III. Коммуникация в архитектуре и история

1. Первичные и вторичные функции

В дальнейшем нам представляется все более затруд­нительным говорить о функциях применительно к дено­тациям utihtas и «символическим» коннотациям во всех остальных случаях, как будто эти последние не такие же полновесные функции; поэтому мы будем говорить о пер­вичной – денотируемой – функции и о комплексе вто­ричных – коннотируемых – функций. При этом под­разумевается (и это вытекает из сказанного выше), что выражения «первичная» и «вторичная» лишены оценоч­ного значения, речь идет не о том, какая из функций важ­нее, но о том, как они соотносятся внутри семиотиче­ского механизма в том смысле, что вторичные функции опираются на денотацию первичных (так, коннотация «фальшивое пение» в связи со словом «петух» возможна только на основе первичной денотации).

III.1.1. Приведем один исторический пример, зафик­сированный некогда документально, который поможет нам лучше понять взаимосвязь первичных и вторичных функций. Историки архитектуры долгое время спорили

о коде, лежащем в основе готики, и, в частности, о струк­турном значении стрельчатого свода и остроконечной арки. Были выдвинуты три главные гипотезы: 1) стрель­чатый свод выполняет функцию несущей конструкции, и на этом архитектурном принципе, благодаря создавае­мому им чуду равновесия, держится стройное и высокое здание собора; 2) у стрельчатого свода нет функции несу­щей конструкции, хотя такое впечатление и складывает­ся, а функцию несущей конструкции, скорее, выполняют стены; 3) стрельчатый свод исполнял функцию несущей конструкции в процессе строительства, служа чем-то вро­де временного перекрытия, в дальнейшем эту функцию брали на себя стены и другие элементы конструкции, а стрельчатый неф теоретически мог быть упразднен9.

Какое бы объяснение ни оказалось правильным, ни­кто не подвергал сомнению тот факт, что стрельчатый свод означает несущую функцию, редуцированную исклю­чительно к системе сдержек и противовесов. Полемика ка­сается прежде всего референта этой денотации – есть ли у свода такая функция? Если нет, все равно очевиден ком­муникативный смысл стрельчатого нефа, тем более зна­чимый, что неф, возможно, и задуман как свидетельствую­щий эту функцию, но не реализующий ее; ведь нельзя же, например, отрицать, что слово «единорог» является зна­ком, хотя никаких единорогов не бывает, о чем вполне мог догадываться тот, кто упот реблял это слово.

III.1.2. Однако, споря о функциональном назначе­нии стрельчатого нефа, все историки и искусствоведы сходились в том, что код, лежащий в основе готики, име­ет также «символическое» значение (т.e. знаки сообще­ния «собор» соозначают также комплексы вторичных функций). Другими словами, все отлично знали, что

стрельчатый свод или ажурные стены с витражами стре­мятся что-то сообщить. А что именно они сообщают, каждый раз определялось конкретными коннотативны­ми лексикодами, базирующимися на культурных конвен­циях и культурном наследии той или иной социальной группы или эпохи.

Таково, например, типично романтическое и пред­романтическое толкование, согласно которому струк­тура готического собора воссоздает своды кельтских лесов и, следовательно, дикий, варварский доримский мир верований друидов.

Но в средние века множество комментаторов и экзегетов изо всех сил старались, в соответствии с на редкость тщательно разработанными кодами, сы­скать смысл каждого отдельного архитектурного эле­мента – в этой связи стоит напомнить читателю о ката­логе, составленном столетия спустя Гюисмансом в его книге «Собор».

III.1.3. И, наконец, мы располагаем документом, некой попыткой оформления кода среди самых почтен­ных – это то оправдание собора, которое в XII веке дал аббат Сюжер в своей книге Liber de administratione sua gestis10, где он в стихах и прозе, следуя при этом неоплато­никам, а также на основе традиционного отождествле­ния света с причастностью божественной сущности11, объясняет, что льющийся из окон в темноту нефа свет (конструкция стен дает широкий доступ потокам света) должен олицетворять само истечение божественной творческой энергии.

Итак, с достаточной степенью уверенности можно сказать, что для человека XII века готические витражи и окна (и в целом все пронизанное световыми потоками пространство нефа) обозначали «причастность» в том техническом смысле, который указанный термин при­обретает в средневековом платонизме, но вся история толкований готики убедительно показывает, что в тече­ние веков одно и то же означающее в свете различных подкодов коннотировало разные вещи.

