи. Афиняне, а вследза ними и римляне придавали в своих Академиях высокое значение этомуискусству. В наше время итальянцы сохранили в нем некоторые навыки к большойдля себя выгоде, если сравнить их способность суждения с нашей. Учасьчему-либо по книгам, движешься вперед медлительно, слабо, безо всякого пыла;живое же слово и учит и упражняет. Если я веду беседу с человеком сильнойдуши, смелым соперником, он нападает на меня со всех сторон, колет и справаи слева, его воображение разжигает мое. Дух соревнования, стремление кпобеде, боевой пыл увлекают меня вперед и возвышают над самим собой. Полноесогласие — свойство для беседы весьма скучное.

Так как ум наш укрепляется общением с умами сильными и ясными, нельзя ипредставить себе, как много он теряет, как опошляется в каждодневномсоприкосновении и общении с умами низменными и ущербными. Это самаягибельная зараза. По опыту своему я знаю, чего это стоит. Я люблю беседы испоры, но лишь с немногими и в тесном кругу. Ибо выставлять себя напоказперед сильными мира сего, щеголять своим умом и красноречием я считаю делом,недостойным порядочного человека.

Глупость — свойство пагубное, но неспособность переносить ее, терзаясьраздражением, как это со мною случается, — тоже недуг, не менее докучный,чем глупость, и я готов признать за собою этот недостаток.

В беседу и спор я вступаю с легкостью, тем более что общепринятыемнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться.Никакое суждение не поразит меня, никакое мнение не оскорбит, как бы они нибыли мне чужды. Нет причуды столь легкомысленной и странной, которую я несчел бы вполне допустимым порождением человеческого ума. Мы, не признающиеза суждением своим права выносить приговоры, должны снисходительноотноситься к самым различным мнениям, и если мы с ними не согласны, будем ихвсе же спокойно выслушивать. Если одна чаша весов совсем пуста, пусть надругую, колебля ее, лягут хотя бы сонные грезы какой-нибудь старушки.Полагаю также вполне извинительным предпочитать нечетные числа, четверг, ане пятницу, стараться быть за столом не тринадцатым, а двенадцатым иличетырнадцатым, охотнее наблюдать, как заяц бежит вдоль дороги, по которойпутешествуешь, чем как он перебегает ее, и при обувании протягивать слугесперва правую ногу. Все эти выдумки, которым верят окружающие, заслуживаютхотя бы того, чтобы их выслушивать: по мне, это бабьи сказки, но и бабьисказки уже кое-что. Народные приметы и гадания все же не ничто, а нечто. Тотже, кто думает иначе, стремясь избежать суеверия, впадает в порокбессмысленного упрямства.

Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, атолько возбуждают и дают толчок моим умственным силам. Мы не любим поученийи наставлений; однако надо выслушивать их и принимать, особенно когда онипреподносятся в виде беседы, а не какой-нибудь нотации. При малейшемвозражении мы стараемся обдумать не основательность или неосновательностьего, а каким образом, всеми правдами или неправдами, его опровергнуть.Вместо того, чтобы раскрыть объятия, мы сжимаем кулаки. Я же готов выслушатьот друзей самую резкую отповедь: ты дурак, ты городишь вздор. Я люблю, чтобыпорядочные люди смело говорили друг с другом и слова у них не расходились смыслями. Нам следует иметь уши более стойкие и выносливые и не изнеживатьих, слушая одни только учтивые слова и выражения. Я люблю общество людей, укоторых близкие отношения основаны на чувствах сильных и мужественных, яценю дружбу, не боящуюся резких и решительных слов, так же как любовь,которая может кусаться и царапаться до крови.

Ей не хватает пыла и великодушия, если она не задириста, если она такблаговоспитанна и изысканна, что боится резких толчков и все время стараетсясдерживаться.

 

Neque enim disputari sine reprehensione potest. [2848]

 

