(Переводчик: Наталья Цветаева; Редактор: [unreal] )
Этой ночью мне снится, что мы с Такером едем верхом на Мидасе по лесной тропинке. Я сижу позади него, мои ноги прижаты к его, конь под нами равномерно покачивается. Мои руки некрепко обхватывают грудь Такера. Мой нос наполнен запахами хвои, коня и Такера. Я абсолютно расслаблена, наслаждаясь солнцем на коже, ветром в волосах, ощущением его тела. Он просто воплощение тепла, силы и доброты. Он мой. Я прижимаюсь к нему и целую в плечо через голубую фланелевую рубашку.
Он поворачивается что-то сказать, и край его шляпы бьет меня по лицу. От неожиданности я теряю равновесие и едва не выпадаю из седла, но он ловит меня. Он снимает шляпу, смотрит на меня, его золотисто-коричневые волосы растрепаны, глаза невероятно голубые, он улыбается своей задорной улыбкой, вызывая у меня мурашки по всему телу.
— Так не получится. — Он с улыбкой перемещает шляпу мне на голову. — Вот. Так-то лучше. — Он поворачивает голову и целует меня. Его губы немного обветрены, но нежные и мягкие на моих. Его разум наполнен любовью.
В этот момент я осознаю, что это сон. Я осознаю, что это не по-настоящему. Я уже чувствую, что просыпаюсь. Но я не хочу, думаю я. Не сейчас.
Я открываю глаза. На улице еще темно, уличный фонарь бросает водянистый серебряный свет в наше открытое окно, полоска золотого света под дверью, мебель отбрасывает мягкие тени. Меня наполняет странной чувство, почти дежавю. В здании очень тихо, так, что даже не глядя на часы, я понимаю, что должно быть очень поздно или рано, это как посмотреть. Я смотрю на Ван Чэнь. Она вздыхает во сне и отворачивается.
Сны несправедливы, думаю я. Особенно после того, как мы с Кристианом так хорошо провели утром время. Я чувствовала с ним связь, словно я наконец-то там, где мне положено быть. Я чувствовала себя правильно.
Чертов сон. Мое глупое подсознание отказывается признать: мы с Такером порвали. Все.
Мой чертов мозг. Чертово сердце.
Раздается легкое постукивание, такое тихое, что мне кажется, что мне могло померещиться. Я сажусь и прислушиваюсь. Оно повторяется. И вдруг я понимаю, что именно этот стук и разбудил меня.
Я набрасываю на себя толстовку и шлепаю к двери. Я со скрипом приоткрываю ее и кошусь в освещенный коридор.
За дверью стоит мой брат. — Джеффри! — выдыхаю я.
Возможно, мне стоило бы держать себя в руках, но я не могу. Я обнимаю его. Он застывает от изумления, мускулы на его плечах напрягаются, когда я повисаю на нем, но затем он кладет руки мне на спину и расслабляется. Так приятно иметь возможность обнять его, знать, что он в целости и сохранности, в порядке, что я едва не смеюсь.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я через минуту. — Как ты меня нашел?
— Думаешь, я не смог бы тебя выследить, если бы захотел? — говорит он. — Я думал, что увижу тебя днем, но думаю, что прокараулил тебя.
Я отстраняюсь и смотрю на него. Он кажется как-то больше. Выше, но худее. Старше.
Я хватаю его за руку и тащу вниз по лестнице в прачечную, где можно разговаривать, не боясь никого разбудить. — Где ты был? — требовательно спрашиваю я, как только за нами закрывается дверь.
Конечно, он ожидал этого вопроса. — Поблизости. Ай! — говорит он, когда я бью его по плечу. — Эй!
— Ты, маленький идиот! — ору я, ударяя его снова, в этот раз сильнее. — Как ты мог просто так сбежать? Ты хоть представляешь себе, как мы волновались?
Когда я снова замахиваюсь на него, он хватает меня за запястье и держит. Я удивлена, как он силен, как легко он парирует удар.
— Кто «мы»? — спрашивает он, и поясняет, видя, что я не понимаю вопроса. — Кто волновался?
