Сословный мезальянс

Таким образом, даже обособляющееся, ядро патриархальной семьи не остается вне контроля социума в лице родителя, соседской общины, цеха, сословия, церкви; его жизнь продолжает подчиняться общим ценностям и общим нормам. Одной из таких норм становится социальное равенство брачных партнеров, формой же подчинения — воспрепятствование мезальянсу.

Отношение социума к неравноправному браку еще в древности отражается в его законодательстве, и мы помним, что в Афинах свободнорожденному человеку был противопоказан брак с рабами, вольноотпущенниками, метеками и даже с ремесленниками, поскольку и те ограничены в гражданских правах. Законным считался только союз между свободным и дочерью другого — полноправного же гражданина. Если равенство правосостояний нарушалось, дети считались незаконнорожденными. Такое же положение сложилось и в Риме. Впрочем, там существовало еще одно сословие — плебеи. Несмотря на то, все они были свободными гражданами своего государства, их браки с патрициями запрещены и дети объявляются незаконнорожденными^[450]. Европейская культура, разумеется, не исключение — в этом пункте она мало чем отличается от других цивилизаций. Это неудивительно: стихийно развиваясь по общим законам, она заимствует и чужой опыт. Известно, что и греки, и римляне специально изучали обычаи других народов для совершенствования собственного законодательства. Между тем и для Востока аксиоматичны истины, согласно которым: «…берущие по глупости в жены низкорожденных женщин, быстро низводят семьи и потомков к положению шудры»^[451]. Сословные ограничения никуда не исчезают и в Средние века. Так, Салическая Правда предписывает обращение в рабство за вступление в брак с рабом (рабыней)[452]. Сохраняются они и в Новое время, доживают даже до наших дней. Словом, воспрепятствование мезальянсу прослеживается на протяжении всей истории, и уже один этот факт не позволяет объяснить все одними сословными предрассудками.

Может быть, с наибольшей отчетливостью это проступает на самом верху социальной пирамиды. Уже само существование норм династического права свидетельствует о том, что от контроля и подчинения нормам не уходят даже первые семьи доминирующих на континенте государств. Строгая регламентация состава лиц, принадлежащих им, порядка вхождения в правящий «дом», вопросов наследования власти рождалась вовсе не частными интересами венценосных фамилий, не желанием монополизировать их отношение к государственному управлению. Социумом правят законы, независимые от воли и сознания пусть даже очень важных персон. Династическое право — это проявление все той же социальной «гигиены» преемственности, поэтому его нормы диктует не воля первых лиц государства, но врожденный инстинкт самого общества. Незыблемость порядка управления составляет залог его устойчивости, если не сказать самой жизни. К тому же наследственные права европейских властителей играют огромную роль и в межгосударственных делах; мы помним, что история европейских войн — это во многом история дележа наследственных территориальных прав. Но если в Средние века династические распри затрагивают лишь отдельные регионы Европы, то в XVII и в первой половине XVIII века они начинают сотрясать весь континент. Война же за австрийское наследство становится прологом к Семилетней, которая фактически становится первой мировой.

Примерами того, как государственный интерес вмешивается в судьбы брачующихся, пестрит история Западной Европы. Известны они и отечественной. Именно действие объективных законов развития общества заставляет скрывать нарушение норм династического права российскими венценосцами. Так, государственной тайной становится брак Петровской дочери Елизаветы с Алексеем Разумовским и венчание Екатерины II с Потемкиным. Известны и открытые нарушения социальных приличий и династических норм. Таков союз самого Петра с Мартой Скавронской, которая после его смерти становится императрицей Екатериной I. Но здесь следует помнить о конфликте интересов враждующих политических партий, которые находят компромисс в ее венчании на царство. Там же, где почвы для компромисса нет, «гигиенический» закон неумолим, и именно его диктат руководит государственной инициативой. 5 апреля 1797 Павел I издал Акт о престолонаследии, определявший порядок наследования престола и принадлежность к Российскому Императорскому Дому. Этот Акт 20 марта 1820 г. был дополнен Императором Александром I следующей нормой: «…если какое лицо из Императорской Фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному Дому, в таком случае лицо Императорской Фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам Императорской Фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола»[453]. Поэтому княжна Долгорукая не обретает никаких династических прав; в браке с Александром II ей присваивается всего лишь титул «княгини Юрьевской». Брак внучки А.С. Пушкина с внуком Николая II Михаилом Романовым приводит к тому, что последний теряет все права на российский престол.

Характерно, что династические «предрассудки» передаются даже сознанию тех, кто, казалось бы, должен быть свободен от них. Так, брак младшего брата На­по­ле­она Дже­рома с американкой Элизабет Петтерсон (Elizabeth Patter­son) был расторгнут, Дже­ром был вынужден жениться на вюртембергской принцессе.

Таким образом, наивно видеть в неприятии уступок чувствам молодых людей признак неразвитости общественного сознания. «Гигиена» преемственности структурообразующих социальных связей слишком серьезная вещь, чтобы ее защита не обеспечивалась базовыми инстинктами социума. Проведем, может быть, неожиданную, параллель. «В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил. <…> Об атеизме говорили и уж разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки, и вышел»[454].