III.1.4. Напротив, в прошлом веке историки ис­кусства склонны были считать, что всякий код (худо­жественный стиль, творческий почерк, «способ фор­мосозидания» независимо от того, какие коннотации рождены отдельными его манифестациями) есть про­явление определенной идеологии, органичной ча­стью которой он является во времена ее становления и расцвета. И тогда готический стиль приравнивается к религиозности – отождествление, опирающееся на ра­нее сложившиеся коннотативные системы, такие как «устремленность ввысь = восхождение души к Богу» или «свет, вливающийся в полутемное пространство нефа = мистицизм». И эти коннотации укоренились настолько, что и сегодня требуется усилие, чтобы припомнить, что соразмерный по своим пропорциям и гармоничный гре­ческий храм в соответствии с другим лексикодом тоже мог соозначать восхождение души к Богу и что жерт­воприношение Авраама на вершине горы тоже способ­но было вызывать мистические переживания. И это, разумеется, не отменяет того, что с течением времени одни коннотативные лексикоды наслаиваются на дру­гие и что игра светотени в конечном счете более всего соотносится с мистическими состояниями души.

Известно, что такой мегаполис как Нью-Йорк изо­билует неоготическими церквями, чей стиль или «язык» призваны передавать божественное присутствие. И лю­

бопытно, что и в наши дни актуальна конвенция, бла­годаря которой верующие видят в них тот же самый смысл, между тем как стискивающие их со всех сторон небоскребы, из-за которых они выглядят крохотными, препятствуют восприятию устремленных вверх верти­калей. Этого примера достаточно, чтобы понять, что не существует никаких необъяснимых «экспрессивных» значений, якобы коренящихся в самой природе форм, но экспрессивоность рождается во взаимодействии означающих и интерпретационных кодов, в ином слу­чае готические церкви Нью-Йорка, которые больше не стремятся ввысь, ничего бы не выражали, тогда как на самом деле они продолжают передавать религиозный порыв, потому что «прочитываются» на основе кодов, позволяющих узреть их вертикали, несмотря на новый контекст, рожденный засильем небоскребов.

2. Архитектурные означаемые и история

III.2.1. Было бы ошибкой полагать, что означаю­щее в архитектуре самой своей природой призвано озна­чать устойчивую первичную функцию, в то время как вторичные функции претерпевают изменения в ходе исторического процесса. Уже пример со стрельчатым сводом продемонстрировал, что первичная функция также может испытывать любопытные трансформации из-за несовпадения денотируемой и реально выполняе­мой функций и что с течением времени некоторые пер­вичные функции, утрачивая свою реальную значимость в глазах адресата, не владеющего адекватным кодом, перестают что-либо значить.

Поэтому в ходе истории первичные и вторичные функции могут подвергаться разного рода изменени­ям, исчезать и восстанавливаться, что вообще отличает жизнь форм, будучи обычным делом и нормой восприя­

тия произведений искусства. Это особенно бросается в глаза в архитектуре – области, относительно которой общественное мнение полагает, что она имеет дело с функциональными объектами, однозначно сообщаю­щими о своей функции. Чтобы опровергнуть это мне­ние, достаточно напомнить распространенную шутку (так широко распространенную, что вряд ли ей можно верить, но если это и ложь, то по крайней мере прав­доподобная) насчет дикаря, повесившего на шею бу­дильник, поскольку он счел его украшением (сегодня мы сказали бы кинетическим кулоном) и не понял, что перед ним хронометр, ведь идея измерения времени, как и само понятие времени, «времени часов» (Берг­сон), суть продукты кодификации и вне определенного кода лишены смысла.

Одна из типичных модификаций объектов потреб­ления во времени и в пространстве – это непрекращающее­ся преобразование первичных функций во вторичные и наоборот. Не претендуя на полноту, попытаемся набро­сать возможную классификацию такого рода случаев.

III.2.2. Некий объект потребления в разные исто­рические эпохи и в разных социальных группах может пониматься по-разному.

 

1. А) Первичная функция утрачивает смысл. Б) Вто­ричные функции в известной мере сохраняются.

 

(Это случай с Парфеноном, который больше не культовое сооружение, при том что значительная часть символических коннотаций сохраняется благода­ря достаточной осведомленности о характере мироощу­щения древних греков).

 

2. А) Первичная функция сохраняется. Б) Вторич­ные функции утрачиваются.

 

(Старинные кресло или лампа, взятые вне своего исходного кода и помещенные в другой контекст – на­пример, крестьянская лампа в городской квартире –

и сохраняющие свою прямую функцию, поскольку ими пользуются для сидения или освещения).

 

3. А) Первичная функция утрачивается. Б) Вторич­ные функции утрачиваются почти полностью. В) Вторич­ные функции подменяются обогащающими субко дами.

 

(Типичный пример – пирамиды. Ныне, как царские могилы, они не воспринимаются, но и символический, астролого-геометрический код, в значительной мере определявший реальную коннотативную значимость пи­рамид для древних египтян, также большей частью утра­чивается. Зато пирамиды соозначают множество других вещей – от пресловутых «сорока веков» Наполеона до ли­тературных коннотаций разной степени весомости).

 

4. А) Первичная функция преобразуется во вто­ричную.

