III. Коммуникация в архитектуре и история

1. Первичные и вторичные функции

В дальнейшем нам представляется все более затруднительным говорить о функциях применительно к денотациям utihtas и «символическим» коннотациям во всех остальных случаях, как будто эти последние не такие же полновесные функции; поэтому мы будем говорить о первичной – денотируемой – функции и о комплексе вторичных – коннотируемых – функций. При этом подразумевается (и это вытекает из сказанного выше), что выражения «первичная» и «вторичная» лишены оценочного значения, речь идет не о том, какая из функций важнее, но о том, как они соотносятся внутри семиотического механизма в том смысле, что вторичные функции опираются на денотацию первичных (так, коннотация «фальшивое пение» в связи со словом «петух» возможна только на основе первичной денотации).

III.1.1. Приведем один исторический пример, зафиксированный некогда документально, который поможет нам лучше понять взаимосвязь первичных и вторичных функций. Историки архитектуры долгое время спорили

о коде, лежащем в основе готики, и, в частности, о структурном значении стрельчатого свода и остроконечной арки. Были выдвинуты три главные гипотезы: 1) стрельчатый свод выполняет функцию несущей конструкции, и на этом архитектурном принципе, благодаря создаваемому им чуду равновесия, держится стройное и высокое здание собора; 2) у стрельчатого свода нет функции несущей конструкции, хотя такое впечатление и складывается, а функцию несущей конструкции, скорее, выполняют стены; 3) стрельчатый свод исполнял функцию несущей конструкции в процессе строительства, служа чем-то вроде временного перекрытия, в дальнейшем эту функцию брали на себя стены и другие элементы конструкции, а стрельчатый неф теоретически мог быть упразднен9.

Какое бы объяснение ни оказалось правильным, никто не подвергал сомнению тот факт, что стрельчатый свод означает несущую функцию, редуцированную исключительно к системе сдержек и противовесов. Полемика касается прежде всего референта этой денотации – есть ли у свода такая функция? Если нет, все равно очевиден коммуникативный смысл стрельчатого нефа, тем более значимый, что неф, возможно, и задуман как свидетельствующий эту функцию, но не реализующий ее; ведь нельзя же, например, отрицать, что слово «единорог» является знаком, хотя никаких единорогов не бывает, о чем вполне мог догадываться тот, кто упот реблял это слово.

III.1.2. Однако, споря о функциональном назначении стрельчатого нефа, все историки и искусствоведы сходились в том, что код, лежащий в основе готики, имеет также «символическое» значение (т.e. знаки сообщения «собор» соозначают также комплексы вторичных функций). Другими словами, все отлично знали, что

стрельчатый свод или ажурные стены с витражами стремятся что-то сообщить. А что именно они сообщают, каждый раз определялось конкретными коннотативными лексикодами, базирующимися на культурных конвенциях и культурном наследии той или иной социальной группы или эпохи.

Таково, например, типично романтическое и предромантическое толкование, согласно которому структура готического собора воссоздает своды кельтских лесов и, следовательно, дикий, варварский доримский мир верований друидов.

Но в средние века множество комментаторов и экзегетов изо всех сил старались, в соответствии с на редкость тщательно разработанными кодами, сыскать смысл каждого отдельного архитектурного элемента – в этой связи стоит напомнить читателю о каталоге, составленном столетия спустя Гюисмансом в его книге «Собор».

III.1.3. И, наконец, мы располагаем документом, некой попыткой оформления кода среди самых почтенных – это то оправдание собора, которое в XII веке дал аббат Сюжер в своей книге Liber de administratione sua gestis10, где он в стихах и прозе, следуя при этом неоплатоникам, а также на основе традиционного отождествления света с причастностью божественной сущности11, объясняет, что льющийся из окон в темноту нефа свет (конструкция стен дает широкий доступ потокам света) должен олицетворять само истечение божественной творческой энергии.

Итак, с достаточной степенью уверенности можно сказать, что для человека XII века готические витражи и окна (и в целом все пронизанное световыми потоками пространство нефа) обозначали «причастность» в том техническом смысле, который указанный термин приобретает в средневековом платонизме, но вся история толкований готики убедительно показывает, что в течение веков одно и то же означающее в свете различных подкодов коннотировало разные вещи.