— Я, идиот! И Билли, и отец…
Он трясет головой. — Отец не волновался обо мне, — говорит он, в его глазах я вижу вспышку злости, про которую уже забыла, он в ярости на отца за то, что бросил нас в детстве. За то, что не был с нами. За то, что лгал. За то, что представляет в его жизни все, что кажется несправедливым.
Я кладу руки ему на предплечья. Его кожа холодная, липкая, словно он только что пришел с жары или летал в облаках. — Где ты был, Джеффри? — спрашиваю я, в этот раз спокойнее.
Он вертит ручку одной из стиральных машин. — Я занимался своими делами.
— Ты мог сказать мне, куда направляешься. Ты мог позвонить.
— Зачем? Чтобы ты убедила меня быть хорошим маленьким ангелочком? Даже если бы я кончил в тюрьме? — он отворачивается, сует руки в карманы и носком ботинка ковыряет пятно на ковре. — Здесь хорошо пахнет, — говорит он, меня так поражает эта странная попытка сменить тему, что я начинаю улыбаться.
— У тебя есть что постирать? Здесь свободно. Ты хоть знаешь, как это делается?
— Да, — говорит он, и я представляю его в какой-нибудь прачечной, забрасывающим вещи в стиральную машину, отделяя светлое от темного, чтобы начать первую самостоятельную стирку. Почему-то эта картина расстраивает.
Забавно, что все это время, эти месяцы я так сильно хотела поговорить с ним, что вела воображаемые диалоги, думала, что скажу, когда снова его увижу. Я хотела расспросить его. Поругать. Убедить вернуться домой. Посочувствовать из-за того, сколько ему пришлось вынести. Попробовать поговорить о той части истории, которую я не понимаю. Мне хотелось сказать ему, что я люблю его. И вот он здесь, а я не знаю, что сказать.
— Ты ходишь где-нибудь в школу? — спрашиваю я.
Он фыркает. — Зачем мне это?
— Так ты не планируешь заканчивать школу?
Его серебристые глаза холодны. — Зачем? Чтобы попасть в крутой колледж типа Стэнфорда? Закончить его, устроиться на работу с девяти до пяти, купить дом, завести собаку, состряпать парочку детей, которые будут, на тридцать семь с половиной процентов ангелы? И тогда сбудется моя ангельско-американская мечта, и я буду жить долго и счастливо?
— Если это то, чего ты хочешь.
— Это не то, чего я хочу, — говорит он. — Это то, что делают люди, Клара. А я не человек. — Я заставляю себя говорить нейтральным голосом. — Нет, ты — человек.
— Я человек лишь на треть. — Он смотрит на меня, словно пронизывая взглядом, изучая мою человечность. — А это довольно небольшой кусок пирога. Почему это должно определять меня?
Я скрещиваю руки на груди, дрожа, хотя в помещении тепло. — Джеффри, — тихо говорю я. — Мы не можем просто убегать от проблем.
Его передергивает, и он устремляется к двери. — Было ошибкой, прийти сюда, — ворчит он, а я думаю: «Зачем он пришел? Почему решил увидеться со мной?»
— Постой. — Я иду за ним, хватаю его за руку.
— Клара, отпусти. Мне надоели эти игры. Я покончил со всем этим. Я не хочу, чтобы еще кто-то снова указывал мне, что делать. Я буду делать то, что посчитаю нужным.
— Прости меня! — я останавливаюсь, делаю вдох. — Прости меня, — снова пытаюсь я, уже спокойнее. — Ты прав. Я не могу тобой командовать. Я не…
«Мама», — думаю я, но не мог это произнести. Я отпускаю его руку и делаю пару шагов назад. — Мама знала, — наконец говорит он. — Она знала, что я собирался сбежать. — Я удивленно смотрю на него. — Откуда?
Он усмехается. — Она сказала, птичка на хвосте принесла.
Это звучит точно так, как сказала бы мама. — Она была немного раздражающей, да?
— Да уж, этакая всезнайка. — Он улыбается, но в улыбке проскальзывает боль. Это разбивает мне сердце. — Джеффри… — мне хочется рассказать ему про небеса, что я видела маму, но он не дает.
— Суть в том, что она знала, — говорит он. — Она даже немного подготовила меня к этому.
