«Идея „Снежных ангелов“ пришла ко мне в феврале 2009 года, во время сильного похолодания, – объясняет Пинборо, – когда я гуляла с маминой собакой вдоль реки. Тропинки обледенели, трава стала жесткой, и вокруг не было никого, потому что было слишком холодно и скользко. Казалось, весь мир окрасился в простые и волшебные оттенки белого и серого – обитель существ, которые, вероятно, полностью чужды любому из нас. Но я солнечная девочка, и для меня все, что живет в этой замерзшей пустоте, никогда не станет дружественным до конца…»
Снег выпал в феврале, в тот самый день, когда сиделки перевезли Уилла с кровати в дальнем конце палаты в маленький одноместный изолятор на другом этаже Дома. Мне было одиннадцать лет. Я еще не видел изолятора и не хотел видеть. Никто из тех, кого забирали из спален, не возвращался назад, и даже мы, дети, знали, почему. В той стороне жила Смерть. В конце концов, умирание было задачей Дома, именно для этого нас сюда привезли. Никто из нас, оставшихся, не смотрел, как увозили Уилла. Лучше всего было вообразить, что его здесь никогда и не было – лишь расплывчатая тень или силуэт, призрак мальчика, который жил когда‑то.
Мир за окнами целыми днями окутывала серость, и по мере того, как падала температура, на окнах нарастал иней. Белый налет ложился на лужайки, куда сиделки позволяли нам выходить, сидеть и играть там, если мы чувствовали себя достаточно хорошо, а погода была мягкой. И наконец, когда Уилла увезли куда‑то умирать, по Дому распространилась тишина, и густые белые хлопья поплыли с неба. При виде этого великолепного зрелища мы позабыли об Уилле – несчастном мальчике с пожелтевшей кожей.
По словам Сэма, который считался математическим и вообще научным гением – до того, как рак вцепился в него и сделал его «не таким, как все» на менее приемлемый лад, – в Англии не было снега уже более тридцати лет. Сэму было четырнадцать, и когда он прибыл сюда, он был широкоплечим, симпатичным и улыбчивым подростком Теперь очки часто соскальзывали с его истончившегося лица, словно опухоль в голове, выедая его гениальный мозг, одновременно грызла щеки изнутри.
– По крайней мере, мне так кажется, – добавил он. Чуть заметные складки пролегли через его лоб до самых волос песочного цвета. К тому времени, как выпал снег, я провел в Доме уже больше года, и стал реже разговаривать с Сэмом. Его улыбка слишком часто становилась кривой, а фразы обрывались либо завершались потоком бессмыслицы. На самом деле, было неважно, прав он или нет, – хотя позже проверка, сделанная из чистого любопытства, показала, что прав, – важно, что никто из нас не видел снега, кроме как на старых фотографиях или в фильмах во время нашего краткого пребывания в обычном мире когда мы были здоровы, ходили в школу и жили в семьях, которые нас не стыдились. В нашей короткой, мрачной, полной теней жизни падающий снег был чем‑то вроде подарка. Чудом, которое превратило мир в нечто новое – в новую страну, где мы были на равных с остальными жителями.
В тот день в Доме было двенадцать детей, и в обеих палатах, у мальчиков и у девочек, мы цеплялись тонкими пальцами за подоконники и глядели наружу широко раскрытыми глазами. Наше дыхание оставляло на стеклах влажный след; мы смотрели, боясь, что, если отведем взгляд хотя бы на один драгоценный миг, небо утянет обратно это белое сокровище.
Мы зря беспокоились. В последующие несколько дней холод не намеревался ослабевать. Все больше стылого снега из Арктики несли к нам яростные порывы ледяного ветра, завывавшего над водными просторами, что отделяют тепло от холода. Мир по ту сторону окон изменился. Все стало белым.