III.1.4. Напротив, в прошлом веке историки искусства склонны были считать, что всякий код (художественный стиль, творческий почерк, «способ формосозидания» независимо от того, какие коннотации рождены отдельными его манифестациями) есть проявление определенной идеологии, органичной частью которой он является во времена ее становления и расцвета. И тогда готический стиль приравнивается к религиозности – отождествление, опирающееся на ранее сложившиеся коннотативные системы, такие как «устремленность ввысь = восхождение души к Богу» или «свет, вливающийся в полутемное пространство нефа = мистицизм». И эти коннотации укоренились настолько, что и сегодня требуется усилие, чтобы припомнить, что соразмерный по своим пропорциям и гармоничный греческий храм в соответствии с другим лексикодом тоже мог соозначать восхождение души к Богу и что жертвоприношение Авраама на вершине горы тоже способно было вызывать мистические переживания. И это, разумеется, не отменяет того, что с течением времени одни коннотативные лексикоды наслаиваются на другие и что игра светотени в конечном счете более всего соотносится с мистическими состояниями души.

Известно, что такой мегаполис как Нью-Йорк изобилует неоготическими церквями, чей стиль или «язык» призваны передавать божественное присутствие. И лю

бопытно, что и в наши дни актуальна конвенция, благодаря которой верующие видят в них тот же самый смысл, между тем как стискивающие их со всех сторон небоскребы, из-за которых они выглядят крохотными, препятствуют восприятию устремленных вверх вертикалей. Этого примера достаточно, чтобы понять, что не существует никаких необъяснимых «экспрессивных» значений, якобы коренящихся в самой природе форм, но экспрессивоность рождается во взаимодействии означающих и интерпретационных кодов, в ином случае готические церкви Нью-Йорка, которые больше не стремятся ввысь, ничего бы не выражали, тогда как на самом деле они продолжают передавать религиозный порыв, потому что «прочитываются» на основе кодов, позволяющих узреть их вертикали, несмотря на новый контекст, рожденный засильем небоскребов.

2. Архитектурные означаемые и история

III.2.1. Было бы ошибкой полагать, что означающее в архитектуре самой своей природой призвано означать устойчивую первичную функцию, в то время как вторичные функции претерпевают изменения в ходе исторического процесса. Уже пример со стрельчатым сводом продемонстрировал, что первичная функция также может испытывать любопытные трансформации из-за несовпадения денотируемой и реально выполняемой функций и что с течением времени некоторые первичные функции, утрачивая свою реальную значимость в глазах адресата, не владеющего адекватным кодом, перестают что-либо значить.

Поэтому в ходе истории первичные и вторичные функции могут подвергаться разного рода изменениям, исчезать и восстанавливаться, что вообще отличает жизнь форм, будучи обычным делом и нормой восприя

тия произведений искусства. Это особенно бросается в глаза в архитектуре – области, относительно которой общественное мнение полагает, что она имеет дело с функциональными объектами, однозначно сообщающими о своей функции. Чтобы опровергнуть это мнение, достаточно напомнить распространенную шутку (так широко распространенную, что вряд ли ей можно верить, но если это и ложь, то по крайней мере правдоподобная) насчет дикаря, повесившего на шею будильник, поскольку он счел его украшением (сегодня мы сказали бы кинетическим кулоном) и не понял, что перед ним хронометр, ведь идея измерения времени, как и само понятие времени, «времени часов» (Бергсон), суть продукты кодификации и вне определенного кода лишены смысла.

Одна из типичных модификаций объектов потребления во времени и в пространстве – это непрекращающееся преобразование первичных функций во вторичные и наоборот. Не претендуя на полноту, попытаемся набросать возможную классификацию такого рода случаев.

III.2.2. Некий объект потребления в разные исторические эпохи и в разных социальных группах может пониматься по-разному.

1. А) Первичная функция утрачивает смысл. Б) Вторичные функции в известной мере сохраняются.

(Это случай с Парфеноном, который больше не культовое сооружение, при том что значительная часть символических коннотаций сохраняется благодаря достаточной осведомленности о характере мироощущения древних греков).

2. А) Первичная функция сохраняется. Б) Вторичные функции утрачиваются.

(Старинные кресло или лампа, взятые вне своего исходного кода и помещенные в другой контекст – например, крестьянская лампа в городской квартире –

и сохраняющие свою прямую функцию, поскольку ими пользуются для сидения или освещения).

3. А) Первичная функция утрачивается. Б) Вторичные функции утрачиваются почти полностью. В) Вторичные функции подменяются обогащающими субко дами.

(Типичный пример – пирамиды. Ныне, как царские могилы, они не воспринимаются, но и символический, астролого-геометрический код, в значительной мере определявший реальную коннотативную значимость пирамид для древних египтян, также большей частью утрачивается. Зато пирамиды соозначают множество других вещей – от пресловутых «сорока веков» Наполеона до литературных коннотаций разной степени весомости).

4. А) Первичная функция преобразуется во вторичную.