 

(Это случай ready made: предмет потребления пре­вращается в объект созерцания, чтобы иронически соозначать собственную прежнюю функцию. Таковы увеличенные комиксы Лихтенштейна: изображение плачущей женщины не изображает более плачущей женщины, означая «картинку из комикса», но, помимо прочего, оно изображает «женщину, плачущую так, как обычно плачут женщины в комиксах»).

 

5. А) Первичная функция утрачивается. Б) Уста­навливается другая первичная функция. В) Вторичные функции модифицируются под влиянием обогащающих субкодов с дополнительными оттенками значений.

 

(Например, деревенская люлька, превращенная в газетницу. Коннотации, связанные с декором люльки, преобразуются в иные, обретая смысл близости к народ­ному искусству, экзотичности, напоминая некоторые тенденции современного искусства).

 

6. А) Первичные функции не вполне ясны с самого начала. Б) Вторичные функции выражены неотчетливо и могут изменяться.

 

(Таков случай с площадью Трех властей в Бразилиа. Выпуклые и вогнутые формы амфитеатров обеих Палат, вертикаль центрального здания не указывают впрямую ни на какую определенную функцию – амфитеатры боль­ше похожи на скульптуры – и не вызывают ассоциаций конкретно ни с чем. Горожане сразу решили, что вогну­тая форма Палаты депутатов символизирует огромную миску, из которой народные избранники хлебают народ­ные денежки).

3. Потребление и воспроизводство форм

III.3.1. Прихотливое взаимоотношение устойчивых форм и динамики истории – это одновременно и прихот­ливое взаимоотношение структур и реальных событий, закрепленных физически конфигураций, объективно описываемых как значащие формы, и изменчивых про­цессов, сообщающих этим формам новые смыслы.

Ясно, что на всем этом держится феномен потреб­ления форм и устаревания эстетических ценностей12. И также ясно, что во времена, когда события следуют одно за другим с головокружительной быстротой, когда технический прогресс, социальная подвижность и рас­пространение средств массовой коммуникации способ­ствуют более быстрой и глубокой трансформации кодов, это явление делается всепроникающим и вездесущим. Вот почему, несмотря на то, что так было во все време­на, коль скоро потребление форм проистекает из самой природы коммуникации, только в нашем веке оно нача­ло теоретически осмысливаться.

Вся эта описанная выше механика формообразо­вания свидетельствует о том, что условия потребления

См. в этой связи уже упоминавшиеся работы Джилло Дорфлеса, а также

«Превратности вкуса» (Le oscillazioni del gusto. – Milano, 1958).

являются также условиями воспроизводства и преобра­зования смыслов.

III.3.2. Один из парадоксов современного вкуса со­стоит в том, что несмотря на то, что наше время кажет­ся временем быстрого потребления форм, потому что никогда прежде коды вкупе с их идеологической подо­плекой не осваивались так быстро, как сейчас, на самом деле мы живем в тот исторический период, когда фор­мы восстанавливаются с неслыханной быстротой, со­храняясь, невзирая на кажущееся устаревание. Мы жи­вем во времена филологии, которая со свойственным ей ощущением историчности и относительности вся­кой культуры вынуждает всякого быть филологом. На­пример, популярность либеральной идеи означает лишь то, что потребители сообщений за какой-нибудь десяток лет выучиваются подбирать коды к вышедшим из употребления формам, открывая для себя стоявшие за ними и отжившие свой век идеологии, актуализируя их в тот момент, когда требуется истолковать объект, произведенный соответствующей культурой. Совре­менный потребитель отмерших форм приспосабли­вается к прочтению сообщения, ибо он уже не может читать его с той непосредственностью, с которой оно читалось некогда, но вынужден искать и находить для него точный ключ. Культурная осведомленность под­талкивает его подыскивать соответствующие филоло­гические коды, восстанавливая их, но легкость, с кото­рой он ими манипулирует, оказывается часто причиной смыслового шума.

Если в прошлом нормальное развитие и отмирание коммуникативных систем (риторических устройств) происходили по синусоиде (из-за чего Данте оказался радикально недоступен читателю рационалистического XVIII в.), то в наше время они осуществляются по спира­ли, в том смысле, что всякое открытие наново расширя­

ет возможности прочтения, обогащая их. И обращение к эстетике Art Nouveau опирается не только на коды и бур­жуазную идеологию начала века, но и на коды и воззре­ния, характерные для нашего времени (обогащающие коды), которые позволяют включить предмет антиква­риата в иной контекст, не только уловив в нем дух про­шлого, но и привнеся новые коннотации нашего сегод­няшнего дня. Это трудное и рискованное предприятие возвращения форм, исконных контекстов и их пересо­творения. Как и техника поп-арта, та самая сюрреали­стическая ready made, которую Леви-Строс определял как семантическое слияние, заключается в деконтекстуали­зации знака, изъятии его из первоначального контекста и внедрении в новый контекст, наделяющий его иными значениями. Но это обновление есть вместе с тем сохра­нение, открытие наново прошлых смыслов. Точно так Лихтенштейн, наделяя образы комиксов новыми значе­ниями, еще и восстанавливает прежние – те самые дено­тации и коннотации, которые столь привычны просто­душному читателю комиксов.