— Но, может, я могла бы…
— Нет, мне не нужно, чтобы ты снова рушила мою жизнь. — Он выглядит смущенным, словно только что понял, как грубо это прозвучало. — То есть, я должен справиться сам, Клара. Ладно? Но я в порядке. Я пришел, чтобы сказать тебе это. Не стоит волноваться. Все хорошо.
— Окей, — бормочу я, голос становится глухим. Я прочищаю горло, беру себя в руки. — Джеффри…
— Мне пора возвращаться, — говорит он.
Я киваю, как будто это совершенно очевидно, что в пять утра ему куда-то нужно. — Тебе нужны деньги?
— Нет, — говорит он, но ждет, пока я бегу в комнату за кошельком и берет все, что я протягиваю.
— Звони, если тебе что-то понадобится, — говорю я командным тоном. — Я серьезно. Звони.
— Зачем? Чтобы ты могла мной командовать? — говорит он, но это звучит по-доброму.
Я провожаю его до входной двери. На улице свежо. Я беспокоюсь, что он без пальто. Я беспокоюсь, что сорока двух долларов, которые я ему дала, не хватит, чтобы обеспечить ему пищу и безопасность. Я беспокоюсь, что никогда больше его не увижу.
— Осталось только отпустить мою руку, — говорит он. Я разжимаю пальцы. — Джеффри, подожди, — говорю я ему вслед.
Он не останавливается и не оборачивается. — Клара, я позвоню тебе.
— Только попробуй не позвонить, — кричу я.
Он заворачивает за угол здания. Я жду всего три секунды прежде, чем побежать за ним, но, когда я сказываюсь на месте, он уже исчез.
Эта дурацкая ворона наблюдает за мной на уроке счастья, расположившись на ветке прямо напротив окна. Я сейчас должна медитировать, что значит мне приходится сидеть и выглядеть так, словно я расслабляюсь вместе с еще шестью десятками студентов, застывших на полу в различных позах, и избавляюсь ото всех мыслей, что не соответствует действительности, потому что в таком случае я начну светиться, как та штука в солярии. Мои глаза должны быть закрыты, но я открываю их, чтобы убедиться, что птица все еще здесь, и каждый раз, когда я проверяю, она смотрит сквозь стекло прямо на меня своими насмешливыми желтыми глазами, словно спрашивая: Ну, и что ты теперь будешь делать?
«Это совпадение», — думаю я. Это не та же самая птица. Не может быть. Она выглядит в точности как та, но не все ли вороны одинаковы? Что ей надо?
Это определенно добавляет еще одну помеху на пути к моему душевному равновесию.
— Прекрасная работа, друзья, — говорит доктор Велч, поднимая руки над головой. — У вас есть несколько минут, чтобы оставить комментарии в наших журналах благодарности, а затем мы начнем обсуждение.
«Пошла прочь, — думаю я на птицу. — Окажись не Черным Крылом. Будь просто глупой птицей. Я не хочу сталкиваться с Черным Крылом прямо сейчас».
Она задирает на меня голову, каркает и улетает.
Я делаю глубокий вдох и выдыхаю. Это паранойя, повторяю я себе. Это всего лишь птица. Это всего лишь птица. Хватит себя накручивать.
«Я благодарна, что медитации закончились», — пишу я в своем журнале. Просто чтобы поворчать.
Парень рядом со мной заглядывает мне в тетрадь, видит, что я нацарапала и фыркает.
— Мне это тоже не очень удается, — говорит он. Знал бы он. Но я улыбаюсь и киваю.
— Ты Клара, да? — шепчет он. — Я помню тебя с той идиотской игры для знакомства, в которую мы играли в первый день.
Доктор Велч прочищает горло и многозначительно смотрит на нас, что значит, сейчас вы должны благодарить, а не болтать.
Парень ухмыляется и слегка разворачивает тетрадь, чтобы я могла прочесть, что он пишет. «Меня зовут Томас. Я благодарен, что это занятие прошло/провалилось».