(Это случай ready made: предмет потребления превращается в объект созерцания, чтобы иронически соозначать собственную прежнюю функцию. Таковы увеличенные комиксы Лихтенштейна: изображение плачущей женщины не изображает более плачущей женщины, означая «картинку из комикса», но, помимо прочего, оно изображает «женщину, плачущую так, как обычно плачут женщины в комиксах»).

5. А) Первичная функция утрачивается. Б) Устанавливается другая первичная функция. В) Вторичные функции модифицируются под влиянием обогащающих субкодов с дополнительными оттенками значений.

(Например, деревенская люлька, превращенная в газетницу. Коннотации, связанные с декором люльки, преобразуются в иные, обретая смысл близости к народному искусству, экзотичности, напоминая некоторые тенденции современного искусства).

6. А) Первичные функции не вполне ясны с самого начала. Б) Вторичные функции выражены неотчетливо и могут изменяться.

(Таков случай с площадью Трех властей в Бразилиа. Выпуклые и вогнутые формы амфитеатров обеих Палат, вертикаль центрального здания не указывают впрямую ни на какую определенную функцию – амфитеатры больше похожи на скульптуры – и не вызывают ассоциаций конкретно ни с чем. Горожане сразу решили, что вогнутая форма Палаты депутатов символизирует огромную миску, из которой народные избранники хлебают народные денежки).

3. Потребление и воспроизводство форм

III.3.1. Прихотливое взаимоотношение устойчивых форм и динамики истории – это одновременно и прихотливое взаимоотношение структур и реальных событий, закрепленных физически конфигураций, объективно описываемых как значащие формы, и изменчивых процессов, сообщающих этим формам новые смыслы.

Ясно, что на всем этом держится феномен потребления форм и устаревания эстетических ценностей12. И также ясно, что во времена, когда события следуют одно за другим с головокружительной быстротой, когда технический прогресс, социальная подвижность и распространение средств массовой коммуникации способствуют более быстрой и глубокой трансформации кодов, это явление делается всепроникающим и вездесущим. Вот почему, несмотря на то, что так было во все времена, коль скоро потребление форм проистекает из самой природы коммуникации, только в нашем веке оно начало теоретически осмысливаться.

Вся эта описанная выше механика формообразования свидетельствует о том, что условия потребления

См. в этой связи уже упоминавшиеся работы Джилло Дорфлеса, а также

«Превратности вкуса» (Le oscillazioni del gusto. – Milano, 1958).

являются также условиями воспроизводства и преобразования смыслов.

III.3.2. Один из парадоксов современного вкуса состоит в том, что несмотря на то, что наше время кажется временем быстрого потребления форм, потому что никогда прежде коды вкупе с их идеологической подоплекой не осваивались так быстро, как сейчас, на самом деле мы живем в тот исторический период, когда формы восстанавливаются с неслыханной быстротой, сохраняясь, невзирая на кажущееся устаревание. Мы живем во времена филологии, которая со свойственным ей ощущением историчности и относительности всякой культуры вынуждает всякого быть филологом. Например, популярность либеральной идеи означает лишь то, что потребители сообщений за какой-нибудь десяток лет выучиваются подбирать коды к вышедшим из употребления формам, открывая для себя стоявшие за ними и отжившие свой век идеологии, актуализируя их в тот момент, когда требуется истолковать объект, произведенный соответствующей культурой. Современный потребитель отмерших форм приспосабливается к прочтению сообщения, ибо он уже не может читать его с той непосредственностью, с которой оно читалось некогда, но вынужден искать и находить для него точный ключ. Культурная осведомленность подталкивает его подыскивать соответствующие филологические коды, восстанавливая их, но легкость, с которой он ими манипулирует, оказывается часто причиной смыслового шума.

Если в прошлом нормальное развитие и отмирание коммуникативных систем (риторических устройств) происходили по синусоиде (из-за чего Данте оказался радикально недоступен читателю рационалистического XVIII в.), то в наше время они осуществляются по спирали, в том смысле, что всякое открытие наново расширя

ет возможности прочтения, обогащая их. И обращение к эстетике Art Nouveau опирается не только на коды и буржуазную идеологию начала века, но и на коды и воззрения, характерные для нашего времени (обогащающие коды), которые позволяют включить предмет антиквариата в иной контекст, не только уловив в нем дух прошлого, но и привнеся новые коннотации нашего сегодняшнего дня. Это трудное и рискованное предприятие возвращения форм, исконных контекстов и их пересотворения. Как и техника поп-арта, та самая сюрреалистическая ready made, которую Леви-Строс определял как семантическое слияние, заключается в деконтекстуализации знака, изъятии его из первоначального контекста и внедрении в новый контекст, наделяющий его иными значениями. Но это обновление есть вместе с тем сохранение, открытие наново прошлых смыслов. Точно так Лихтенштейн, наделяя образы комиксов новыми значениями, еще и восстанавливает прежние – те самые денотации и коннотации, которые столь привычны простодушному читателю комиксов.