III.3.3. При всем том нет никаких гарантий, что этот симбиоз филологии и сотворчества принесет одно­значно положительные результаты. Ведь и в прошлом ученым случалось реконструировать риторики и идеоло­гии былых времен, оживляемые при помощи микстуры из филологических штудий и семантического слияния. Да и чем иным был ренессансный гуманизм, чем иным были беспорядочные и вольнолюбивые ростки раннего гуманизма, открывшего для себя античность во времена каролингского средневековья и схоластики XII века?

Разве что тогда открытие наново стародавних ко­дов и идеологий влекло за собой – и надолго – полную реструктурацию риторик и идеологий того времени. Тогда как ныне энергия такого рода открытий и пере­оценок растрачивается на поверхности, не затрагивая

культурных основ, но напротив, само стремление к от­крыванию выливается в созидание некой риторической техники, сильно формализованной, находящей себе опору в стабильной идеологии свободного рынка и об­мена культурными ценностями.

Наша эпоха – это не только эпоха забвения, но и эпо­ха восстановления памяти. Но приятие и отвержение, систола и диастола нашей памяти не переворачивают основ культуры. Воскрешение забытых риторик и идео­логий в итоге представляет собой налаживание огром­ной машины риторики, которая соозначает и управля­ется одной и той же идеологией, а именно идеологией «современности», которая может быть охарактеризова­на толерантным отношением к ценностям прошлого.

Это достаточно гибкая идеология, позволяющая прочитывать самые разнообразные формы, не заражаясь при этом какой-либо идеологией конкретно, но воспри­нимая все идеологии дней минувших как шифр к прочте­нию, которое фактически уже больше не информиру­ет, потому что все значения уже усвоены, предсказаны, апробированы.

III.3.4. Мы уже видели: история с ее жизнестойко­стью и прожорливостью опустошает и вновь наполняет формы, лишает их значения и наполняет новыми смыс­лами, и перед лицом этой неизбежности не остается ничего другого, как довериться интуиции групп и куль­тур, способных шаг за шагом восстанавливать значащие формы и системы. И все же испытываешь какую-то пе­чаль, когда понимаешь, какие великие формы утратили для нас свою исконную мощную способность означивать и предстают слишком громоздкими и усложненными от­носительно тех вялых значений, которыми мы их на­деляем, и той незначительной информации, которую мы из них вычитываем. Жизнь форм кипит в этих огром­ных пустотах смысла или огромных вместилищах слиш­

ком маленького смысла – слишком маленького для этих огромных тел, о которых мы судим с помощью несораз­мерных им понятий, в лучшем случае опираясь на коды обогащения, никого, впрочем, не обогащающие (тогда­то и рождается та риторика – в дурном смысле слова, – которой мы обязаны «сорока веками» Наполеона).

В иных случаях – и это характерно для наших дней – вторичные функции потребляются легче первич­ной, известные подкоды отмирают быстрее, чем меня­ются идеологические позиции, а также базовые коды. Это случай автомобиля, который еще передвигается, но чья форма уже не коннотирует скорость, комфорт, престижность. Тогда приходится заниматься styling, или перепроектировкой внешнего вида при сохранении функций, – все это для того, чтобы сообщить новые коннотации (в соответствии с поверхностными идеоло­гическими веяниями) неизменному денотату, который столь же неизменен, сколь неизменны глубинные осно­вы культуры, базирующейся на производстве механиз­мов и их эффективном использовании.

Наше время, которое с головокружительной быст­ротой наполняет формы новыми значениями и опусто­шает их, пересотворяет коды и отправляет их в небы­тие, представляет собой не что иное, как растянутую во времени операцию styling. Восстановимы – и вполне филологически корректно – почти все коннотативные субкоды такого сообщения как «стол в монастырской трапезной», к ним присоединяются дополнительные коды обогащения, происходят семантические слияния, стол помещается в несвойственный ему контекст, в дру­гую обстановку, отправляется в небытие главная конно­тация, сопутствующая монастырскому столу, – простая пища, утрачивается его первичная функция – прини­мать пищу в простоте и строгости. Монастырский стол есть, но идеология принятия пищи утрачена.

Таким образом, мы возвращаемся к тому, о чем го­ворилось выше: «филологические» склонности нашего времени помогают восстановлению форм, лишая их ве­сомости. И, возможно, это явление следует соотнести с тем, что Ницше называл «болеть историей», пони­мая болезнь как избыток культурной осведомленности, не претворяющейся в новое качество и действующей на манер наркотика.