Я улыбаюсь и снова киваю. Я уже знала, как его зовут. Про себя я назвала его Сомневающимся Томасом, потому что у него возникают вопросы по поводу всего, что говорит доктор Велч. Например, на прошлой неделе доктор Велч сказал, что мы должны перестать гоняться за материальным, а работать над тем, чтобы быть довольными собой, Томас поднял руку и сказал что-то вроде: — Но если мы удовлетворимся тем, что у нас есть сейчас, никто не будет стремиться к большему. Конечно, я хочу быть счастливым, но я пришел в Стэнфорд не за счастьем. Я пришел, потому что хочу стать лучшим.
Такой скромный парень.
Мой сотовый вибрирует и доктор Велч снова на меня смотрит. Я жду несколько минут и лезу в карман. Это смс от Анжелы, она просит меня прийти к Мемориальной Церкви.
После занятий я спешу к главной лестнице библиотеки Мейер, где проходят уроки счастья, Томас кричит мне вслед. — Эй, Клара, стой! — У меня нет на это времени, но я останавливаюсь. Я нервно сканирую небо на наличие загадочной вороны, но не нахожу ничего необычного.
— Эээ, ты не…, — теперь, когда мое внимание приковано к нему, Томас медлит, словно забыл, что хотел сказать. — Не хочешь перекусить? За Трессидером есть место, где готовят прекрасные куриные буритос. Они добавляют туда рис и picodegallo…
— Я не могу. Мне нужно кое с кем встретиться, — перебиваю я прежде, чем он начнет разглагольствовать о буритос, которые невероятно вкусные — это правда. Но мне нужно кое с кем встретиться, кроме того, мне ужасно не хочется никуда идти с Сомневающимся Томасом. Это точно.
Он мрачнеет. — Ну, тогда в другой раз, — говорит он и пожимает одним плечом, мол, не очень-то и хотелось, но я чувствую исходящие от него уколы задетого самолюбия и вибрации в духе «что она о себе возомнила», благодаря которым я уже не чувствую себя такой виноватой из-за отказа.
Смс Анжелы — «Встретимся в мем. Цер. В 5.30. Важно» — вынуждает меня бежать через арочные своды аркады, мои шаги эхом отражаются от каменного пола. Ее видение показывает Стэнфорд, в конце концов, это главная причина, почему мы все здесь, так что важно может быть невероятно значимо. Я смотрю на часы — пять тридцать пять — и несусь через двор, не замедляясь, чтобы по обыкновению посмотреть на церковь, переливающуюся золотой мозаикой на фронтоне и кельтский крест, венчающий купол. Плечом я толкаю тяжелую деревянную дверь и захожу внутрь, останавливаюсь в вестибюле, давая глазам привыкнуть к царящему внутри полумраку.
Я не сразу нахожу Анжелу в толпе студентов, большинство из которых медленно прохаживаются перед неприметным узором на передней части алтаря. Я прохожу вперед через неф, устланный красным ковром, мимо рядов коричневых скамей, кожу покалывает от изображенных повсюду ангелов: на каменно-стеклянных окнах, на мозаике по обе стороны от меня, в проемах между арками на потолке: отовсюду ангелы смотрят вниз, всегда с расправленными за спиной крыльями. Возможно, Майкл один из них, думаю я. Все, что мне нужно, чтобы увидеть отца — это пойти в церковь.
Я нахожу Анжелу. Она, как и другие, поднимается в круг наверху лестницы в передней части. На полу выложено что-то, напоминающее гигантский ковер глубокого синего цвета, украшенный белыми узорами, похожими на петляющую тропинку. Она не видит меня. Ее губы сосредоточенно сжаты и двигаются, словно она что-то говорит, но из-за звука шагов множества людей и шелеста их одежды, я не слышу ни слова. Она останавливается в центре круга, на мгновение наклоняет голову, ее волосы падают на лицо, затем поднимает глаза и начинает медленно идти, слегка покачивая руками.
Моя эмпатия оживает. Я чувствую их всех, каждого конкретного человека внутри круга. Девушка слева от меня тоскует по дому. Она скучает по большому городу, по дому ее семьи, в котором не было лифта, по двум сестрам. Парень, остановившийся в центре, страстно хочет сдать свой первый экзамен по математике. Другой парень размышляет о блондинке с занятий по искусству кино, кажется ли ей, что у него хороший вкус на фильмы, и чувство вины от того, что он думает об этом в церкви. Их эмоции и запутанные мысли бьют меня, как порывы ветра в тишине этого места — горечь и холодность, страх и одиночество, надежа и счастье — но мне кажется, что они пустеют, словно суматоху их мыслей медленно засасывает в круг, закручивая, как воду в раковине.