III.3.3. При всем том нет никаких гарантий, что этот симбиоз филологии и сотворчества принесет однозначно положительные результаты. Ведь и в прошлом ученым случалось реконструировать риторики и идеологии былых времен, оживляемые при помощи микстуры из филологических штудий и семантического слияния. Да и чем иным был ренессансный гуманизм, чем иным были беспорядочные и вольнолюбивые ростки раннего гуманизма, открывшего для себя античность во времена каролингского средневековья и схоластики XII века?

Разве что тогда открытие наново стародавних кодов и идеологий влекло за собой – и надолго – полную реструктурацию риторик и идеологий того времени. Тогда как ныне энергия такого рода открытий и переоценок растрачивается на поверхности, не затрагивая

культурных основ, но напротив, само стремление к открыванию выливается в созидание некой риторической техники, сильно формализованной, находящей себе опору в стабильной идеологии свободного рынка и обмена культурными ценностями.

Наша эпоха – это не только эпоха забвения, но и эпоха восстановления памяти. Но приятие и отвержение, систола и диастола нашей памяти не переворачивают основ культуры. Воскрешение забытых риторик и идеологий в итоге представляет собой налаживание огромной машины риторики, которая соозначает и управляется одной и той же идеологией, а именно идеологией «современности», которая может быть охарактеризована толерантным отношением к ценностям прошлого.

Это достаточно гибкая идеология, позволяющая прочитывать самые разнообразные формы, не заражаясь при этом какой-либо идеологией конкретно, но воспринимая все идеологии дней минувших как шифр к прочтению, которое фактически уже больше не информирует, потому что все значения уже усвоены, предсказаны, апробированы.

III.3.4. Мы уже видели: история с ее жизнестойкостью и прожорливостью опустошает и вновь наполняет формы, лишает их значения и наполняет новыми смыслами, и перед лицом этой неизбежности не остается ничего другого, как довериться интуиции групп и культур, способных шаг за шагом восстанавливать значащие формы и системы. И все же испытываешь какую-то печаль, когда понимаешь, какие великие формы утратили для нас свою исконную мощную способность означивать и предстают слишком громоздкими и усложненными относительно тех вялых значений, которыми мы их наделяем, и той незначительной информации, которую мы из них вычитываем. Жизнь форм кипит в этих огромных пустотах смысла или огромных вместилищах слиш

ком маленького смысла – слишком маленького для этих огромных тел, о которых мы судим с помощью несоразмерных им понятий, в лучшем случае опираясь на коды обогащения, никого, впрочем, не обогащающие (тогдато и рождается та риторика – в дурном смысле слова, – которой мы обязаны «сорока веками» Наполеона).

В иных случаях – и это характерно для наших дней – вторичные функции потребляются легче первичной, известные подкоды отмирают быстрее, чем меняются идеологические позиции, а также базовые коды. Это случай автомобиля, который еще передвигается, но чья форма уже не коннотирует скорость, комфорт, престижность. Тогда приходится заниматься styling, или перепроектировкой внешнего вида при сохранении функций, – все это для того, чтобы сообщить новые коннотации (в соответствии с поверхностными идеологическими веяниями) неизменному денотату, который столь же неизменен, сколь неизменны глубинные основы культуры, базирующейся на производстве механизмов и их эффективном использовании.

Наше время, которое с головокружительной быстротой наполняет формы новыми значениями и опустошает их, пересотворяет коды и отправляет их в небытие, представляет собой не что иное, как растянутую во времени операцию styling. Восстановимы – и вполне филологически корректно – почти все коннотативные субкоды такого сообщения как «стол в монастырской трапезной», к ним присоединяются дополнительные коды обогащения, происходят семантические слияния, стол помещается в несвойственный ему контекст, в другую обстановку, отправляется в небытие главная коннотация, сопутствующая монастырскому столу, – простая пища, утрачивается его первичная функция – принимать пищу в простоте и строгости. Монастырский стол есть, но идеология принятия пищи утрачена.

Таким образом, мы возвращаемся к тому, о чем говорилось выше: «филологические» склонности нашего времени помогают восстановлению форм, лишая их весомости. И, возможно, это явление следует соотнести с тем, что Ницше называл «болеть историей», понимая болезнь как избыток культурной осведомленности, не претворяющейся в новое качество и действующей на манер наркотика.