Даже из‑под клинически‑рациональной внешности сиделок проявились слабые признаки человечности. Они улыбались, не подавляя улыбку на середине, их глаза сверкали, а щеки румянились от восторга и холода Возможно, это несколько подбодрило их среди мертвенной монотонности возложенных на них обязанностей. Сиделки делили Дом с нами, но мы были двумя разными племенами, и я не уверен, что каждое из них по‑настоящему «видело» другое – умирающие дети и здоровые взрослые. Только когда пошел снег, возникла догадка, что кровь, текущая в их жилах, почти не отличается от нашей.
В то утро, когда сиделки пришли, чтобы унести вещи Уилла, я нашел Амели в игровой комнате. Она стояла на коленях на старом диване и смотрела поверх его спинки в окно с потрескавшейся рамой. Амели так сильно исхудала, что у меня заныло сердце. Просторный красный свитер едва не целиком скрывал ее маленькое тело. Мой мир изменился, когда в нем появилась Амели, девочка с длинными белокурыми волосами и синими глазами. Ее смех был живым и заразительным, и хотя болезнь быстро прогрессировала, смех сохранял все те же нотки. Умирать вместе с Амели было легче, даже зная о том, что перед последним переездом в изолятор будут слезы, обмороки, боль и страх. Я любил Амели Паркер всем своим истерзанным существом – и тогда, и все прошедшие с той поры годы. Эта любовь не покидала меня ни на миг.
– Вот красота, правда? – Когда она улыбнулась, скулы резко обозначились под кожей. – Нам нужно выйти наружу.
– В сад? – Я выглянул в окно и увидел серо‑белое море. За окном было холодно, у меня болела спина там, где моя почка пожирала сама себя, но мои ноги зудели от желания испытать, каково это – ступать по снегу.
– Нет, – покачала головой Амели. – Дальше сада Давай выйдем и пойдем вдоль реки и вокруг парка. – Ее глаза искрились. – Как ты думаешь?
– Да. – Я улыбнулся. – Давай пойдем. Только мы с тобой.
– Конечно, только мы.
Она отбросила волосы за плечо жестом, от которого у меня все внутри перевернулось тогда, два месяца назад, когда она вышла из санитарной машины. Сейчас же мой желудок просто сжался в комок. За прошедшие недели золотые локоны потускнели, и хотя Амели мыла и расчесывала их каждый день, когда чувствовала себя достаточно хорошо, былая красота потускнела, высохла и стала безжизненной. Иногда Амели брала концы прядей и печально смотрела на них, но чаще всего она с вызовом улыбалась миру, и я уверен, что в мыслях ее волосы всегда были цвета солнца.
– Давай так и сделаем. – Она слезла с дивана и взяла меня за руку. – Пока еще можно.
Кожа ее ладони была сухой, словно шелушилась, и хотя я знаю, что в тот момент Амели имела в виду недолговечность снега и льда, а не нашу обреченность, ее слова все еще преследуют меня.
Мы оба были больны. Первые три дня снегопада Амели пролежала в постели с сухим кашлем. Но никто из нас не спешил умирать, и потому мы закутались во все теплые одежки, какие сумели натянуть. Плотно застегнув пальто, мы выбрались наружу. Мы были не первыми, кто отважился исследовать снег, но я был самым здоровым среди детей, а Амели – самой решительной, и мы стали первыми, кто выбрался за пределы маленького садика и безопасных окрестностей Дома.
Мы протиснулись мимо снеговика, которого накануне пытался слепить Сэм. Это был просто скатанный из снега шар, испещренный грязными потеками. Сэм провел снаружи не более десяти минут, потом его увели – его разум путался, а глаза резало от острой боли. Уже скоро бедняга отправится в изолятор. Он стал слишком рассеянным и непредсказуемым. И скоро, очень скоро, в палате появится еще одна пустая койка, которая будет являться мне и во сне. Нас становилось все меньше, и по всем законам моя очередь уехать в изолятор должна была наступить несколько месяцев назад, но мое тело продолжало жить, несмотря на жгучую боль в спине.
Амели зашлась долгим громким кашлем, сотрясшим ее грудь, а потом, когда ее слабые легкие привыкли к морозному воздуху, мы прошли через калитку, отделявшую нас от внешнего мира.
