Биотехнология и возобновление истории

Многие из современных биотехнологических дебатов по таким вопросам, как клонирование, исследование стволовых клеток и генная инженерия, ведутся между двумя полюсами: научным сообществом и людьми с глубокими религиозными убеждениями. Я считаю такую поляризацию неудачной, поскольку многие начинают думать, что единственная причина для возражений против определенных успехов биотехнологии — религиозные верования. В частности, в Соединенных Штатах биотехнологию привязали к дебатам об абортах; многие ученые почувствовали, что драгоценный прогресс готовятся вычеркнуть из истории в угоду горстке фанатиков запрета абортов.

Я думаю, что очень важно следить за определенными новшествами в биотехнологии, и по причинам, не имеющим к религии никакого отношения. Пример, который я приведу, может быть назван аристотелевым — не потому что я обращаюсь к авторитету Аристотеля как философа, но потому что я принимаю его способ рационального философского рассуждения о политике и природе как образец того, что хочу сделать.

Фактически Аристотель утверждал, что человеческие понятия правого и неправого — то, что мы сегодня называем правами человека — в конечном счете основаны на природе человека. То есть без понимания того, как природные желания, цели, свойства и поведение вместе составляют целого человека, мы не сможем понять целей человека или выносить суждения о правом и неправом, хорошем и дурном, справедливом и несправедливом. Как и многие более поздние философы-утилитаристы, Аристотель считал, что хорошее определяется тем, чего люди желают; но утилитаристы стараются свести человеческие цели к наименьшему общему знаменателю, например, освобождению от страдания или получению максимального удовольствия; Аристотель же придерживался сложной и богатой оттенками точки зрения о разнообразии и величии целей человека. Целью его философии было попытаться отличить естественное от условного и рационально упорядочить то, что для человека хорошо.

Вместе со своими непосредственными предшественниками Сократом и Платоном Аристотель инициировал диалог о природе человеческой природы, и этот диалог продолжался в западной философской традиции до самого начала новой истории, когда появилась либеральная демократия. Но какие бы ни велись споры о человеческой природе, никто не оспаривал ее важности как основы для прав и справедливости. Среди веровавших в естественное право можно назвать американских отцов-основателей, которые на основе этого права произвели революцию против английской короны. И тем не менее в последний век-другой это понятие было не в фаворе среди университетских философов и интеллектуалов.

Как мы увидим в части второй данной книги, я считаю это ошибкой и думаю, что любое осмысленное определение прав должно базироваться на суждениях о человеческой природе по существу. Современная биология дала наконец некоторое эмпирическое содержание концепции человеческой природы, но современная биотехнология грозится вновь обнести нас этой чашей.

Что бы ни думали о концепции человеческой природы университетские философы и социологи, факт остается фактом: наличие у человека стабильной природы на протяжении всей его истории имело колоссальные политические следствия. Как понимал Аристотель (и любой серьезный теоретик человеческой природы), люди по натуре — культурные животные, то есть они умеют учиться на опыте и передавать этот опыт своим потомкам не генетическим образом. Следовательно, человеческая природа не определяет жестко поведение человека, но ведет к большому разнообразию в способах воспитания детей, правления, добывания средств к существованию и так далее. Постоянные усилия человечества по культурному самоизменению — вот что создает человеческую историю и прогрессивный рост сложности и разветвленности человеческих институтов.

Факт развития и культурной эволюции заставляет многих современных мыслителей считать пластичность человека практически бесконечной — имеется в виду, что человек может быть сформирован средой так, что будет двигаться открытыми путями. Именно отсюда возникает современное предубеждение против понятия человеческой природы. Многие из тех, кто верил в социальное конструирование поведения человека, имели сильные подспудные мотивы: эти люди надеялись с помощью социальной инженерии создать общества справедливые или честные в согласии с некоторыми абстрактными идеологическими принципами. Начиная с Французской революции, мир сотрясали политические утопии, стремящиеся создать рай на земле путем резкой перестройки самых основных общественных институтов — от семьи и частной собственности до государства. Эти движения достигли своего пика в двадцатом веке, когда произошли социалистические революции в России, Китае, на Кубе, в Камбодже и в других странах.

К концу столетия практически все эти эксперименты провалились, и на место утопий пришли усилия создать или восстановить равно современные, но менее радикальные политически либеральные демократии. Одна важная причина такой конвергенции мира к либеральной демократии связана с упорством человеческой природы. Дело в том, что хотя поведение человека пластично и изменчиво, эти свойства имеют некоторый предел: в какой-то момент глубоко укорененные природные инстинкты и модели поведения восстают и подрывают самые лучшие планы социальной инженерии. Многие социалистические режимы отменили частную собственность, ослабили семью и потребовали от людей альтруизма по отношению к человечеству в целом, а не к ближайшему кругу семьи и друзей. Но эволюция не выковала у человека подобного поведения. На каждом повороте индивидуумы сопротивлялись новым институтам, и когда социализм рухнул после падения Берлинской стены в 1989 году, повсюду восстановились прежние, более привычные модели поведения.

Политические институты не могут полностью отменить природу человека или его воспитание и добиться успеха. История двадцатого столетия была определена двумя страшными крайностями — нацистским режимом, который утверждал, что все есть биология, и коммунизмом, который ее практически ни во что не ставил. Либеральная демократия возникла как единственная жизнеспособная и легитимная политическая система для современных обществ, поскольку она избегает обеих этих крайностей и формирует политику согласно исторически созданным нормам справедливости и без лишнего вмешательства в естественное поведение.