И стало быть, чтобы смена риторик могла поистине означать обновление самих основ идеологии, не следует искать выход в нескончаемом открывании забытых форм и забывании открытых, оперируя всегда уже готовыми формами, столь ценимыми в мире моды, коммерции, игр и развлечений (вовсе необязательно дурных – разве плохо сосать карамельку или читать на ночь книжку, чтобы поскорее уснуть?). Дело в другом. Ныне уже все осознают, что сообщения быстро теряют смысл, равно как и обретают новый (неважно, ложный или истинный: узус узаконивает разные стадии этого цикла; если бы казакам пришло в голову поить своих лошадей из кропильниц собора Св. Петра, несомненно, это был бы случай, подпадающий под п. 5 нашей таблицы, – подмена первичной функции, обогащение и подмена вторичных функций; но для казачьего атамана он явился бы вполне естественной ресемантизацией, тогда как ризничий собора, несомненно, оценил бы его как кощунство. Кто из них прав – предоставим судить истории). Как бы то ни было, с того момента, когда создатель предметов потребления начинает догадываться о том, что созидая означающие, он не в состоянии предусмотреть появления тех или иных значений, ибо история может их изменить, в тот миг, когда проектировщик начинает замечать возможное расхождение означающих и означаемых, скрытую работу механизмов подмены значений, перед ним встает задача проекти

рования предметов, чьи первичные функции были бы варь ирующимися, а вторичные – «открытыми»13.

Сказанное означает, что предмет потребления не будет в одночасье потреблен и похоронен и не станет жертвой восстановительных манипуляций, но явится стимулом, будет информировать о собственных возможностях адаптации в меняющемся мире. Речь идет об операциях, предполагающих ответственное решение, оценку форм и всех их конститутивных элементов, очертаний, которые они могут обрести, а равно и их идеологического обоснования.

Эти способные к изменениям, открытые объекты предполагают, чтобы вместе с изменением риторического устройства реструктурировалось бы и идеологическое устройство, а с изменением форм потребления меня

13 См. Giulio Carlo Argan. Progetto e destino. – Milano, 1965 (в частности, статью под тем же названием, где обсуждаются вопросы открытости произведения в области архитектурного проектирования). Свое собственное в'

идение этой «открытости» архитектурных градостроительных объектов предложил Р. Барт в Semiologia e urbanistica, in «Op. Cit.», 10, 1967. Барт, воспроизводя точку зрения Лакана, разбираемую нами..., замечает, что применительно к городу проблема означаемого отходит на второй план по сравнению с вопросом «дистрибуции означающих». Потому что «в этом усилии освоить город как семантику мы должны понять игру знаков, понять, что всякий город – это структура, и не пытаться заполнить эту структуру». И это по той причине, что «семиология не предполагает последних значений» и «во всяком культурном, а также психологическом феномене мы имеем дело с бесконечной цепью метафор, означаемое которых все время расщепляется или само становится означающим». Разумеется, в случае города мы сталкиваемся с подвижкой и пополнением значений, но семантика города постигается не тем, кто смотрит на него как на порождающую означаемые структуру, но тем, кто в нем живет, участвуя в конкретных процессах означивания. Противопоставлять движению означивания, с учетом которого и проектируется город, свободную игру означающих значило бы лишить архитектурную деятельность всякого творческого стимула. Ведь если бы город жил диктатом означающих, говорящих через человека, который был бы их игрушкой, то проектирование утратило бы всякий смысл, так как тогда во всяком старом городе всегда можно было бы найти элементы, сочетание которых обеспечило бы самые разнообразные формы жизни. Но проблема архитектуры как раз в том и состоит, чтобы определить границу, за которой использовавшаяся в прошлом форма уже не годится для любого типа жизни, и вереница архитектурных означающих ассоциируется уже не со свободой, но с властью, с определенной идеологией, которая средствами порождаемых ею риторик закабаляет.

лись бы и формы мышления, способы в'

идения в расширяющемся контексте человеческой деятельности.

В этом смысле ученая игра в воскрешение значений вещей, вместо того чтобы быть обращенной в прош лое филологической забавой, подразумевает изобретение новых, а не воскрешение старых, кодов. Прыжок в прошлое оказывается прыжком в будущее. Циклическая ловушка истории уступает место проектированию будущего.

Проблема такова: при «возрождении» мертвого города неизбежно восстанавливаются утраченные риторические коды и канувшая в прошлое идеология, но, как было сказано, игры с возрождением открывают свободу действий и при этом вовсе не требуют изменения идеологических схем, внутри которых живешь.

Но если налицо некая новая городская макроструктура, не укладывающаяся в рамки привычных представлений о городе, и ее надлежит освоить и приспособить к жизни, неизбежно встают два вопроса: это вопрос о том, как перестроить собственные базовые коды, чтобы сообразить, что делать, и вопрос о собственных идеологических возможностях, о способности вести себя принципиально по-иному.