Где‑то позади одна или две сиделки, вероятно, неодобрительно смотрели в окно, но никто не вышел, чтобы загнать нас обратно. Мы были здесь для того, чтобы умереть. Никто не лечил нас; они просто глушили препаратами нашу боль и ждали. Для иного племени Дома мало значило, постараемся ли мы подольше остаться в живых или нет.
Мы стояли у начала тропинки, которая вилась вдоль реки и вокруг поля, и просто смотрели. Перед нами был океан белого цвета, встречавшегося на горизонте с серым – цвета были столь похожи, что трудно было сказать, где заканчивается земля и начинается небо. Я моргнул от резкого блеска, отражавшегося от рыхлой поверхности, и стоявшая рядом Амели приложила ладонь ко лбу козырьком, словно мы впрямь были путешественниками, озиравшими чужую землю.
– Идем.
Ее смешок нарушил глухую тишину, и мы осторожно двинулись вперед. Снег перемешался со льдом, и я слышал, как под ногами уминается масса снежинок, вмороженных в сверкающую поверхность, подобно древним окаменелостям Снег блестел, и чем дольше я смотрел, тем больше сокрытых цветов видел в его осколках – пурпурный, синий, розовый, и проблески промежуточных оттенков. Я сопел, Амели – тоже. Это был единственный звук помимо хруста шагов и редких посвистываний ветра. Уши щипало от холода, но в сердцах царило умиротворение.
Местами лед был слишком скользким для наших неуклюжих ног, мы медленно продвигались к краю поля, слегка растопырив руки для равновесия, – а потом ступили на снег. Амели ахнула, ее лицо просияло, и на миг показалось, будто впереди у нее вся жизнь.
– Он такой мягкий!
Мои ноги утонули в холодной белизне, промявшейся под моим весом, и я стянул перчатки и запустил пальцы во влажный слой. Амели присела, так, что край ее пальто обмакнулся в снег, и поднесла горсть снежинок ко рту. Улыбнувшись, она высунула язык, и я смотрел, как белое тает на горячем и розовом, – а потом сделал то же самое.
Мы не говорили, только смеялись и ахали, хватая руками белую массу – почти все и почти ничто, – пока наши ладони не стали красными и шершавыми. Мы не играли со снегом, не скатывали снежки и не кидали ими друг в друга. Это просто не пришло нам на ум, как могло бы, вероятно, прийти другим детям. Наверное, прошло слишком много времени с тех пор, как мы бегали, смеялись и играли, и если бы мы сделали это снова, воспоминания обо всем, что нами потеряно, сломили бы нас изнутри. А может быть, наши тела были просто слишком утомлены от усилий остаться в живых. В любом случае, мы просто трогали снег, пробовали его на вкус, нюхали его. Наши широко раскрытые глаза упивались странным серым миром, словно хотели поглотить его и запасти впрок, чтобы облегчить предстоящие нам ужасные дни.
Вдали из ворот, ведущих на дальнее поле, появилось темное пятно и начало медленно двигаться по тропе, впереди скакал пес Амели встала, и мы оба заулыбались, желая, чтобы животное с мягкой шерстью и влажным языком подбежало к нам Высокая фигура помедлила, и, кажется, даже за несколько сотен ярдов я различил, как замер этот человек. Воздух прорезал свист, и овчарка немедленно развернулась и бросилась обратно к хозяину. Вместе они вновь исчезли за воротами, как будто нашу болезнь можно было подхватить на расстоянии. Мы смотрели, как они уходят, и улыбка Амели угасла.
– Давай посмотрим на реку, – наконец сказала она.
Серый цвет принял более глубокий оттенок и прижался к мерзлой земле, словно небо ощутило, как омрачилось наше настроение. Мы повернулись и направились к речному берегу, где деревья вздымались, словно костлявые руки мертвецов – скрюченные, жадные, готовые ухватиться за что угодно, лишь бы не дать холодной земле утянуть их вниз, в вечное забытье. Голые ветви, покрытые снегом и инеем, едва просвечивали намеком на коричневый цвет. Похолодало, и мое горячее дыхание из пара почти превращалось в ледяные кристаллы, когда мы прошли по тропе и встали над торосистой рекой и пустынной тундрой, которая несколько дней назад была обычными английскими полями. Неожиданный мороз обжигал мои легкие.