Вдумаемся. Не отягощенный излишней образованностью капитан не может выразить свою мысль, но его протест явно говорит о том, что устойчивость социального порядка в конечном счете держится на незыблемости основополагающих принципов устроения общества. Уже простой мятеж против центральной власти сотрясает всю систему социальных статусов. Свергни ее — и полетят с погон даже генеральские звезды. А тут — Бог! Убери Его и рухнут все мировые законы, не то что присвоенные государством звания. Что перед этим катаклизмом — маленькие капитаны? Словом, в протесте неотесанного свободомыслием «бурбона» прорывается голос могущественного социального инстинкта, для которого разрушение базовых культурных ценностей равнозначно концу света. Поэтому вовсе не предрассудок — не знающий сомнений голос социального инстинкта слышится и в упрямом неприятии «раскассации» Бога, и в осуждении неравного брака.

Этот голос не умолк в каком-то далеком прошлом. Еще в 1936 году английский парламент не дает согласия своему королю на брак с дважды разведённой американкой Уоллис Симпсон, и Эдуард VIII отрекается от престола. Для полноты картины упомянем и о событии, не затрагивающем европейскую культуру: в 2005 г. японская принцесса выходит замуж за «простолюдина» Йосики Куроду, в результате чего лишается своего титула. И сегодня императорские семьи выполняют не только представительские функции. Не обладая государственной властью, они все же срощены с ней. Не забудем и о том, что значительная часть национальных достояний продолжает оставаться в собственности монархов, поэтому бракоразводный процесс способен сотрясти многое.

Словом, династическое право — это форма социального контроля над жизнью правящей фамилии с целью обеспечения собственной жизнестойкости всего общества. Однако строгой регламентации подлежат не только их брачные союзы и, чтобы убедиться в действенности социального надзора над «гигиеной» супружеств за пределами царствующих домов, достаточно вспомнить сюжеты популярных романов и оперетт, где сословные перегородки часто выступают основным элементом интриги. Поэтому останавливаться на этих ступенях сословной иерархии нет нужды. При неравноправном браке и здесь ни законнорожденные дети, ни супруг (супруга) не наследуют богатства и титулов обладателя более высокого социального статуса. В среде же высшей знати строгие формальные ограничения продолжают сохраняться вплоть до недавнего времени.

На первый взгляд жизнь «третьего сословия» не в такой мере подчинена правилам исчисления родословий. Однако свои ограничения существуют и здесь.

Вообще говоря, в третьем сословии феномен мезальянса с трудом поддается определению, не до конца ясна и его роль в обеспечении развитии социума. Но вместе с тем и здесь анализ показывает, что подход к нему как к простой условности, преодоление которой является признаком социальной зрелости, несостоятелен. Повсеместная распространенность и стойкость социальной реакции на неравноправный брак достаточно красноречиво говорят об этом.

«Купцы и бесприданницы» — вот известные каждому примеры. Памятники культуры оставляют нам мало свидетельств страдательной роли мужчины, а между тем униженной стороной брачного союза способна быть не только женщина. Правда, заботясь о «гигиене» собственного воспроизводства, социум снисходительно относится к нарушениям чистоты брака, в котором жертвой становится бедная инженю, к подчиненной же роли мужчины его культура непримирима. Об этом пишет Марциал:

Я выйти за жену богатую боюсь.

Всегда муж должен быть жене своей главою^[455]…

Такое отношение к неравному браку легко объяснить: внутрисемейное положение мужчины — не пустой не только для сильного пола, но и для всего социума звук, ведь именно его главенство крепит общественные устои. Меж тем влияние женщины, как уже говорилось, отнюдь не прерывается за занавесом алькова. Мы уже видели, что ее незримое и нерегистрируемое никакими институциями вхождение во власть меняет даже государственную политику. Однако к формальному закреплению за нею прав на принятие ключевых решений социум еще не готов. В культурной традиции господствует убеждение в том, что прикосновение женщины к рычагам административного управления способно расшатать весь механизм передачи родовых ценностей. Не будем лицемерить: в силу той же традиции и сама женщина не готова к грузу ответственности, которая ложится на управленца. Напомним к тому же, что ответственность это не абстрактное юридическое «состояние», которое в принципе доступно любому, но вполне конкретная социальная функция, справиться с которой в состоянии только определенный психотип исполнителя. Любая уступка личным чувствам может губительным образом сказаться на стерильности надличностных целей и ценностей. Только приверженность последним и, что еще более важно, готовность принести в жертву их требованиям интересы своих близких (часто их жизни), делает человека способным к власти. Можно по-разному относиться к моральной составляющей этого института, но не считаться с традициями его формирования и развития опасно. Поэтому там, где нет готовности принять диктуемые сложившейся культурой управления законы, способна пострадать общая «гигиена» социальной преемственности. Таким образом, в действительности реакция общества на утрату руководящей роли мужчины негативна всегда.

На стыке же второго и третьего сословий, где формируется семья нового типа, отношение к мезальянсу постепенно меняется. Одной голубой крови недостаточно для того, чтобы отделить аристократа от мещанина, разграничительную черту проводит размер собственности, образ жизни, доступ к власти, право на те или иные занятия и т.п. Здесь же практически не поддается отличению ни ее цвет, ни что другое. В системе государственного управления представители обоих сословий занимают близкие статусные позиции (при этом не всегда с перевесом в пользу привилегированного), и уже одно это стирает грань между ними. Что же касается доходов, то предприимчивым буржуа часто завидуют, поэтому желание одних поправить материальное положение, других — породниться с дворянством не встречает непреодолимых препятствий. Так что, если ко всему прочему добавляется сердечное влечение, возникает вполне гармонический союз.