Проектирование новых форм, разработка риторик, которые могли бы обеспечить трансформацию и перестройку идеологических перспектив, – это совсем не то, что филологические утехи, которым предаются, разыскивая и восстанавливая отмершие формы с тем, чтобы вместить в них (семантическое слияние) собственные трафареты. В одном случае восстанавливаются бывшие в употреблении формы, в другом – поставляются новые значения формам, рожденным для преображения, но могущим преобразиться только при том условии, что будет принято решение и избрано направление преображения.

Так, динамика отмирания и возрождения форм – болезненная и животворная в случае ренессансного гуманизма, мирно-игровая в современной идеологии либертарианства – открывает возможность созидания новых риторик, в свою очередь предполагающих изменение идеологических установок, неустанное творение знаков и контекстов, в которых они обретают значение.

IV. АРХИТЕКТУРНЫЕ КОДЫ

1. Что такое код в архитектуре

IV.1.1. Архитектурный знак с его денотатом и коннотациями, архитектурные коды и возможности их исторического «прочтения», поведение архитектора в связи с разнообразием прочтений и превратностями коммуникации, имеющее целью проектирование способных к трансформации первичных функций и открытых вторичных, естественно, открытых непредсказуемым кодам. Все вышеперечисленное предполагает, что нам уже известно, что такое код в архитектуре. Все было ясно, пока мы говорили о словесной коммуникации: существуют язык-код и определенные коннотативные лексикоды. Когда мы заговорили о визуальных кодах, нам пришлось разграничить уровни кодификации от иконического до иконологического, но для этого понадобилось внести целый ряд уточнений в понятие кода и тех типов коммуникации, которые он предусматривает. Мы также пришли к фундаментальному выводу о том, что элементами артикуляции того или иного кода могут быть синтагмы кода более аналитического или же синтагмы того или иного кода суть не что иное, как элементы первого или второго членения кода более синтетического.

Говоря об архитектурных кодах, все это следует иметь в виду, потому что иначе мы можем приписать

архитектурному коду артикуляции, свойственные более аналитическим кодам.

IV.1.2. Тот, кто занимался архитектурой с точки зрения коммуникации, пересматривая выделенные архитектурные коды, непременно задастся вопросом, о каких, собственно, кодах идет речь, синтаксических или семантических, иными словами, имеются ли в виду правила артикуляции означающих независимо от того, какие означаемые могут быть с ними соотнесены, или правила артикуляции определенных структур означающих, которым уже соответствуют те, а не иные, означаемые. Далее, такие выражения как «семантика архитектуры» побуждают некоторых видеть в архитектурном знаке эквивалент слову словесного языка, наделенному точным значением, т.e. соотносимому с неким референтом, тогда как нам известно, что код зачастую может предписывать только правила синтаксической артикуляции.

Таким образом, следует выяснить, допускает ли архитектура чисто синтаксическую кодификацию (это необходимо, в частности, для описания объектов, функция которых остается для нас неясной – таких как менгиры, дольмены, Стоунхендж и пр.).

IV.1.3. Наконец, в архитектуре мы будем отличать коды прочтения (и строительства) от кодов прочтения и разработки проекта, занимаясь в данном случае правилами прочтения объекта архитектуры, но не архитектурного проекта. И действительно, коль скоро установлены правила интерпретации объекта, правила фиксации проекта из них вытекают, будучи конвенциональными правилами записи некоего языка (точно так транскрипция словесного языка разрабатывается на основе правил письменной фиксации таких элементов слова как фонемы и монемы). Это не означает, что семиология проекта совсем не представляет интереса для исследо

вания, ведь проект использует разные системы записи (план здания и его разрез кодируются по-разному)14, кроме того, в этих разных системах записи одновременно представлены иконические знаки, диаграммы, индексы, символы, квалисигнумы, синсигнумы и т.д., т.e. фактически вся Пирсова классификация знаков.

IV.1.4. Когда речь заходит об архитектурных кодах, чаще всего имеют в виду типологические коды (откровенно семантические), подчеркивая, что в архитектуре есть такие конфигурации, которые открыто указывают на свое значение: церковь, вокзал и т.д. О типологических кодах нам еще предстоит вести речь, но совершенно ясно, что они представляют собой только одну, причем наиболее очевидную, из используемых систем кодификации.

IV.1.5. Пытаясь подальше отойти от столь очевидно историзирующего кода (ясно, что архитектурный образ церкви обретает конкретные очертания в конкретную историческую эпоху), мы вынуждены искать базовые составляющие архитектуры, фигуры ее «второго членения» в элементах геометрии Евклида.