Было еще много факторов, влияющих на ход истории, о которых я говорил в своей книге «Конец истории и последний человек»^[9]. Одной из основных движущих сил исторического процесса было и остается развитие науки и технологии, и оно определяет горизонты производительных возможностей экономики, а потому и весьма во многом — структурные характеристики общества. Развитие технологии в конце двадцатого века особенно способствовало развитию либеральной демократии, и не потому, что технология сама по себе способствует политической свободе и равенству — это не так, — но потому, что технологии конца двадцатого столетия (особенно связанные с информацией) — это именно то, что политолог Итиель де Сола Поол (Ithiel de Sola Pool) назвал технологиями свободы^[10].

Однако нет гарантии, что технология всегда будет давать столь положительные политические результаты. В прошлом многие технологические достижения ограничивали свободу человека^[11]. Например, развитие сельского хозяйства привело к возникновению огромных иерархических обществ, в которых существенно проще стало ввести рабство, чем в эпоху охоты и собирательства. Ближе к нашему времени: Эли Уитни изобрел хлопкоочистительную машину, и хлопок стал в начале девятнадцатого столетия главной товарной культурой американского Юга, что привело к реанимации там института рабства.

Как указывали наиболее проницательные критики «Конца истории», не может быть конца истории без конца современной науки и технологии^[12]. Мы не только не видим сейчас такого конца, но, кажется, стоим на старте периода, невиданного в истории прогресса технологии. Биотехнология и более глубокое понимание наукой человеческого мозга будут иметь существенные политические последствия — они заново открывают возможности социальной инженерии, от которой отказались общества, обладавшие технологиями двадцатого века.

С сегодняшней точки зрения, средства социальных инженеров и авторов утопий прошлого столетия выглядят неимоверно грубо и ненаучно. Агитпроп, трудовые лагеря, перевоспитание, фрейдизм, обработка с раннего детства, бихевиоризм — все это способы забивания квадратной сваи человеческой природы в круглую дыру социального плана. Ни один из них не основан на знании неврологической структуры или биохимической основы мозга; ни в одном нет понимания генетических истоков поведения, а если есть, то нет никаких средств на них воздействовать.

И все это в ближайшие лет тридцать—пятьдесят может перемениться. Нет необходимости постулировать возвращение евгеники или генной инженерии на государственном уровне, чтобы увидеть, как это может случиться. Нейрофармакология уже создала не только прозак для лечения депрессий, но и риталин для контроля над неправильным поведением маленьких детей. По мере того как мы открываем не просто корреляцию, но фактические молекулярные связи между генами и такими чертами личности, как разум, агрессия, сексуальная идентичность, преступные склонности, алкоголизм и тому подобное, все яснее становится, что эти знания можно применить для конкретных социальных целей. Такое применение ставит ряд этических вопросов, встающих перед конкретными родителями, а также политический вопрос, который может подчинить себе всю политику. Если перед богатыми родителями вдруг откроется возможность усилить ум своих детей и их последующих потомков, то мы имеем основания не только для моральной дилеммы, но и для полномасштабной классовой войны.

Данная книга разделена на три части. В первой излагаются некоторые вероятные пути в будущее и выводятся следствия первого порядка, от ближайших и до весьма вероятных отдаленных и менее определенных. Описываются следующие четыре стадии:

расширение знаний о мозге и биологических источниках поведения человека;

нейрофармакология и модификация эмоций и поведения;

продление жизни;

и наконец — генная инженерия.

Во второй части рассматриваются философские вопросы, возникающие в связи с возможностью манипуляции природой человека. Утверждается, что природа человека играет определяющую роль в нашем понимании правого и неправого — то есть прав человека — и излагается способ, которым можно вывести концепцию человеческого достоинства, не зависящую от религиозных допущений о происхождении человека. Читатели, не склонные к теоретическим рассуждениям о политике, могут пропустить эту часть.

Последняя часть сильнее связана с практикой: в ней утверждается, что если нас тревожат некоторые отдаленные последствия биотехнологии, то мы можем кое-что в связи с этим предпринять, создав законодательную базу, отличающую легитимные применения биотехнологии от нелегитимных. Может показаться, что подход этой части противоположен подходу части второй, поскольку детально рассматриваются специфические ведомства и законы в США и других странах, но для этого есть причина. Технология наступает так быстро, что и нам надо побыстрее переходить к более конкретному анализу вопроса о том, какие институты требуются, чтобы на это наступление реагировать.

Существуют многочисленные вопросы политического характера, возникающие в связи с наступлением биотехнологии — вызванные, например, завершением проекта «Геном человека», — которые надо решать быстро. Среди них — вопрос о генетической дискриминации и о тайне генетической информации. Данная книга не концентрируется на них — отчасти потому, что ими уже достаточно широко занимаются другие, отчасти потому, что самые трудные задачи, поднимаемые биотехнологией, — это не те, что сейчас уже показались на горизонте, а те, что могут возникнуть лет через десять или тридцать. Однако важно осознать, что эти задачи будут не только этическими, но и политическими, поскольку именно политические решения, которые мы будем принимать в ближайшие годы относительно этой технологии, и определят, избежим ли мы постчеловеческого будущего и той моральной пропасти, которую подобное будущее перед нами откроет.