Тот, кто возражает мне, пробуждает у меня не гнев, а внимание: япредпочитаю того, кто противоречит мне и тем самым учит меня. Общим делом иего и моим должна быть истина. Что сможет он ответить, если ярость ужепомутила ему рассудок, а раздражение вытеснило разум? Было бы полезно битьсяв наших спорах об заклад, чтобы за ошибки мы платились бы чем-товещественным, вели им счет и чтобы слуга мог сказать нам: в прошлом году выпотеряли сотню экю на том, что двадцать раз проявили невежество и упрямство.Кто бы ни преподносил мне истину, я радостно приветствую ее, охотно сдаюсьей, протягиваю ей свое опущенное оружие, даже издалека видя ее приближение.Если, критикуя мои писания, принимают не слишком высокомерный инаставительный тон, я охотно прислушиваюсь и многое меняю в написанном мноюскорее из соображений учтивости, чем для того, чтобы действительнопроизвести какие-то улучшения. Даже в ущерб себе я готов легко уступатькритикам, чтобы поддерживать и поощрять в них желание свободно выражать своимнения. Однако современников моих крайне трудно вовлечь в такой спор: у нихнет мужества указывать собеседнику на его ошибки; не хватает у них духу и нато, чтобы самим принимать его замечания, и друг с другом они всегда говорятнеискренно. Я настолько люблю, чтобы люди обо мне судили и узнавали моюподлинную сущность, что мне почти безразлично, идет ли речь о том или одругом. В воображении своем я так склонен противоречить самому себе иосуждать самого себя, что мне все равно, если это делает кто другой: главноеведь то, что я придаю его мнению не больше значения, чем это мне в данныймомент угодно. Но я прекращаю спор с тем, кто уж слишком заносится: я знавалодного человека, который обижается за свое мнение, если ему недостаточноверят, и считает оскорблением, если собеседник колеблется, последовать лиего совету. То, что Сократ весело принимал все возражения, которые емуделали, может быть, происходило потому, что он хорошо сознавал свою силу и,будучи уверен, что окажется прав, усматривал в этих возражениях лишнюювозможность утвердить свою славу. Напротив, мы видим, что больше всегозадевает нас сознание превосходства нашего противника и его презрение, амежду тем именно слабому следует, по справедливости, со всей готовностьюстать на правильный путь. И я, действительно, больше ищу общества тех, ктоменя поучает, чем тех, кто меня побаивается. Иметь дело с людьми, которыевосхищаются нами и во всем нам уступают, — удовольствие весьма пресное идаже вредное для нас. Антисфен наставлял своих детей никогда не выражать нималейшей благодарности тому, кто их хвалит [2849]. Я гораздо больше горжусьпобедой, которую одерживаю над самим собою, когда в самом пылу споразаставляю себя склониться перед доводами противника, чем радуюсь, одолеваяпротивника из-за его слабости. Одним словом, я готов принимать и парироватьвсе удары, которые наносят мне по правилам поединка, даже самые неумелые, ноне переношу ударов неправильных. Суть дела меня трогает мало, высказываемыемнения безразличны, и я более или менее равнодушен к исходу спора. Я готовхоть целый день спокойно вести спор, если в нем соблюдается порядок. Ятребую не столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того порядка,который всегда соблюдают в своих словесных распрях пастухи или молодцы,стоящие за прилавками, но никогда не соблюдаем мы. Если беспорядок ивозникает, то потому, что спор переходит в перебранку, а это случается и унас. Но пыл и раздражение не уводят их от сути спора: речь идет все о томже. Если они перебивают друг друга, не выслушивают до конца, то во всякомслучае все время понимают, о чем идет речь. По-моему, любой ответ хорош,если он к месту. Но когда спор превращается в беспорядочную свару, я отхожуот сути дела и увлекаюсь формой, злюсь, раздражаюсь и начинаю проявлять вспоре упрямство, недобросовестность, высокомерие, а потом мне приходится завсе это краснеть.

Невозможно вести честный и искренний спор с дураком.

Воздействие такого неистового советчика, как раздражение, губительно нетолько для нашего разума, но и для совести. Брань во время споров должназапрещаться и караться, как другие словесные преступления. Какого тольковреда не причиняет и не нагромождает она, неизменно порождаемая злобнымраздражением!

Враждебное чувство вызывают в нас сперва доводы противников, а затем исами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый тольковозражает и выслушивает возражения, это приводит к тому, что теряется,уничтожается истина. Вот почему Платон в своем государстве лишал права наспор людей с умом ущербным и неразвитым [2850].

Зачем отправляться на поиски истины со спутником, не умеющим идти такровно и быстро, как надо? Предмету не наносится никакого ущерба, если отнего отступают, чтобы найти правильный способ рассуждать о нем. Я имею ввиду не приемы схоластических силлогизмов, а естественный путь здравогочеловеческого разумения. К чему это все может привести? Один из спорщиковустремляется на запад, другой — на восток, оба они теряют из виду самоеглавное, плутая в дебрях несущественных частностей. После часа бурногообсуждения они уже сами не знают, чего ищут: один погрузился на дно, другойзалез слишком высоко, третий метнулся в сторону. Тот цепляется за однокакое-нибудь слово или сравнение; этот настолько увлекся своей собственнойречью, что не слышит собеседника и отдается лишь ходу своих мыслей, необращая внимания на ваши. А третий, сознавая свою слабость, всего боится,все отвергает, с самого начала путает слова и мысли или же в разгаре споравдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрение от досадына свое невежество либо из глупой ложной скромности уклоняясь от возражений.Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открываетсвои слабые места. Другой считает каждое свое слово, и они заменяют емудоводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делаетвыводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам ушипустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооруженлишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассоритьсяи тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягатьсяумом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, затоон забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формуламисвоего ораторского искусства.

Кто же, видя, какое употребление мы делаем из наук, этих nihilsanantibus litteris [2851], не усомнится вних и в том, что они могут принести какую-нибудь пользу в жизни? Кого логиканаучила разумению? Где все ее прекрасные посулы? Nec ad melius vivendum necad commodius disserendum [2852]. Разве рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньшевздора, чем ученые на своих публичных диспутах? Я предпочел бы, чтобы мойсын учился говорить в каких-нибудь кабачках, чем в этих школах дляговорения. Наймите магистра свободных искусств, побеседуйте с ним. Пусть быон дал нам почувствовать весь блеск своего искусства, пусть бы он восхитилженщин и жалких невежд вроде нас основательностью своих доводов и стройнойлогичностью рассуждений, пусть бы он покорил нас, убедил, как ему будетугодно! Для чего человеку, обладающему такими преимуществами как в предметесвоей науки, так и в умении рассуждать, пользоваться в словесной распреоскорблениями, нескромными, гневными выпадами? Сбрось он с себя своюермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам слух самымичистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы найдете, что он не лучшелюбого из нас грешных, а пожалуй и хуже. Мне кажется, что с их витиеватыми ипутаными речами, которыми они нас морочат, обстоит так же, как с искусствомфокусников; их ловкость действует на наши ощущения, завладевает ими, ноубедить нас ни в чем не может; кроме этого фиглярства, все у них пошло ижалко. Учености у них больше, а глупости ничуть не меньше.

Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когданаукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достиженийрода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого она — главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьипознания основаны лишь на хорошей памяти (sub aliena umbra latentes) [2853], кто все черпает только из книг, втех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полноеневежество. В нашей стране и в наше время ученость может быть полезной длякармана, но душе она редко что-либо дает. Для слабой души она являетсятяжелым и труднопереваримым материалом, отягощает и губит ее. Душивозвышенные она еще больше очищает, просветляя и утончая их до того, что вних уже как бы ничего не остается. Ученость как таковая сама по себе, естьнечто безразличное. Для благородной души она может быть добавлением оченьполезным, для какой-нибудь иной — вредоносным и пагубным. Вернее было бысказать, что она вещь драгоценная для того, кто умеет ею пользоваться, но занее надо платить настоящую цену: в одной руке это скипетр, в другой —побрякушка. Но пойдем дальше.

Какой еще можно желать победы, когда вы убедили противника, что ему нетсмысла продолжать с вами борьбу? Если побеждает то положение, которое вызащищали, в выигрыше истина. Если побеждает ясность и стройность вашегорассуждения, в выигрыше вы сами. Мне сдается, что у Платона и КсенофонтаСократ ведет спор скорее ради пользы своих противников, чем ради самогопредмета спора, скорее ради того, чтобы Эвридем и Протагор [2854]прониклисьсознанием своего собственного ничтожества, чем порочности своего учения. Онобращается с предметом так, словно ставит себе более важную цель, чемистолкование такового, то есть стремится просветить умы тех, с кем беседуети кого учит. Во время охоты ловкость и целесообразность наших действий иявляется в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы ведем охотуплохо, неумело — для нас нет извинения. А уж поймаем ли мы дичь или непоймаем — дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков истины. Обладаниеже ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта, какэто утверждал Демокрит [2855], в глубочайших безднах, — вернее будет считать,что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш — толькошкола, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявитьбольше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может бытьтаким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько втом, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять формене меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, каксчитал нужным Алкивиад.

Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различныхписателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самыйпредмет их, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязатьзнакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меняучил, но для того, чтобы узнать его самого.

Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразитьэто красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие. Вот почемуменя раздражает не сказанное неверно по незнанию, а неумение сказать этохорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем ябыл связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз в год я невыскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит, но ежедневно у наспроисходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в своихтупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что ипочему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до отчаяния.Самый для меня болезненный удар по голове — тот, который мне наносит другаяголова, я готов скорее примириться с пороками моих людей, чем с ихнахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишьбы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их добруюволю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.

Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле являются? Этовполне возможно. И потому я готов осудить свое нетерпение и сразу жесказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто не выноситнесвойственных самому себе повадок, тот не в меру раздражителен. И, крометого, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чемвозмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупостьобращается против нас же. И у некоего философа древности никогда не былонедостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и Демокритом, навопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: «Да как раз надтем, что смеюсь про себя» [2856].

Сколько глупостей, что ни день, говорю я сам в ответ на другие инасколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я самсебе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить среди живыхлюдей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течетпод мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человекакривобокого, косолапого — и не можем не прийти в ярость, встретившись счеловеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева —не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречениеПлатона: «Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я нездоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против менясамого?» [2857]Слова божественно мудрые, бичующие самое общераспространенноеиз человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратитьпротив нас же и поразить нас нашим же оружием. У древних я нахожу этомудостаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующеесловцо тот, кто его придумал:

 

Stercus cuique suum bene olet. [2858]

 

На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собойпо поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки,которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительнымбесстыдством и непоследовательностью.

Еще вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный илюбезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, которыйвсем надоедает разговорами о своей родословной и аристократическихродственных связях, — притом и то и другое в достаточной мере не подлинно(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизмвсего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, онзаметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всемнапоказ знатность и родовитость своей супруги. О докучное самомнение,которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали латынь, имбы следовало процитировать:

 

Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga. [2859]

 

Я не утверждаю, что осуждать может только человек безупречный, иботогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже, что осуждающий долженбыть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в виду, что, осуждаянедостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдьне избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силахсправиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремлениеизлечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не такглубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также правильным в ответ наупреки обвинять собеседника в том же грехе. Не все ли это равно? Упрекостается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние, нашисобственные нечистоты должны были бы казаться нам еще зловоннее. Сократполагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и кто-то ему постороннийоказываются одинаково повинны в каком-то насилии или оскорблении, виновныйдолжен требовать у правосудия справедливой кары прежде всего самому себе,затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [2860].Если это предписание, пожалуй, уж чересчур сурово, то во всяком случаекаждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в первуюочередь себя самого.

Ощущения наши являются для нас непосредственными, первоначальнымисудьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечегои дивиться тому, что во всех областях общественной жизни наблюдается такоенепрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний и чисто внешнихформ поведения и что именно в них наиболее полным и действенным образомпроявляется всякий общественный порядок. Ведь мы всегда имеем дело счеловеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей —телесна. Пусть те, кто за последние годы стремились утвердить религиюсозерцательную и безобрядную [2861], не удивляются, что есть люди, считающие,что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она недержалась среди нас больше потому, что стала знаком, именем и орудиемобщественного разлада и разделения на партии, чем по своим внутреннимкачествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение и высокоеположение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никомуи в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого нет задушой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручаетсястолько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более искусен,чем какой-то другой, издали низко кланяющийся ему и ничьим доверием необлеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во внимание,считаясь с ними, и каждый старается истолковать их самым лучшим иосновательным образом. Если они снисходят до собеседования с обыкновеннымилюдьми и им приходится выслушать что-либо, кроме выражений почтительногоодобрения, они сокрушают вас авторитетом своего личного опыта: они, мол,слышали, видели, делали то-то и то-то. Вы просто раздавлены количествомпримеров. Я охотно возразил бы им, что, например, ценность опыта,вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом учетечетырех излеченных чумных и трех подагриков, и что опыт его ничего недоказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не можетубедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело. Так, в концерте мыслышим не лютню, спинет [2862]или флейту, а созвучие этих инструментов вместевзятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия, совершенныеважными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу, пусть онидокажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно накопитьопыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобыизвлечь из него все возможные доводы и выводы. Никогда не было столькоисториков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так как вскладе их памяти мы найдем для себя много прекрасных и нужных сведений,поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы сейчасстремимся, — мы хотим убедиться, достойны ли похвалы сами по себе этирассказчики и летописцы событий.