И поверх их остатков, я чувствую Анжелу. Она сосредоточена. Наполнена своим предназначением. Решительна. Она ищет правду с упорством наведенной ракеты.
Я занимаю переднюю скамью и жду, встав на колени и закрыв глаза. Внезапно я вспоминаю маленького Джеффри, однажды мы были в церкви, и он уснул в самый разгар церемонии. Нам с мамой пришлось туго, стараясь не смеяться над ним, но затем он начал храпеть и мама пихнула его под ребра, заставив встряхнуться.
— Что? — Прошептал он. — Я молился.
Меня душит смех от этих воспоминаний. Я молился. Классика.
Я открываю глаза. Кто-то сидит рядом со мной, надевая ботинки: черные, поношенные с тоненькими шнурками. Анжела. Я поднимаю на нее глаза. На ней черная мешковатая толстовка и фиолетовые легинсы, немного неряшливее, чем обычно, ни грамма косметики, нет даже привычной черной подводки вокруг глаз. У нее тот же взгляд, что и в прошлом году, когда она пыталась выяснить, в какой колледж поступать: смесь отчаяния и восторга.
— Привет, — начинаю я, но она шикает на меня, указывая на дверь. Я иду за ней на выход их церкви, приятно чувствовать на лице свежий воздух, неожиданное солнышко, видеть, как ветер шевелит листья пальм у края двора.
— Ты долго добиралась, — говорит Анжела. — Что это вообще такое было в церкви?
— Это лабиринт. Просто подделка. Он нарисован на виниле, так что они могут его просто свернуть и перенести. Он срисован с огромных каменных лабиринтов, которые есть в европейских церквях. Идея в том, что хождение по кругу помогает освободить разум перед молитвой.
Я поднимаю бровь.
— Я думала о своем предназначении, — говорит она.
— И как? Сработало? Освободила разум?
Она пожимает плечами. — Сначала это показалось мне бессмысленным, но в последнее время у меня проблемы с концентрацией. — Она прочищает горло. — Так что попробовала и через некоторое время увидела все очень ясно. Это странно. Оно просто пробирается через тебя. Затем я поняла, что могу вызывать видения.
— Вызывать видения? О предназначении?
Она усмехается. — Конечно, о предназначении.
Эта информация вызывает во мне желание немедленно вернуться внутрь и попробовать самой. Может, я увижу больше, чем маленький клочок темноты. Может, пойму, о чем мое видение. Но другая часть меня вздрагивает от перспективы оказаться в этой непроглядно-черной комнате по собственной воле.
— Вот. Поэтому я тебе написала, — говорит Анжела, ее плечи напряжены. — У меня есть слова. — Я удивленно смотрю на нее. Она вскидывает руки в раздраженном жесте.
— Слова! Слова! Все это время, Клара, годами, я вижу это место и знаю, что должна кому-то что-то сказать, но ни разу не слышала, что именно. Это сводило меня с ума, особенно теперь, когда я здесь, и знаю, что это должно произойти довольно скоро, думаю, в течение нескольких лет. Я должна стать посланником, как мне кажется, но до сих пор я не знала, чего. — Она делает вдох, затем выдыхает. Закрывает глаза. — Слова.
— И какие же?
Она распахивает глаза, ее радужка сияет золотом. — Наш — седьмой, — говорит она.
Окей. — И что это означает?
Ее лицо мрачнеет, словно она ожидала, что буду знать ответ и поделюсь с ней. — Ну, я знаю, что число семь — самое значимое из всех чисел.
— Почему? Потому что в неделе семь дней?
— Да, — говорит она с непроницаемым лицом. — Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги.
Это действительно ее поглотило. Но, думаю, это не так уж неожиданно. Это же Анжела.
— Хм. Итак, твое видение показывает нам число семь, — шучу я. Почему-то это напоминает мне Улицу Сезам. Этот эпизод показывает нам номер двенадцать и букву З.