В нескольких футах от крутого берега Амели помедлила, и мы стояли в молчании. Снова пошел снег. Густые хлопья возникали прямо над нами. Они появлялись на грани серости, и через несколько секунд небо уже валилось на нас, подобно туче пепла Я запрокинул голову и ощутил, как снежинки касаются кожи, словно поцелуем мертвых. Все новые и новые хлопья валились вниз, пока ветер не решил поиграть и не понесся неистовым вихрем через открытое пространство. Я задохнулся, ветер и холодный воздух пытались забить мой рот и легкие.
Амели просто улыбнулась, бесчисленные хлопья падали на ее голову и пальто, и я подумал, что она может потеряться в метели, собирающейся вокруг нас. Ветер кусал меня за неприкрытые уши и щеки, и я встал рядом с Амели под ненадежным прикрытием обнаженного дерева.
Амели смотрела на реку, не обращая внимания на снежники, которые блестками унизывали ее длинные ресницы и прилипали к коже. Я проследил за ее взглядом, моргая от снега, несущегося сразу во всех направлениях, словно мы стояли в центре урагана.
Река замерзла не целиком, но поверхность ее слабо отблескивала там, где лед пытался ее сковать. Темная вода пока еще одолевала белизну, захватившую прочий мир вокруг, и напоминала порез на бледной коже земли. Амели посмотрела вверх, ее глаза расширились. Потом опустила голову и вновь уставилась на реку, щеки ее горели.
– Ты их видишь? Ты видишь их?
Она засмеялась, но и смех, и слова заглушались плотным воздухом, словно метель пыталась создать пустоту в маленьком пространстве между нею и мной. Я нахмурился и присмотрелся. Мои глаза болели, и на краткий миг мне показалось, что я вижу яркий отблеск пурпурного и синего, танцующий на темной застывающей поверхности, – вихрь цветов, которые сами по себе были почти силуэтами и отбрасывали черные тени. Я моргнул и поднял взгляд, пытаясь заставить глаза не закрываться. Но все, что я видел, – это летящий снег.
Амели снова рассмеялась и слегка подпрыгнула от восторга.
– Какие они красивые! Правда ведь? – Она обернулась и схватила мою замерзшую ладонь. Ее руки обжигали.
– Я ничего не вижу. На что ты смотришь?
Ее глаза сияли и были такими ярко‑синими, словно в эти крошечные радужки вмерз весь лед, лежавший на поле. Румянец ее полыхал слишком ярко для окружающего мира, он был слишком красным на этом бесцветье.
Она вновь ахнула Ее взгляд метался туда‑сюда, следя за чем‑то незримым для меня, скрытым за падающим снегом. Я гадал, кого из нас обманывает буря, и решил, что, наверное, обоих. Я задрожал, неожиданно ощутив холод, проникший глубоко в мои кости, жесткие пальцы боли стиснули позвоночник.
– Пойдем обратно. – Даже грозный силуэт Дома у меня за спиной почти потерялся среди метели. Снег в своем неустанном падении поглощал все, чего касался, и я с дрожью осознал, что, если мы задержимся здесь еще, он поглотит и нас тоже, и мы потеряемся навечно. Мои ноги в промокших ботинках озябли, и я слегка отступил назад, потянув Амели за собой. – Слишком холодно. Я устал.
Она словно приросла к месту – только тонкое тело качнулось.
– Еще минуточку, – прошептала девочка с блаженной улыбкой на прекрасном лице. – Пожалуйста.
Но прошло четверть часа, прежде чем плечи ее устало поникли, и она повернулась ко мне с печалью во взоре и позволила мне увести ее назад через поле и через ворота в наш безопасный мирок, где дети вежливо ожидали смерти. Мы ничего не сказали и разошлись по своим палатам, ошеломленные и ослепленные метелью, которая держала нас в своих белых объятиях изрядную часть дня.