Мне ненавистна всякая тирания — и в речах и в поступках. Я всегдавосстаю против суетности, против того, чтобы внешние впечатлениязатуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людейвсегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они всущности такие же, как все.

 

Rarus enim ferme sensus communis in illa

Fortuna. [2863]

 

Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они того на самомделе заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишкомвыставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающемна себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того,кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любыевозможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, какслабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственноубогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы,ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природнымсилам. Наука — дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым ониявляются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок, чтобы обрабатывать иперерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь длясильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа [2864],берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худыхножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят делои вызывают смех.

 

Humani qualis simulator simius oris,

Quem puer arridens pretioso stamine serum

Velavit, nudasque nates ac terga reliquit,

Ludibrium mensis. [2865]

 

Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в рукахсвоих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочьстолько же, сколько можем мы; и если они не превосходят нас в достаточноймере, то уже тем самым оказываются гораздо ниже нашего уровня. От нихожидаешь большего, они и должны делать больше. Молчаливость приносит имзачастую большую пользу не только тем, что придает внушающую почтениеважность, но и тем, что порою является для них весьма выгодной и удобной.Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской, долгое время пребывал вбезмолвии, а затем принялся рассуждать о его творениях, на что получилследующую резкую отповедь: «Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде изолотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, послетого, как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последнийподмастерье» [2866]. Из-за своего высокого положения, из-за окружавшего еговеликолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздоро живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой вид, будтоон в этой области знаток. А скольким из моих нищих духом современниковнапускная холодная молчаливость помогла прослыть мудрыми и понимающимилюдьми!

Чины и должности, — так уж повелось — даются человеку чаще посчастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершеннонапрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто удается имсделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.

 

Principis est virtus maxima nosse suos. [2867]

 

Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором стольбольшое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даромзаглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи инаших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости отобстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учености, репутации —оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить олюдях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этимустановил бы самую совершенную форму государственности.

Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это уженечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете нельзясудить только по исходу предприятия. Карфагеняне взыскивали со своихполководцев за неправильные решения, даже если по счастливой случайностидело обернулось хорошо. А народ римский нередко отказывал в триумфеполководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы, толькоза то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, чтоим повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашусамонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует имвместо разума и доблести — удачу. И благосклоннее всего она к тем именнопредприятиям, где успех зависит исключительно от нее. Вот почему мыпостоянно видим, что самые ограниченные люди доводят до благополучногоразрешения важнейшие дела, как общественные, так и частные. Недаром персСирам, отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда онрассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого,а успех в делах — от судьбы [2868]; удачливые простаки могут сказать то жесамое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти все совершается как-тосамо по себе:

 

Fata viam inveniunt. [2869]

 

Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное поведение. Нашеучастие в каком-либо предприятии — почти всегда дело навыка, ируководствуемся мы гораздо чаще обычаем и примером, чем разумнымисоображениями. Пораженный в свое время важностью одного дела, я узнал о тех,кто привел его к удачному концу, как они действовали и на каком основании, иобнаружил во всем этом лишь самую обычную посредственность. Может быть,действовать наиболее обычным и общепринятым образом в жизненных делах всегополезнее и удобнее, хотя это и производит несравненно меньшее впечатление.

Как! Самые пошлые побуждения — наиболее основательны? Самые низменные ижалкие, самые избитые — больше всего приносят пользы делу? Для того, чтобыподдерживать уважение к королевским предначертаниям, нет необходимости,чтобы к ним были причастны простые смертные, которые при этом стали быслишком далеко заглядывать. Кто хочет сохранить к ним должное почтение,пусть доверится полностью и безоговорочно. Мое рассуждение о том или иномделе лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первоговпечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагатьсяна провидение:

 

Permitte divis cetera. [2870]

 

Две величайшие, на мой взгляд, силы — счастье и несчастье. Неразумносчитать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерениятого, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести своепредприятие к вожделенному концу. Особенно же тщетны они при обсужденииопераций на военном совете. Никогда еще люди не проявляли столькопредусмотрительности и осмотрительности в делах военных, как зачастуюпроявляем теперь мы. Не из страха ли сбиться с пути, не из стремления либлагополучно прийти к развязке?

Скажу даже больше: и сама наша мудрость, наша рассудительность большейчастью подчиняется воле случая. Мои воля и рассудок покоряются то одномудуновению, то другому, и многие из их движений совершаются помимо меня.Разум мой подвержен воздействиям, зависящим от случайных, временныхобстоятельств:

 

Vertuntur species animorum, et pectora motus

Nunc alios, alios dum nubila ventus agebat,

Concipiunt. [2871]

 

Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всегоделает свое дело, — и вы найдете, что обычно это бывают наименее способныелюди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великимигосударствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечаетФукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным [2872]. Мыже удачу их приписываем разумению.

 

Ut quisque fortuna utitur

Ita praecellet, atque exinde sapere illum omnes dicimus. [2873]

 

Вот почему я всегда прав, утверждая, что ход событий — плохоедоказательство нашей ценности и наших способностей.