Если архитектура – это искусство организации пространства15, то кодификация архитектурного пространства может быть той, что разработал Евклид в своей геометрии. В таком случае, единицами первого членения будут пространственные единицы, или хоремы,

а единицами второго членения евклидовские stoicheia (элементы классической геометрии), складывающиеся в более или менее сложные синтагмы.

Например, единицами второго членения, лишенными собственного значения, но наделенными дифференциальным значением, будут: угол, прямая, кривая; единицами же первого членения будут: квадрат, треугольник, параллелепипед, эллипс вплоть до более сложных неправильных фигур, поддающихся описанию с помощью различных уравнений, тогда как совмещение двух прямоугольников, при котором один помещается внутри другого, будет явно синтагматическим образованием (например, окно в стене), что же касается более сложных синтагматических образований, то таковыми можно считать куб (трехмерное пространство) или различные типы зданий, в основании которых заложена форма греческого креста. Разумеется, соотношение планиметрии и пространственной геометрии наводит на мысль о возможности выделения единиц третьего членения. Соответственно, подключение неевклидовой геометрии сильно усложнило бы кодификацию.

Само собой разумеется, геометрический код свойственен не только архитектуре, без него не обойтись при анализе живописи, причем не только геометрической (Мондриан), но также и фигуративной, в которой любое изображение, в конечном счете, может быть сведено к сочетанию, пусть достаточно сложному, элементарных геометрических фигур. Но тот же самый код используется при письменной фиксации или устном описании геометрических феноменов в исконном смысле понятия (землемерие) и других съемках местности (топографической, геодезической и т.д.). И наконец, в принципе он должен был бы совпасть с гештальт-кодом – основополагающим кодом восприятия элементарных форм. А это значит, что мы имеем

дело с типичным случаем кода, который вырисовывается и обретает очертания, когда мы задаемся целью описать элементарные единицы (первого и второго членения) какого-то другого «языка», и способен служить метаязыком для более синтетических кодов.

IV.1.6. Стало быть, нам следует оставить без внимания такого рода коды, наподобие того, как словесный язык оставляет без внимания возможность описания отдельных фонем в позиционных терминах, свойственных более аналитическому коду, например, коду морской сигнализации. Впрочем, не следует пренебрегать и этой возможностью анализа в тех случаях, когда необходимо соотнести архитектурный феномен с чем-то, что кодируется по-иному, находя метаязык, пригодный для описания обоих явлений. Это тот случай, когда нужно подыскать код, предположим, для какого-нибудь пейзажа, чтобы затем вписать в него соответствующее архитектурное решение. То обстоятельство, что для выявления структуры пейзажа используют устойчивые элементы гео метрического кода (пирамида, конус и т.д.), указывает на то, что решая проблему вписывания архитектурных сооружений в соответствующий контекст, имеет смысл описывать эти сооружения при помощи того же геометрического кода, используемого как метаязык17. Но тот факт, что архитектура описываема посредством геометрического кода, вовсе не означает, что архитектура как таковая базируется на геометрическом коде.

Точно так же, если мы соглашаемся с тем, что идеограмма китайского языка и состоящее из фонем слово итальянского языка при радиопередаче равно могут

17 Christian Norberg Schulz. Il paesaggio e l'opera dell'uomo, in «Edilizia moderna», n 87–88. Впрочем, вся уже упоминавшаяся работа Шульца (Intenzioni in Architettura, cit.) представляется важной для наших исследований. См., в частности, главы о восприятии, символизации и технике.

быть переведены в категории децибеллов, частот или бороздок на диске, то отсюда вовсе не следует, что китайский и итальянский языки базируются на одном и том же коде.

Отсюда следует лишь то, что при необходимости перекодировки фонетических явлений в целях передачи и записи оба языка могут быть проанализированы в одной системе транскрипции. В конце концов, любое физическое явление может быть сведено к молекулярному или атомному кодам, но это никоим образом не отменяет необходимости использовать разные средства при анализе какого-нибудь минерала или «Джоконды».

Итак, посмотрим, что представляет собой собственно архитектурный код, отталкиваясь от разных «семантических» или «семиологических» прочтений архитектуры.

2. Классификация архитектурных кодов

IV.2.1. На основе вышеизложенного можно составить нижеследующую таблицу.

1. Синтаксические коды: характерен в этом смысле код, отсылающий к технике строительства. Архитектурная форма может включать: балки, потолки, перекрытия, консоли, арки, пилястры, бетонные клетки. Здесь нет ни указания на функцию, ни отнесения к денотируемому пространству, действует только структурная логика, создающая условия для последующей пространственной денотации. Точно так в других кодах на уровне второго членения создаются условия для последующего означивания. Так, в музыке частота характеризует звучание, рождая интервалы, носители музыкальных значений18.