— Клар, это серьезно, — говорит она. — Семь — это число совершенства и божественной завершенности. Это божественное число.
— Божественное число, — повторяю я. — Но, Анжи, что это значит? «Наш — седьмой»?
— Не знаю, — хмуро признает она. — Я подумала, что это может быть какой-то объект. Или дата. Но… — она хватает меня за руку. — Иди за мной.
Она снова тащит меня через двор, повторяя маршрут, по которому я пришла, мы проходим под аркадой, к группе черных скульптур, репродукции роденовских Граждан Кале: шесть угрюмых мужчин с веревками вокруг шеи. Я не знаю историю того, какая и ожидает судьба, но ясно, что они идут на смерть. Мне всегда казалось странным ставить такую скульптуру посреди оживленного Стэнфордского кампуса. Нагоняет тоску.
— Я вижу их в видениях. — Анжела тащит меня мимо граждан, пока мы не оказываемся на вершине лестницы, глядя на овальную площадь и «Палм драйв» — длинную улицу, вдоль которой высятся огромные пальмы и где начинается официальный вход в университет. Солнце садится. Студенты играют на траве в фрисби, на большинстве надеты шорты, майки, солнечные очки и сланцы. Другие учат, растянувшись под деревьями. Поют птицы, проносятся велосипеды. Машина с серфингом на крыше пытается проехать через эту суматоху.
Дамы и господа, думаю я, Октябрь в Калифорнии.
— Все происходит здесь. — Анжела останавливается и топает ногой. — Прямо тут. — Я смотрю вниз. — Что, то есть где мы сейчас стоим?
Она кивает. — Я прихожу с той стороны. — Она указывает вправо. — Поднимаюсь по этим пяти ступеням, и меня здесь уже кто-то ждет.
— Человек в сером костюме. — Она мне уже рассказывала.
— Да. И я говорю ему «Наш — седьмой».
— Ты знаешь кто он?
Она издает сердитый горловой звук, будто я порчу ее историю «смотри, какая я крутая», спрашивая о том, чего она не знает.
— Я чувствую, что знаю его, но он стоит спиной ко мне. Я даже лица не вижу.
— Ааа, одно из таких. — Я вспоминаю то время, когда у меня было первое видение: лесной пожар, смотрящий на него парень, и то, что я не могла разглядеть его лицо ужасно разочаровывало. Понадобилось время, чтобы после всего привыкнуть смотреть на Кристиана спереди.
— Очевидно, скоро я это выясню, — говорит она, будто это не так уж важно. — Но это случится. Прямо здесь. На этом самом месте.
— Очень впечатляюще, — говорю я, потому что это то, что она хочет слышать.
Она кивает, но лицо выражает беспокойство. Она кусает губу, затем вздыхает.
— Ты в порядке? — спрашиваю я.
Она берет себя в руки. — Прямо здесь, — повторяет она, словно у этого места появились магические способности.
— Прямо здесь, — соглашаюсь я.
— Наш — седьмой, — шепчет она.
Возвращаясь в общежитие, мы срезаем путь через сад скульптур Папуа Новая Гвинея. Среди высоких деревьев расставлено множество скульптурных деревянных кольев и больших камней с резьбой в этническом стиле. Мои глаза останавливаются на примитивной версии «Мыслителя», согнувшийся мужчина, подпирающий руками голову, созерцающий мир. Прямо у него на голове примостился огромный черный ворон. Когда мы подходим, он поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Каркает.
Я останавливаюсь.
— Что такое? — спрашивает Анжела.
— Птица, — говорю я, голос подрагивает от смущения от того, как глупо это звучит. — С тех пор, как я здесь, я вижу ее уже в четвертый раз. Думаю, она следит за мной. — Она бросает взгляд на птицу через плечо.
— Откуда ты знаешь, что это одна и та же птица? — спрашивает она. — Клар, тут много птиц, а рядом с нами они начинают вести себя странно. Это уже данность.
— Не знаю. Думаю, это просто ощущения.
Ее глаза слегка расширяются. — «Думаешь, Семъйяза мог тебя выследить?» — молча спрашивает она, и это пугает меня. Я забыла, что она умеет мысленно разговаривать. –«Ты чувствуешь скорбь?»