Говорил я также, что нам надо только обратить внимание на какое-нибудьлицо, достигшее высокого положения: если за три дня до этого мы знали егокак человека незначительного, в нашем представлении возникает образвеличественный, полный благородных свойств, и вот мы уверены, что человекэтот, возвысившийся в общественном положении и во мнении людей, возвысилсятакже и по своим заслугам. Мы судим о нем не по его подлинным качествам, длянас он — как игральная фишка, ценность которой зависит от того, куда оналяжет. Если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой,каждый станет выражать удивление: как это удалось ему сперва так высокозабраться. «Тот ли это человек? — скажут все. — Неужто он ни о чем понятияне имел, когда занимал свой пост? Неужто короли так плохо выбирают себеслуг? В хороших же руках мы находились!» Сколько раз приходилось мне этовидеть. Ведь и личины великих людей, изображенных на сцене, могут насвзволновать и обморочить. Больше всего заставляют меня преклоняться передкоролями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться ипокоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишьколеням.

Когда Мелантия спросили, что он думает о трагедии, сочиненнойДионисием, он ответил: «Я ее даже и не видел, так она затуманена велеречием» [2874]. Точно так же большинство из тех, кто судит о речах властителей, могутсказать: «Я не слышал того, что он сказал, так это все было затуманенопревыспренностью, важностью и величием».

Антисфен, посоветовав однажды афинянам распорядиться, чтобы их ословприменяли для пахоты так же, как лошадей, получил ответ, что эти животныедля такой работы не годятся. «Все равно, — возразил он, — достаточно вамраспорядиться. Ведь даже самые невежественные и неспособные люди, которые увас командуют на войне, сразу же становятся подходящими для этого дела, кактолько вы их назначили» [2875].

Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного имивластителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексикипосле коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же,раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не толькозащищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым имилостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе,тучи — изливать в должное время дождь, реки — струиться по течению, землю —приносить все нужные народу плоды [2876].

Я не придерживаюсь этого общепринятого взгляда на вещи, и высокиедостоинства человека вызывают у меня подозрение, если им сопутствуютвеличие, удача и всеобщий почет. Надо всегда иметь в виду, какое значениеимеет возможность сказать то-то и то-то в подходящий момент, выбратьотправную точку, прервать свою речь или властным решением изменить предметее, отвергнуть возражение собеседника одним лишь движением головы, улыбкойили просто своим молчанием перед аудиторией, трепещущей от благоговейногопочтения.

Некий человек, обладатель неслыханного богатства, вмешавшись в легкую,ни к чему не обязывающую беседу, которая велась за его столом, началбуквально так: «Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что…»и т. д. Острый зачин столь философического свойства можно развивать и скинжалом в руках.

Вот и другое соображение, которое я считаю весьма полезным: во времябесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажетсянам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый можетупотребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и,выступив со всем этим, даже не отдавать себе отчета в подлинном значениисвоих слов. Я и на своем личном примере мог бы показать, что не всегдаполностью владеешь тем, что заимствовано у другого. Какой бы верной икрасивой ни казалась чужая мысль, не всегда следует ей поддаваться. Надо илиразумно противопоставить ей другую или же отступить и, сделав вид, что нерасслышал собеседника, основательно, со всех сторон прощупать, что он всущности имел в виду. Может случиться также, что мы слишком остро отзовемсяна удар, которым нас вовсе не собираются сильно затронуть. В свое время мнеслучалось в пылу спора давать такие ответы, которые попадали гораздо дальше,чем я намечал. Я старался, чтобы они были только числом побольше, а давилина собеседников они всем своим весом. Когда я спорю с сильным противником,то стараюсь предугадать его выводы, освобождаю его от необходимости даватьмне разъяснения, силюсь досказать за него то, что в речах его лишьзарождается и потому не вполне выражено (ведь он так ладно и правильнорассуждает, что я уже заранее чувствую его силу и готовлюсь к обороне). Спротивниками слабыми я поступаю совершенно противоположным образом: их слованадо понимать именно так, как они сказаны, я ничего дальнейшего непредугадывать. Если они употребляют общие слова: то хорошо, это плохо, — асуждение их получается верным, надо посмотреть, не случайно ли они оказалисьправы. Пусть они приведут более обстоятельные доводы и объяснят, почемуименно, каким образом это так, а не иначе. Общепринятые мнения, с которымипостоянно сталкиваешься, ничего мне не говорят. Высказывающие их люди как быприветствуют целую толпу народа, не различая в ней никого. Тот же, кому онахорошо знакома, обращается к каждому в отдельности, называя его по имени. Нодело это нелегкое.

По нескольку раз в день приходилось мне замечать, что умынеосновательные, желая сделать вид, будто они хорошо разбираются в красотахкакого-нибудь литературного произведения, выражают свое восхищение по стольнеудачному поводу, что убеждают нас не в достоинствах автора, а в своемсобственном невежестве. Прослушав страницу из Вергилия, можно безошибочновоскликнуть: «Как прекрасно!» Этим обычно и отделываются хитрецы. Нообстоятельно разобрать данный отрывок, подробно и обоснованно отметить, вчем выдающийся писатель превзошел сам себя, как он достиг высшегомастерства, взвесить отдельные слова, фразы, образы, одно за другим — отэтого лучшего откажитесь. Videndum est non modo quid quisque loquatur, sedetiam quid quisque sentiat, atque etiam qua de causa quisque sentiat [2877].Постоянно слышу я, как глупцы держат речи вовсе не глупые. Говорят ониверные вещи.