И стало быть, чтобы смена риторик могла поис­тине означать обновление самих основ идеологии, не следует искать выход в нескончаемом открывании забытых форм и забывании открытых, оперируя всегда уже готовыми формами, столь ценимыми в мире моды, коммерции, игр и развлечений (вовсе необязательно дурных – разве плохо сосать карамельку или читать на ночь книжку, чтобы поскорее уснуть?). Дело в другом. Ныне уже все осознают, что сообщения быстро теряют смысл, равно как и обретают новый (неважно, ложный или истинный: узус узаконивает разные стадии этого цикла; если бы казакам пришло в голову поить своих лошадей из кропильниц собора Св. Петра, несомненно, это был бы случай, подпадающий под п. 5 нашей табли­цы, – подмена первичной функции, обогащение и под­мена вторичных функций; но для казачьего атамана он явился бы вполне естественной ресемантизацией, тогда как ризничий собора, несомненно, оценил бы его как кощунство. Кто из них прав – предоставим судить истории). Как бы то ни было, с того момента, когда соз­датель предметов потребления начинает догадывать­ся о том, что созидая означающие, он не в состоянии предусмотреть появления тех или иных значений, ибо история может их изменить, в тот миг, когда проекти­ровщик начинает замечать возможное расхождение означающих и означаемых, скрытую работу механизмов подмены значений, перед ним встает задача проекти­

рования предметов, чьи первичные функции были бы варь ирующимися, а вторичные – «открытыми»13.

Сказанное означает, что предмет потребления не будет в одночасье потреблен и похоронен и не ста­нет жертвой восстановительных манипуляций, но явит­ся стимулом, будет информировать о собственных воз­можностях адаптации в меняющемся мире. Речь идет об операциях, предполагающих ответственное реше­ние, оценку форм и всех их конститутивных элемен­тов, очертаний, которые они могут обрести, а равно и их идеологического обоснования.

Эти способные к изменениям, открытые объекты предполагают, чтобы вместе с изменением риторическо­го устройства реструктурировалось бы и идеологическое устройство, а с изменением форм потребления меня­

13 См. Giulio Carlo Argan. Progetto e destino. – Milano, 1965 (в частности, ста­тью под тем же названием, где обсуждаются вопросы открытости произведения в об­ласти архитектурного проектирования). Свое собственное в'

идение этой «открыто­сти» архитектурных градостроительных объектов предложил Р. Барт в Semiologia e urbanistica, in «Op. Cit.», 10, 1967. Барт, воспроизводя точку зрения Лакана, разбира­емую нами..., замечает, что применительно к городу проблема означаемого отходит на второй план по сравнению с вопросом «дистрибуции означающих». Потому что «в этом усилии освоить город как семантику мы должны понять игру знаков, понять, что всякий город – это структура, и не пытаться заполнить эту структуру». И это по той причине, что «семиология не предполагает последних значений» и «во вся­ком культурном, а также психологическом феномене мы имеем дело с бесконечной цепью метафор, означаемое которых все время расщепляется или само становится означающим». Разумеется, в случае города мы сталкиваемся с подвижкой и попол­нением значений, но семантика города постигается не тем, кто смотрит на него как на порождающую означаемые структуру, но тем, кто в нем живет, участвуя в конкрет­ных процессах означивания. Противопоставлять движению означивания, с учетом которого и проектируется город, свободную игру означающих значило бы лишить архитектурную деятельность всякого творческого стимула. Ведь если бы город жил диктатом означающих, говорящих через человека, который был бы их игрушкой, то проектирование утратило бы всякий смысл, так как тогда во всяком старом горо­де всегда можно было бы найти элементы, сочетание которых обеспечило бы самые разнообразные формы жизни. Но проблема архитектуры как раз в том и состоит, чтобы определить границу, за которой использовавшаяся в прошлом форма уже не годится для любого типа жизни, и вереница архитектурных означающих ассо­циируется уже не со свободой, но с властью, с определенной идеологией, которая средствами порождаемых ею риторик закабаляет.

лись бы и формы мышления, способы в'

идения в расши­ряющемся контексте человеческой деятельности.

В этом смысле ученая игра в воскрешение зна­чений вещей, вместо того чтобы быть обращенной в прош лое филологической забавой, подразумевает изобретение новых, а не воскрешение старых, кодов. Прыжок в прошлое оказывается прыжком в будущее. Циклическая ловушка истории уступает место проекти­рованию будущего.

Проблема такова: при «возрождении» мертвого города неизбежно восстанавливаются утраченные рито­рические коды и канувшая в прошлое идеология, но, как было сказано, игры с возрождением открывают свободу действий и при этом вовсе не требуют изменения идео­логических схем, внутри которых живешь.

Но если налицо некая новая городская макрострук­тура, не укладывающаяся в рамки привычных представ­лений о городе, и ее надлежит освоить и приспособить к жизни, неизбежно встают два вопроса: это вопрос о том, как перестроить собственные базовые коды, что­бы сообразить, что делать, и вопрос о собственных идео­логических возможностях, о способности вести себя принципиально по-иному.