В теплом, ярко освещенном здании мои зубы стучали, тепло едва проникало под мою истончившуюся кожу, и понадобилось час мокнуть в ванне, прежде чем убийственный холод разомкнул свою хватку. Сиделки недобро смотрели на меня, когда я прошаркал мимо них в ночной рубашке, но не сказали ничего. Да я и не ждал, что скажут.
Все еще падал снег, когда ночь наконец поглотила и без того тусклый свет дня. Когда Дом соскользнул в дрему и унес меня с собой, мне приснилось, что Смерть вошла в палату в белом одеянии и стала душить меня, а в ее черных глазах мерцали пурпурные и синие отражения чего‑то прекрасного и ужасного за пределами видимости. Я закричал во сне, но безжалостные пальцы Смерти обожгли, а потом заморозили мою кожу, когда она подняла меня, извлекая из сбившихся простыней и одеял. Позади нее у двери терпеливо ждали две сиделки. Одна указывала на коридор, ведущий к лифтам, а вторая держала маленький ящик с учетными карточками. Я боролся, пытаясь остаться в постели, не дать утащить меня в изолятор, а вокруг меня вытягивались и обвивались руки Смерти. Каждый ее палец затвердел, словно дерево, а потом острые ветви деревьев‑скелетов у реки выросли из ее бледных запястий и опутали меня.
Я проснулся, яростно царапая собственную горячую, влажную кожу.
Дрожь и холодный пот усиливались, и к утру у меня подскочила температура, горло горело, словно каждая снежинка, которую я поймал на язык, превратилась в осколок стекла и вонзилась в гортань.
Сиделки принесли таблетки и горячее питье, они тихо переговаривались между собой о «глупых мальчишке и девчонке, о чем они только думали, особенно она, ведь ей так недолго…» – а потом они оглянулись на меня, и сквозь полузабытье я видел, что они гадают, много ли я услышал. В их глазах словно захлопнулись створки и скрыли все, что могло иметь значение.
Я проспал большую часть дня, а затем сумел протолкнуть немного супа сквозь колючую проволоку в горле и принял еще аспирина, понижавшего температуру – это сиделкам было позволено лечить, – но дающего дополнительную нагрузку на мои больные почки.
Никто не говорил со мной, но в моменты просветления, сквозь жар и недомогание, пульсировавшие в моем теле, я улавливал брошенные в мою сторону любопытные взгляды. Я знал, что ощущал Уилл и другие до него, когда начиналось постепенное отчуждение. Я знал, о чем думают эти безмолвные наблюдатели. Они думали, что следующим изолятор примет меня, и это было облегчением для каждого из них – даже несчастного рассеянного Сэма, – что пока не их черед.
Они держались подальше и вздрагивали всякий раз, когда я выкашливал микробов. Я знал об этом, даже не видя, потому что сам поступал бы так же. Когда я закрывал глаза, я видел падающий снег на темно‑красном фоне. Наконец я уснул.
В Доме было тихо, когда меня разбудила Амели. Ее лицо сияло в полусвете, словно ледок, образующийся на реке, а длинные волосы свисали тусклыми свалявшимися прядями, в них остался лишь слабый намек на прежний золотистый цвет. Ее рука, касавшаяся моей, была горячей.
– Я хочу выйти наружу, – прошептала она. – Я хочу, чтобы ты видел. Я хочу видеть.
Она облизнула чуть дрогнувшие губы.
– Сейчас середина ночи.
– Уже почти рассвело. Я не могу спать. Ну, пожалуйста.
– Амели…
Я запнулся. Не хотелось вставать, не хотелось выходить наружу. Снег по‑прежнему таил в себе загадку, но жестокий холод пугал меня. У противоположной стены палаты Сэм заворочался во сне и выкрикнул слово, которое не значило ничего, но было выброшено в мир со страстью, какой я никогда не слышал от этого улыбчивого парнишки. По ночам нашими снами правил рак. Я посмотрел на пылающее лицо Амели и понял, что люблю ее больше, чем боюсь холодной хватки метели.