Но посмотрим, насколько хорошо они их знают, откуда идет их разуменье.Мы помогаем им воспользоваться умным словом, правильным доводом, которые неим принадлежат, которыми они только завладели. Они привели их нам случайно,на ощупь, мы же относим все это на их личный счет. Вы им оказываете помощь.А зачем? Они нисколько не благодарны и становятся лишь невежественнее. Непомогайте им, предоставьте их самим себе. Они станут обращаться с предметом,о котором идет речь, как люди, опасающиеся обжечься; они не решатся подойтик нему с какой-то другой стороны, углубить его. Вы же повертите его туда исюда, и он сразу выпадет у них из рук, они уступят вам его, как бы прекрасени достоин он ни был. Оружие это хорошее, но с неудобной для них рукоятью.Сколько раз бывал я тому свидетелем! Но если вы начнете учить их ипросвещать, они тотчас же присвоят себе все преимущества, которые можнополучить от ваших разъяснений: «Это я и хотел сказать, так я именно и думал,только не нашел сразу подходящих слов». Подскажите им, как поступить. Чтобысправиться с их чванливой глупостью, нередко приходится поступать круто.Гегесий говорил, что никого не следует ненавидеть и осуждать, надо лишьучить [2878], — это правило хорошо и разумно в других случаях. Здесь женесправедливо и даже бесчеловечно давать помощь и совет тому, кому они ненужны и кто от них становится только хуже. Пусть они запутаются еще крепче,завязнут еще глубже, — так, по возможности, глубоко, чтобы их положениестало им, наконец, понятно.

Глупость и разброд в чувствах — не такая вещь, которую можно исправитьодним добрым советом. О такого рода исцелении можно сказать то же, что царьКир ответил человеку, советовавшему ему обратиться к войскам с речью передсамой битвой: что людям не проникнуться воинственностью и мужеством на полебоя от одной хорошей речи, так же как нельзя сразу стать музыкантом,прослушав одну хорошую песню [2879]. Этим можно овладеть только последлительного и основательного обучения.

Близким своим мы обязаны оказывать такую помощь, прилежно учить их инаставлять. Но проповедовать любому прохожему, исправлять невежество итупость первого встречного — вот обычай, которого я никак не одобряю. Редкосоглашаюсь я заниматься подобным делом, даже когда случайная беседа меня наэто вызывает, и скорее готов стушеваться в споре, чем выступать в скучнойроли учителя и наставника. Нет у меня также ни малейшей склонности писатьили говорить для начинающих. Какие бы неверные и нелепые, на мой взгляд,вещи ни говорились публично или в присутствии посторонних, я не стануопровергать их ни словами, ни знаками нетерпения. Вообще же ничто в глупостине раздражает меня так, как то, что она проявляет куда большесамодовольства, чем это с полным основанием мог бы делать разум.

Беда в том, что разум-то и не дает вам проявлять самоудовлетворенностьи самоуверенность, и вы всегда бываете охвачены сомнением и тревогой там,где упрямство и самонадеянность преисполняют тех, кому они свойственны,радостью и верой в себя. Самым несмышленым людям удается иногда взглянуть надругих сверху вниз, с победой и славой выйти из любой схватки. А еще чаще ихпохвальбы и горделивая внешность производят самое благоприятное впечатлениена окружающих, которые обычно недалеки и неспособны разбираться в подлинныхкачествах человека. Упрямство и чрезмерный пыл в споре — вернейший признакглупости. Есть ли на свете существо более упорное, решительное,презрительное, самоуглубленное, важное и серьезное, чем осел?

Разве не можем мы приправлять взаимное общение и беседу краткимиостроумными замечаниями, которые сами собою рождаются в веселом и тесномкругу друзей, с полным взаимным удовольствием перебрасывающихся живыми изабавными шутками? По природной своей вялости я весьма склонен к такомувремяпрепровождению. И если в нем нет значительности и серьезности тогодругого времяпрепровождения, о котором я только что говорил, то в нем можнопроявить не меньше изобретательности и остроты и оно не менее полезно, какэто полагал и Ликург [2880]. Что до меня, то в нем я проявляю большенепосредственности, чем остроумия, и я более удачлив, чем искусен. Зато ябезукоризнен в терпении, ибо без малейшей досады встречаю отпор не толькорезкий, но даже обидный. И если мне не удается тут же на месте найти удачныйответ на выпад противника, я не стану долго топтаться на одном месте,проявляя ненужное упрямство в скучных и неубедительных возражениях: яумолкаю, с веселой покорностью склоняя голову, и дожидаюсь болееблагоприятного случая доказать свою правоту. Тот, кто всегда в выигрыше, ненастоящий игрок. У большинства людей, чувствующих свою слабость, изменяютсявыражение лица и голос, и, распаляясь бесполезным гневом, вместо того чтобыдать настоящий отпор, они только доказывают свое бессилие и нетерпение. Вподобных схватках мы невзначай касаемся наиболее потаенных струн, самыхскрытых своих недостатков, которые в спокойном состоянии не могли быобнажить без мучительного чувства. И таким образом мы в самих себе получаемполезный урок и предупреждение.

Есть у нас и другие игры, на французский манер, когда дают волю рукам, — их я до смерти ненавижу. За свою жизнь я дважды видел, как в таком делепогибли два принца нашего королевского дома [2881]. Гнусное дело — настоящаядрака во время игры.