И я тут же чувствую себя глупо, потому что даже не задумывалась об этом раньше. Обычно меня просто переполняет скорбь, доводя до изнеможения, если Сэм рядом. Я поднимаю глаза на птицу, медленно открываю дверцу в свой разум, ожидая почувствовать грусть, сладкое отчаяние. Но прежде чем я успеваю рассмотреть что-либо, кроме собственного страха, птица почти насмешливо вскрикивает и скрывается в гуще деревьев.
Мы с Анжелой провожаем ее взглядами.
— Наверное, это просто птица, — говорю я. Меня пробирает дрожь.
— Конечно, — говорит она голосом, доказывающим, что она не верит мне ни на миг. — Ладно, ничего не поделаешь. Уверена, если это Черное Крыло, ты скоро об этом узнаешь.
Думаю, так и будет.
— Надо сказать об этом Билли, — говорит Анжела. — Вдруг у нее есть, ну, не знаю, совет для тебя. Может, какое-нибудь средство от птиц.
Хочется рассмеяться ее выбору слов, но почему-то это не кажется мне смешным. Я киваю. — Да, я позвоню Билли, — говорю я. — Мы уже давно не созванивались.
Ненавижу это.
Я сижу на краю кровати с зажатым в руке сотовым. Не знаю, как Билли отреагирует на новость, что я могла видеть Черное Крыло, но с огромной вероятностью она скажет, что мне нужно бежать — это то, что делает каждый, когда видит Черное Крыло, нас постоянно этому учили. Ты убегаешь. Идешь в любое освященное место. Прячешься. С ними не сражаются. Они слишком сильны. Непобедимы. В прошлом году, когда Семъйяза начал появляться неподалеку от школы, взрослые стали охранять нас. Они испугались.
Это значит, что, возможно, мне придется покинуть Стэнфорд.
Я сжимаю челюсти. Мне надоело все время бояться. Черное Крыло, видения, неудачи. Тошнит от этого.
Это напоминает мне детство, когда мне было шесть или семь, у меня был период боязни темноты. Я лежала с одеялом, натянутым до подбородка, уверенная, что в каждой тени прячется монстр: инопланетяне пришли, чтобы похитить меня, вампир или приведение, готовое положит мне в руки свою отрезанную голову. Я сказала маме, что хочу спать со светом. Она позабавилась над этим и позволила мне спать в ее постели, свернувшись рядом с ее теплым телом, пахнущим ванилью, пока страх не проходил, но через какое-то время она сказала:
— Клара, пора перестать бояться.
— Не могу.
— Нет, можешь. — И вручила мне распылитель. — Это святая вода, — объяснила она. — Если что-то страшное войдет в комнату, скажи ему, чтобы уходило, а если не послушает, брызни вот этим.
Я серьезно сомневалась, что святая вода окажет какой-нибудь эффект на инопланетян. — Просто попробуй, — подбодрила она. — Увидишь, что выйдет.
Следующую ночь я провела, бормоча: — Пошли прочь, — и брызгая на тени, и она оказалась права. Чудовища исчезли. Я прогнала их, просто отказавшись их бояться. Я совладала со своими страхами. Я победила их.
Именно так я чувствую себя сейчас: если я откажусь бояться птицы, она просто исчезнет. Как бы хотелось позвонить маме, вместо Билли. Интересно, что бы она сказала, если бы я чудесным образом смогла пойти к ней, подняться к ней в комнату в Джексоне, и рассказать ей все, как я делала раньше? Думаю, что знаю. Она бы по обыкновению поцеловала меня в лоб и убрала волосы с моего лица. Она молча гладила бы меня по плечам. Сделала бы мне чаю, мы бы сели за кухонный стол, и я рассказала бы ей про ворона, про мое видение в темноте, как я себя там чувствовала, про свои страхи.
И вот что я хочу этим сказать: Пора перестать бояться, Клара. Опасности будут всегда. Живи своей жизнью.
Я выключаю телефон и кладу его на стол.
«Я не позволю тебе делать это со мной, — мысленно обращаюсь я к птице, хоть она меня и не слышит. — Я тебя не боюсь. И ты не заставишь меня уехать».