18 Об этих кодах и последующих см. Koenig, op cit., cap 4, «L'articolazione del linguaggio architettonico»; G. Dorfles. Simbolo, comunicazione, consumo, cit., cap V.

2. Семантические коды: а) артикуляция архитектурных элементов: 1) элементов, означающих первичные функции –

крыша, балкон, слуховое окно, купол, лестница, окно...

2) элементов, соозначающих вторичные «символические» функции – метопа, фронтон, колонна, тимпан...

3) элементов, означающих функциональное назначение и соозначающих «идеологию проживания» – салон, часть жилища, где проводится день, проводится ночь, гостиная, столовая...

б) артикуляция по типам сооружений:

1) социальным – больница, дача, школа, замок, дворец, вокзал...

2) пространственным – храм на круглом основании, с основанием в виде греческого креста, «открытый» план, лабиринт19...

Естественно, перечень может быть продолжен, можно разработать такие типы как город-сад, город романской планировки и т.д. или использовать недавние разработки, вдохновленные поэтикой авангарда, который уже создал собственные традицию и стиль.

IV.2.2. Но всем этим кодификациям свойственно то, что они оформляют уже готовые решения. Иначе говоря, это кодификации типов сообщения. Код-язык не таков: он придает форму системе возможных отношений, порождающей бесконечное множество сообщений. И коль скоро это так, представляется невозможным выявить общие идеологические коннотации какого-либо языка. Язык формирует любые сообщения,

соотносимые с самыми разнообразными идеологиями; в конечном счете, он не есть ни форма классового сознания, ни орудие классовой борьбы, ни надстройка над каким-либо экономическим базисом20. С этим вполне можно было бы согласиться, если бы не существовали исследования, убедительно доказывающие, что сама языковая артикуляция уже вынуждает говорящего на том или ином языке видеть мир так, а не иначе (и стало быть, язык предшествует всем возможным идеологическим коннотациям)21. В любом случае, оставляя в стороне воп рос об этих глобальных коннотациях, можно было бы определить язык как поле почти абсолютной свободы, в котором говорящий строит сообщения, отвечающие задаче объяснения неизвестной ситуации. Напротив, в архитектуре, если ее коды соответствуют указанным нами, складывается другая ситуация.

Если архитектурный код указывает, как следует построить церковь, чтобы она была церковью (типологический код), то, разумеется, учитывая сложные противоречивые отношения информативности и избыточности (мы об этом уже говорили), можно попытаться построить церковь, которая, будучи церковью, отличалась бы от всех до сих пор построенных, обеспечив тем самым некоторое остранение ситуации, но это никоим образом не означает, что преодолены социокультурные детерминации, предписывающие строить церкви и ходить в них. Если архитектурные коды не содействуют тому, чтобы эта граница преодолевалась, то архитектура – это не способ преобразования истории и общества, но совокупность норм, позволяющих отдавать обществу именно то, что оно хочет получить от архитектуры.

В таком случае архитектура – это служба, но не в смысле служения высоким идеалам культуры, но в смысле принадлежности к городской сфере обслуживания, водоснабжения, транспорта... служба, чьи технические средства все время совершенствуются с целью удовлетворения программируемого спроса. И тогда архитектура никакое не искусство, потому что отличительная черта искусства (см. по этому поводу раздел «эстетическое сообщение») в том и заключается, что оно предлагает потребителю то, чего тот от него не ждет.

IV.2.3. В таком случае коды, о которых шла речь, суть не что иное, как иконологические, стилистические или риторические лексикоды. Они не открывают возможности порождения чего-то нового, но только воспроизводят готовые схемы, учреждают не открытые формы, способные генерировать высказывания, но формы окостеневшие, во всяком случае, не правила организации сообщений, то ли избыточных, то ли информативных в зависимости от намерений говорящего, но структуры, информативная способность которых уравновешивается стабильными, привычными системами ожиданий, которые никогда и ни при каких условиях не подвергаются переоценке. И тогда архитектура – это риторика в том смысле, на который указано выше.

В ту же самую рубрику риторической кодификации попадут также перечисленные выше синтаксические коды, потому что неверно, что любая пустая архитектурная форма, наделенная чисто дифференциальным значением (пилястр или балка), может нести любую коммуникативную нагрузку: они, эти формы, допускают передачу только такой коммуникации, к которой привыкла западная цивилизация, усвоившая определен

ные представления о статике и динамике, евклидовой геометрии, и, выглядя устойчивыми и неподверженными влияниям времени, живут по правилам однойединственной грамматики – грамматики строительства, и потому по праву могут быть прописаны по ведомству науки о строительстве.