Проектирование новых форм, разработка рито­рик, которые могли бы обеспечить трансформацию и перестройку идеологических перспектив, – это сов­сем не то, что филологические утехи, которым преда­ются, разыскивая и восстанавливая отмершие формы с тем, чтобы вместить в них (семантическое слияние) собственные трафареты. В одном случае восстанавлива­ются бывшие в употреблении формы, в другом – постав­ляются новые значения формам, рожденным для пре­ображения, но могущим преобразиться только при том условии, что будет принято решение и избрано направ­ление преображения.

Так, динамика отмирания и возрождения форм – болезненная и животворная в случае ренессансного гу­манизма, мирно-игровая в современной идеологии ли­бертарианства – открывает возможность созидания новых риторик, в свою очередь предполагающих изме­нение идеологических установок, неустанное творение знаков и контекстов, в которых они обретают значение.

IV. АРХИТЕКТУРНЫЕ КОДЫ

1. Что такое код в архитектуре

IV.1.1. Архитектурный знак с его денотатом и коннотациями, архитектурные коды и возможности их исторического «прочтения», поведение архитектора в связи с разнообразием прочтений и превратностями коммуникации, имеющее целью проектирование спо­собных к трансформации первичных функций и от­крытых вторичных, естественно, открытых непредска­зуемым кодам. Все вышеперечисленное предполагает, что нам уже известно, что такое код в архитектуре. Все было ясно, пока мы говорили о словесной коммуника­ции: существуют язык-код и определенные коннотатив­ные лексикоды. Когда мы заговорили о визуальных ко­дах, нам пришлось разграничить уровни кодификации от иконического до иконологического, но для этого понадобилось внести целый ряд уточнений в понятие кода и тех типов коммуникации, которые он предусмат­ривает. Мы также пришли к фундаментальному выводу о том, что элементами артикуляции того или иного кода могут быть синтагмы кода более аналитического или же синтагмы того или иного кода суть не что иное, как эле­менты первого или второго членения кода более синте­тического.

Говоря об архитектурных кодах, все это следует иметь в виду, потому что иначе мы можем приписать

архитектурному коду артикуляции, свойственные более аналитическим кодам.

IV.1.2. Тот, кто занимался архитектурой с точки зрения коммуникации, пересматривая выделенные архитектурные коды, непременно задастся вопросом, о каких, собственно, кодах идет речь, синтаксических или семантических, иными словами, имеются ли в виду правила артикуляции означающих независимо от того, какие означаемые могут быть с ними соотнесены, или правила артикуляции определенных структур означаю­щих, которым уже соответствуют те, а не иные, означа­емые. Далее, такие выражения как «семантика архитек­туры» побуждают некоторых видеть в архитектурном знаке эквивалент слову словесного языка, наделенному точным значением, т.e. соотносимому с неким референ­том, тогда как нам известно, что код зачастую может предписывать только правила синтаксической артику­ляции.

Таким образом, следует выяснить, допускает ли архитектура чисто синтаксическую кодификацию (это необходимо, в частности, для описания объектов, функ­ция которых остается для нас неясной – таких как мен­гиры, дольмены, Стоунхендж и пр.).

IV.1.3. Наконец, в архитектуре мы будем отличать коды прочтения (и строительства) от кодов прочтения и разработки проекта, занимаясь в данном случае прави­лами прочтения объекта архитектуры, но не архитектур­ного проекта. И действительно, коль скоро установле­ны правила интерпретации объекта, правила фиксации проекта из них вытекают, будучи конвенциональными правилами записи некоего языка (точно так транскрип­ция словесного языка разрабатывается на основе пра­вил письменной фиксации таких элементов слова как фонемы и монемы). Это не означает, что семиология проекта совсем не представляет интереса для исследо­

вания, ведь проект использует разные системы записи (план здания и его разрез кодируются по-разному)14, кро­ме того, в этих разных системах записи одновременно представлены иконические знаки, диаграммы, индексы, символы, квалисигнумы, синсигнумы и т.д., т.e. фактиче­ски вся Пирсова классификация знаков.

IV.1.4. Когда речь заходит об архитектурных кодах, чаще всего имеют в виду типологические коды (откро­венно семантические), подчеркивая, что в архитектуре есть такие конфигурации, которые открыто указывают на свое значение: церковь, вокзал и т.д. О типологи­ческих кодах нам еще предстоит вести речь, но совер­шенно ясно, что они представляют собой только одну, причем наиболее очевидную, из используемых систем кодификации.

IV.1.5. Пытаясь подальше отойти от столь очевид­но историзирующего кода (ясно, что архитектурный образ церкви обретает конкретные очертания в кон­кретную историческую эпоху), мы вынуждены искать ба­зовые составляющие архитектуры, фигуры ее «второго членения» в элементах геометрии Евклида.