– Ладно.
Ее слабая улыбка почти стоила того. Я отбросил одеяла и задрожал, но жар уже отступал. В отличие от Амели, в моей болезни перелом наступил между сумерками и нынешним моментом, и хотя конечности мои ныли, а спина болела, я знал, что худшая часть этого недомогания осталась позади.
Мы безмолвными призраками прошли по темному дому, закутались в пальто и шарфы в редко используемой гардеробной комнате и повернули старомодный ключ в двери черного хода Замок громко щелкнул. На секунду падающий снег замер, словно приветствуя нас. Холодный воздух пробрался в дом, подбросил горсть снежинок, и они влетели, чтобы растаять и умереть на каменном полу. Мы прикрыли дверь и вышли в метель.
На этот раз Амели не колебалась и не тратила время на то, чтобы смеяться и хватать горстями ускользающую белую массу, ныне покрывшую мерзлую землю слоем в несколько дюймов. Вместо этого она взяла меня за руку и повела через сад и поле на берег реки. К тому времени, как мы пришли туда, Дом остался на целую жизнь позади и казался мертвой черной громадой на фоне ночи. Мои волосы промокли от непрекращающегося снега, а голени промокли от ледяной сырости, ползущей вверх по джинсам от края ботинок. Холод щипал кожу, и я вздрагивал с каждым вдохом, обдирающим больное горло.
Амели, такая же промокшая и замерзшая, как я, просто улыбнулась, когда мы достигли откоса и остановились под прикрытием обледенелого дерева, мучившего меня во сне. Небо медленно превращалось из черного в темно‑синее, и непрестанно падающий снег на его фоне казался звездами или алмазами. Я взглянул на реку. С нашего прошлого визита она проиграла битву со льдом, и по твердой ее поверхности тянулись, подобно разломам, полосы и ряды торосов.
– Они придут, – прошептала Амели. – Я знаю.
Вот так мы стояли, пока небо над нами менялось, выцветая из синего в серый – приближался рассвет. Мое тело онемело, кожа горела от возмущения, когда холод пытал ее своими жестокими поцелуями, но я стоял, глядя на реку и гадая, что я здесь делаю, хотя в глубине души знал – все это просто ради любви умирающей, больной девочки рядом со мной.
Когда небо и даль слились, приняв одинаковый оттенок, став одним бесконечным мертвенно‑серым пространством, Амели неожиданно рассмеялась и прижала ладони к губам.
– Они здесь, – сказала она и легко запрыгала на месте, хотя мои ноги одеревенели и не гнулись. – Они здесь! – повторила она, и ее шепот вырвался облачком пара.
Амели смотрела вверх, а я уставился на реку. В центре замерзшего потока на поверхности кружились струи пурпурного и синего цвета. Вспышки мерцающего огня исходили одновременно от воздуха вверху и от воды внизу, как будто свет струился изнутри гладкого льда, а не от потрескавшейся поверхности. Падение снега приостановилось, по мере того, как неестественно яркие цвета становились заметней. Они выделялись, кружась и вспыхивая, на фоне серости, поглотившей весь мир, – слишком яркие, чтобы быть частью ее, но все же каждый из этих безумных оттенков складывался из призраков цвета, живущего на кончиках любой снежинки – у самого края видимости, надежно удерживаемого молекулами.
Мое дыхание замерло. Я ощущал, как радуется рядом со мной Амели, но увиденное мною поглотило меня так полно, что она могла бы находиться в милях отсюда. Я медленно поднял взгляд, переводя его с пляшущего на реке разноцветья на резкую белизну безграничного пространства.
И ахнул. Полосы цвета протянулись через все небо у нас над головами, их чистота сделалась еще отчетливей на фоне пустоты, и я подумал – может быть, это северное сияние, каким‑то образом занесенное к нам ветром? Онемение в ногах прошло. С незаметным дуновением метель возобновилась, снег обрушивался на землю, кружился вокруг наших слабых тел, а цветные полосы начали стягиваться. В летящих потоках сформировались лица, пристально глядящие глаза и дивные улыбки, возникающие и пропадающие среди ветра.