Вообще, когда я хочу составить себе о ком-либо мнение, я спрашиваю его,насколько он доволен собою, по нраву ли ему то, что он делает и говорит. Яне желаю слышать такого рода оправданий, как «я сделал это играючи»,

 

Ablatum mediis opus est incudibus istud, [2882]

 

«я на это и часа не потратил; этого я с тех пор и в глаза не видел». —«Хорошо, — говорю я в таких случаях, — оставим все эти вещи, покажите мнето, что вас целиком представляет, то, по чему, как вы сами считаете, о васможно справедливо судить!» И еще: «Что вы считаете в своем произведениисамым лучшим? Вот это или, может быть, то? Изящество исполнения, или самыйпредмет, изобретательность вашу, или уменье рассуждать, или познания?» Ибо,как я замечаю, люди обычно так же ошибаются в оценке своего труда, как ичужого. И не только из-за пристрастности, которая сюда примешивается, но ипо неуменью хорошо разобраться в своем же деле. Творение человека, имеясобственное значение и судьбу, может оказаться для него удачей большей, чемон имел оснований на то рассчитывать по своим знаниям и способностям, можетоказаться значительней, чем он сам. Что до меня, то о ценности чужого трудамне гораздо легче высказать определенное мнение, чем о ценности моегособственного. И эти свои «Опыты» я расцениваю то низко, то высоко, проявляянепоследовательность и неуверенность.

Существует много книг, полезных по своему содержанию, но ничего неговорящих об искусстве автора, и много хорошо написанных книг, как и другиххорошо выполненных работ, которых создателю их следовало бы стыдиться.

Я могу написать об обычаях нашего общества, о нашем способе одеваться,но я сделаю это коряво и неумело; я могу опубликовать указы, изданные в моевремя, письма государей, ставшие всем известными; я могу сделать сокращенноеизложение хорошей книги (а всякое сокращенное изложение хорошей книги —вздор), а затем сама книга будет утеряна, и тому подобное. Потомствоизвлечет из подобных сочинений немалую пользу. Но мне-то какая выпадетчесть, кроме случайной удачи? Значительная часть самых прославленных книг —именно такого рода.

Когда, несколько лет назад, я прочитал Филиппа де Коммина — писателя,разумеется, превосходного, — меня поразила у него одна не совсем обычнаямысль: надо остерегаться оказывать своему повелителю столько услуг, что онуже не может вознаградить за них подобающим образом. Я должен был хвалитьсамую мысль, а не писателя, ибо недавно обнаружил ее у Тацита: Beneficia eousque laeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, progratia odium redditur [2883]. Также и у Сенеки — выраженную сбольшей силой: Nam qui putat esse turpe non reddere, non vult esse cuireddat [2884].

Квинт Цицерон говорит о том же, хотя и менее выразительно: Qui se nonputat satisfacere, amicus esse nullo modo potest [2885].

Человек, обладающий знаниями и памятью, может изложить любой подходящийдля него предмет. Но для того, чтобы судить, что именно в данной книгепринадлежит автору, что в ней наиболее примечательно, как проявились здеськрасота и сила его души, нужно распознать, что вложено им самим, а чтозаимствовано, и рассмотреть также, как в заимствованном сказалось его умениевыбрать, составить план, проявить изящество в стиле и языке. А что, еслисодержание он заимствовал, а форму ухудшил, как это часто бывает? Мы, малозанимающиеся книгами, попадаем в затруднительное положение, ибо, найдя укакого-нибудь нового поэта яркий образ, у проповедника — сильный довод, нерешаемся хвалить их, не узнав сперва у сведущего человека, им ли все этопринадлежит или у кого-нибудь заимствовано. Я лично всегда проявляю должнуюосмотрительность.

Я недавно прочел от доски до доски все сочинения Тацита (а это со мнойредко случается: вот уже лет двадцать, как я не могу читать подряд одну и туже книгу даже в течение какого-нибудь часа) и прочел по совету одногодворянина, весьма уважаемого во Франции как за свои личные достоинства, таки за свойственные ему и всем его братьям ум и добросердечие. Я не знаюписателя, который, излагая исторические факты, уделял бы при этом стольковнимания нравам и склонностям отдельных личностей. И мне кажется, впротивоположность его собственному мнению, что, изучая с особенным вниманиемсудьбы императоров своего времени, столь разнообразные и по всем своимпроявлениям необычные, а также те благородные деяния, к которым побуждаламногих их подданных именно их жестокость, он имел дело с предметом гораздоболее волнующим и привлекательным для обсуждения и повествования, чем еслибы рассказывал о битвах и общественных неурядицах. Я даже нередко находилего способ изложения чрезмерно скупым, когда он так бегло говорил о многихпримерах доблестной кончины, словно боялся наскучить нам их обилием идлительным о них рассказом.