Если архитектура – это искусство организации про­странства15, то кодификация архитектурного простран­ства может быть той, что разработал Евклид в своей геометрии. В таком случае, единицами первого члене­ния будут пространственные единицы, или хоремы,

а единицами второго членения евклидовские stoicheia (элементы классической геометрии), складывающиеся в более или менее сложные синтагмы.

Например, единицами второго членения, лишен­ными собственного значения, но наделенными диф­ференциальным значением, будут: угол, прямая, кри­вая; единицами же первого членения будут: квадрат, треугольник, параллелепипед, эллипс вплоть до более сложных неправильных фигур, поддающихся описанию с помощью различных уравнений, тогда как совмещение двух прямоугольников, при котором один помещается внутри другого, будет явно синтагматическим образова­нием (например, окно в стене), что же касается более сложных синтагматических образований, то таковы­ми можно считать куб (трехмерное пространство) или различные типы зданий, в основании которых заложе­на форма греческого креста. Разумеется, соотношение планиметрии и пространственной геометрии наводит на мысль о возможности выделения единиц третьего членения. Соответственно, подключение неевклидовой геометрии сильно усложнило бы кодификацию.

Само собой разумеется, геометрический код свой­ственен не только архитектуре, без него не обойтись при анализе живописи, причем не только геометриче­ской (Мондриан), но также и фигуративной, в которой любое изображение, в конечном счете, может быть сведено к сочетанию, пусть достаточно сложному, эле­ментарных геометрических фигур. Но тот же самый код используется при письменной фиксации или уст­ном описании геометрических феноменов в искон­ном смысле понятия (землемерие) и других съемках местности (топографической, геодезической и т.д.). И наконец, в принципе он должен был бы совпасть с гештальт-кодом – основополагающим кодом восприя­тия элементарных форм. А это значит, что мы имеем

дело с типичным случаем кода, который вырисовыва­ется и обретает очертания, когда мы задаемся целью описать элементарные единицы (первого и второго чле­нения) какого-то другого «языка», и способен служить метаязыком для более синтетических кодов.

IV.1.6. Стало быть, нам следует оставить без внима­ния такого рода коды, наподобие того, как словесный язык оставляет без внимания возможность описания отдельных фонем в позиционных терминах, свойствен­ных более аналитическому коду, например, коду морской сигнализации. Впрочем, не следует пренебрегать и этой возможностью анализа в тех случаях, когда необходимо соотнести архитектурный феномен с чем-то, что коди­руется по-иному, находя метаязык, пригодный для опи­сания обоих явлений. Это тот случай, когда нужно поды­скать код, предположим, для какого-нибудь пейзажа, чтобы затем вписать в него соответствующее архитек­турное решение. То обстоятельство, что для выявления структуры пейзажа используют устойчивые элементы гео метрического кода (пирамида, конус и т.д.), указывает на то, что решая проблему вписывания архитектурных сооружений в соответствующий контекст, имеет смысл описывать эти сооружения при помощи того же геомет­рического кода, используемого как метаязык17. Но тот факт, что архитектура описываема посредством геомет­рического кода, вовсе не означает, что архитектура как таковая базируется на геометрическом коде.

Точно так же, если мы соглашаемся с тем, что идео­грамма китайского языка и состоящее из фонем слово итальянского языка при радиопередаче равно могут

17 Christian Norberg Schulz. Il paesaggio e l'opera dell'uomo, in «Edilizia moderna», n 87–88. Впрочем, вся уже упоминавшаяся работа Шульца (Intenzioni in Architettura, cit.) представляется важной для наших исследований. См., в частности, главы о вос­приятии, символизации и технике.

быть переведены в категории децибеллов, частот или бороздок на диске, то отсюда вовсе не следует, что ки­тайский и итальянский языки базируются на одном и том же коде.

Отсюда следует лишь то, что при необходимости перекодировки фонетических явлений в целях переда­чи и записи оба языка могут быть проанализированы в одной системе транскрипции. В конце концов, любое физическое явление может быть сведено к молекуляр­ному или атомному кодам, но это никоим образом не от­меняет необходимости использовать разные средства при анализе какого-нибудь минерала или «Джоконды».

Итак, посмотрим, что представляет собой соб­ственно архитектурный код, отталкиваясь от разных «семантических» или «семиологических» прочтений архитектуры.

2. Классификация архитектурных кодов

IV.2.1. На основе вышеизложенного можно соста­вить нижеследующую таблицу.

1. Синтаксические коды: характерен в этом смысле код, отсылающий к технике строительства. Архитектур­ная форма может включать: балки, потолки, перекрытия, консоли, арки, пилястры, бетонные клетки. Здесь нет ни указания на функцию, ни отнесения к денотируемо­му пространству, действует только структурная логика, создающая условия для последующей пространственной денотации. Точно так в других кодах на уровне второго членения создаются условия для последующего означи­вания. Так, в музыке частота характеризует звучание, рождая интервалы, носители музыкальных значений18.