Такой способ писать историю является наиболее полезным. Движениеобщественной жизни в большей мере зависит от судьбы, частной — от нашегособственного поведения. Сочинения Тацита скорее рассуждение, чемповествование о событиях: они больше поучают нас, чем осведомляют. Это книгане для развлекательного чтения, а для того, чтобы изучать жизнь и черпатьполезные уроки. В ней столько изречений, что их находишь повсюду, куда нибросишь взгляд: это какой-то питомник рассуждений по вопросам этики иполитики на потребу и в поучение тем, кто держит в руках своих судьбы мира.Тацит неизменно орудует сильными и обоснованными доводами, остро и тонкопользуясь ученым стилем своего времени. Римляне так любили тогдаприподнятость, что если в самом предмете они не находили возможностипроявить остроумие и изысканность, то прибегали для этого к слову кактаковому. Манера Тацита в немалой степени напоминает манеру Сенеки: только унего преобладает насыщенность, а у Сенеки — острота. Он более подходит длятого состояния — смятенного и недужного, — в каком мы сейчас пребываем:часто кажется, что это нас он изображает и обличает. Те, кто сомневается вего добросовестности, тем самым выдают свою досаду и раздражение на него. Новоззрения его — здравые, а в римских делах он на стороне блага. Не оченьнравится мне только то, что он судил о Помпее строже, чем следовало бы,исходя из мнения достойных людей, живших во времена Помпея и общавшихся сним, что он во всем уподоблял Помпея Марию и Сулле, считая, впрочем, егоболее скрытным. Общепризнанно, что стремление Помпея стать у кормила властине было свободно от честолюбивых и мстительных расчетов, и даже друзья егоопасались, что победа может вскружить ему голову, однако не настолько, чтобыон стал прибегать к таким же необузданным мерам, как Марий и Сулла: он несовершил в своей жизни ничего, что давало бы повод опасаться такой жепредельно жестокой тирании. К тому же, подозрению нельзя придавать такого жевеса, как очевидности. Вот почему я не верю оценке, которую Тацит даетПомпею. Если в повествованиях его мы находим естественность и правдивость,то, может быть, объясняется это именно тем, что они не всегда точносоответствуют выводам из его же положений, развиваемых им согласно заранееустановленному плану и часто вне всякой зависимости от предмета, который онизображает, ни в малейшей степени не стараясь подогнать под свое задание.Ему незачем оправдываться в том, что, повинуясь законам своего времени, онзащищал языческую религию и понятия не имел об истинной. Это беда его, а непорок.

Я особенно пристально вникал в суждения Тацита, и не все в них мневполне ясно. Так, например, я не понимаю, почему письмо, которое старый ибольной Тиберий отправил сенату («Что мне написать вам, господа, и как вамписать, и чего бы я мог не написать вам в эти дни? Да нашлют на меня боги ибогини еще худшие страдания, чем те, что я каждодневно испытываю, если ясмогу ответить на этот вопрос»), он так уверенно связывает с какими-тожестоко терзающими Тиберия угрызениями совести? [2886]Во всяком случае, читаяТацита, я не мог уразуметь его оснований. Довольно мелким представляется мнеТацит и в том месте, где, упоминая о высокой должности в Риме, которую онодно время занимал, он считает нужным присовокупить в порядке извинения, чтоговорит об этом отнюдь не из тщеславия [2887]. Черта эта для столь высокойдуши, по-моему, неподобающая. Ибо тот, кто не осмеливается говорить о себепрямо, проявляет малодушие. Если он судит о вещах решительно и независимо,здраво и уверенно, то, не раздумывая, станет приводить примеры из своейличной жизни, как нечто постороннее, и о себе самом говорить так жебеспристрастно, как о любом другом человеке. Нужно во имя истины и свободыбыть выше всех этих общепринятых правил учтивости. Я же осмеливаюсь говоритьне просто о себе, но даже исключительно о себе. Писать о других вещахозначает для меня сбиваться с пути и уклоняться от своего предмета. Я ненастолько неразумно люблю себя и не так уж крепко к себе привязан, чтобы небыть в состоянии бросить на себя взгляд со стороны: как на соседа, как надерево. Пороком является также неспособность правильно оценить собственныевозможности и говорить о себе больше, чем сам видишь. Бога мы должны любитьбольше, чем самих себя, и хотя мы знаем его гораздо меньше, но говорим о немсколько нашей душе угодно.

Если творения Тацита дают о нем правильное представление, он, по всейвидимости, был большой человек, благородный и мужественный, обладающийразумом, чуждый суеверия, философическим и великодушным. Свидетельства егокажутся порою слишком уж смелыми, как, например, рассказ о солдате, которыйнес вязанку дров: руки солдата якобы настолько окоченели от холода, чтокости их примерзли к ноше да так и остались на ней, оторвавшись отконечностей [2888]. Однако в подобных вещах я имею обыкновение доверять стольавторитетному свидетельству. Такого же рода и рассказ его о том, чтоВеспасиан по милости бога Сераписа исцелил в Александрии слепую, помазав ейглаза своей слюной [2889]. Сообщает он и о других чудесах, но делает это попримеру и по долгу всех добросовестных историков: они ведь летописцы всехзначительных событий, а ко всему происходящему в обществе относятся такжетолки и мнения людей. Историки должны рассказывать, чему верили окружающиеих люди, но это отнюдь не означает одобрения этих верований. Оценкой поправу занимаются теологи и философы — наши духовные руководители. Между темодин из сотоварищей его, человек не менее великий, мудро говорит: Equidemplura transcribo quam credo; nam nec affirmare sustineo, de quibus dubito,nec subducere quae accepi [2890], другой ему вторит: Haec nequeaffirmare, neque refellere operae pretium est; famae rerum standum est [2891]. Тацит творил в эпоху, когда вера в чудеса начала ослабевать,однако же он пишет, что не может не дать в своих «Анналах» места вещам,которые с верою принимали многие достойные люди и столь благоговейнопочитали предки. Отлично сказано. Пусть историки будут щедрее на рассказы отом, что они слышали, чем на свои собственные соображения об этом. Да и ясам, полновластный владыка предмета, о котором веду речь, никому необязанный отчетом, вовсе не считаю себя непогрешимым. Часто я позволяю себеразличные выходки, которых отнюдь не принимаю всерьез, и словесные выверты,после которых сам покачиваю головой. Тем не менее я даю им волю, ибо вижу,что они нередко приносят славу. Я ведь не единственный судья в этом деле.

Я предстаю перед читателем стоя и лежа, спереди и сзади, поворачиваясьто правым, то левым боком, во всех своих естественных положениях. Умыодинаковой силы не всегда сходны по склонностям и вкусам. Вот все, что вцелом и довольно неопределенно подсказывает мне память. Все наши общиесуждения неясны и несовершенны.