18 Об этих кодах и последующих см. Koenig, op cit., cap 4, «L'articolazione del linguaggio architettonico»; G. Dorfles. Simbolo, comunicazione, consumo, cit., cap V.

2. Семантические коды: а) артикуляция архитектурных элементов: 1) элементов, означающих первичные функции –

крыша, балкон, слуховое окно, купол, лестница, окно...

2) элементов, соозначающих вторичные «символи­ческие» функции – метопа, фронтон, колонна, тимпан...

3) элементов, означающих функциональное на­значение и соозначающих «идеологию проживания» – салон, часть жилища, где проводится день, проводится ночь, гостиная, столовая...

б) артикуляция по типам сооружений:

1) социальным – больница, дача, школа, замок, дво­рец, вокзал...

2) пространственным – храм на круглом основа­нии, с основанием в виде греческого креста, «откры­тый» план, лабиринт19...

Естественно, перечень может быть продолжен, можно разработать такие типы как город-сад, город ро­манской планировки и т.д. или использовать недавние разработки, вдохновленные поэтикой авангарда, кото­рый уже создал собственные традицию и стиль.

IV.2.2. Но всем этим кодификациям свойственно то, что они оформляют уже готовые решения. Иначе говоря, это кодификации типов сообщения. Код-язык не таков: он придает форму системе возможных от­ношений, порождающей бесконечное множество со­общений. И коль скоро это так, представляется невоз­можным выявить общие идеологические коннотации какого-либо языка. Язык формирует любые сообщения,

соотносимые с самыми разнообразными идеологиями; в конечном счете, он не есть ни форма классового со­знания, ни орудие классовой борьбы, ни надстройка над каким-либо экономическим базисом20. С этим впол­не можно было бы согласиться, если бы не существо­вали исследования, убедительно доказывающие, что сама языковая артикуляция уже вынуждает говорящего на том или ином языке видеть мир так, а не иначе (и ста­ло быть, язык предшествует всем возможным идеологи­ческим коннотациям)21. В любом случае, оставляя в сто­роне воп рос об этих глобальных коннотациях, можно было бы определить язык как поле почти абсолютной свободы, в котором говорящий строит сообщения, от­вечающие задаче объяснения неизвестной ситуации. Напротив, в архитектуре, если ее коды соответствуют указанным нами, складывается другая ситуация.

Если архитектурный код указывает, как следует построить церковь, чтобы она была церковью (типоло­гический код), то, разумеется, учитывая сложные про­тиворечивые отношения информативности и избыточ­ности (мы об этом уже говорили), можно попытаться построить церковь, которая, будучи церковью, отлича­лась бы от всех до сих пор построенных, обеспечив тем самым некоторое остранение ситуации, но это никоим образом не означает, что преодолены социокультурные детерминации, предписывающие строить церкви и хо­дить в них. Если архитектурные коды не содействуют тому, чтобы эта граница преодолевалась, то архитекту­ра – это не способ преобразования истории и общества, но совокупность норм, позволяющих отдавать обществу именно то, что оно хочет получить от архитектуры.

В таком случае архитектура – это служба, но не в смысле служения высоким идеалам культуры, но в смысле принадлежности к городской сфере обслу­живания, водоснабжения, транспорта... служба, чьи тех­нические средства все время совершенствуются с целью удовлетворения программируемого спроса. И тогда ар­хитектура никакое не искусство, потому что отличитель­ная черта искусства (см. по этому поводу раздел «эсте­тическое сообщение») в том и заключается, что оно предлагает потребителю то, чего тот от него не ждет.

IV.2.3. В таком случае коды, о которых шла речь, суть не что иное, как иконологические, стилистиче­ские или риторические лексикоды. Они не открывают возможности порождения чего-то нового, но только воспроизводят готовые схемы, учреждают не откры­тые формы, способные генерировать высказывания, но формы окостеневшие, во всяком случае, не правила организации сообщений, то ли избыточных, то ли ин­формативных в зависимости от намерений говорящего, но структуры, информативная способность которых уравновешивается стабильными, привычными система­ми ожиданий, которые никогда и ни при каких условиях не подвергаются переоценке. И тогда архитектура – это риторика в том смысле, на который указано выше.

В ту же самую рубрику риторической кодификации попадут также перечисленные выше синтаксические коды, потому что неверно, что любая пустая архитек­турная форма, наделенная чисто дифференциальным значением (пилястр или балка), может нести любую коммуникативную нагрузку: они, эти формы, допускают передачу только такой коммуникации, к которой при­выкла западная цивилизация, усвоившая определен­

ные представления о статике и динамике, евклидовой геометрии, и, выглядя устойчивыми и неподвержен­ными влияниям времени, живут по правилам одной­единственной грамматики – грамматики строительства, и потому по праву могут быть прописаны по ведомству науки о строительстве.