– Какие же они красивые!
Тусклые волосы Амели взметнулись вокруг ее головы, когда холодный воздух взъерошил их, пальцы, состоящие из ледяных хлопьев, с любопытством перебирали каждую прядь. Ее слова с трудом достигали моего слуха, снегопад сгущался между нами, когда существа с небес летали вокруг, изучая нас. Снег касался моей кожи, словно крылья бабочек, несмотря на неослабевающую силу ветра. На миг я подумал, что она права. Они были красивыми. Они были ангелами – снежными ангелами, пришедшими поделиться с нами чем‑то чудесным. Я в благоговении смотрел, пока воздух не дрогнул и что‑то не изменилось. Ангелы разлетелись, проносясь по небу туда и сюда, прежде чем возвратиться.
Амели продолжала смеяться от радости, но мое сердце застыло. Свет в глазах ангелов стал жестоким Их сияющие улыбки растянулись в оскал, и я увидел, что они сверкают острыми зубами из черного льда. А потом ангелы бросились на меня.
Метель с неожиданной силой ударила мое тело, снег ужалил глаза. Я вздрогнул. Крылья, бившие меня, были покрыты палками, а не перьями, и когда я поднял руку, чтобы прикрыть лицо, ветер отбросил ее вниз. Я почти совсем зажмурил глаза, но через белую летящую пелену я видел жестокую насмешку во взорах ангелов и ощущал, как их холодное дыхание обжигает мою кожу – гнилая вода, добытая из стоячего мерзлого колодца. Слезы текли из уголков моих измученных глаз, и чудовищные создания слизывали их.
Мои ноги пытались унести меня прочь, но я замер на речном откосе, удерживаемый снегом, ветром и кружащимися созданиями, которые жадными пальцами раздирали мою кожу. Они говорили шепотом, который я едва мог уловить, их слова были подобны застывшей воде в моих ушах.
Они высасывали воздух из моих легких, оставляя внутри меня только ледяную пустоту, и сквозь безумие мне казалось, что я вижу нечто темное и ужасное, ждущее прямо позади них – существо еще более голодное и злое, не ведающее пощады и живущее в черноте, скрытой за пределами света.
Не знаю, как долго я стоял там. Когда ветер наконец утих, предоставив безжизненному снегу просто опускаться наземь, каждый дюйм моего тела болел. Пыльцы и лицо у меня онемели, все внутри обратилось в лед.
Амели повернулась и почти упала на меня, но на ее тонком бледном лице по‑прежнему играла улыбка. Только на полпути обратно к Дому через заснеженное поле – ноги едва несли меня, а Амели устало опиралась на мое плечо, – я осознал, что спина у меня больше не болит. Она ныла, да, но не горела. Что‑то изменилось.
Кажется, я знал, что должно случиться. Снег шел еще два дня, и все это время жар у Амели усиливался. Все втайне перешептывались насчет изолятора, а она лежала в своей промокшей от пота постели, безразличная ко всему. Что касается меня, то горло у меня распухло, голос пропал, но, несмотря на то, что сиделки не выпускали меня из палаты и поили горячим чаем, я понимал, что кризис миновал. Мальчишки вновь перебрались на мою половину спальни, даже бедняга Сэм, который едва дождался оттепели, – а потом его увезли наверх, из носа у него текла кровь и глаза глядели в разные стороны.
Тревога поднялась на второе утро. Как и все в Доме, она была тихой. Не было ни криков, ни паники, просто что‑то изменилось в атмосфере. Поспешность в движениях сиделок. Было семь утра. Постель Амели была пуста, только отпечаток ее тощего тельца остался на влажной простыне.
Я знал, где она. Я позволил им обыскать Дом, а потом с трудом выдавил из распухшего горла одно слово: «река».
Снегопад прекратился, и когда я вышел наррку, на голубом небе ярко сияло солнце, обещая возвращение к обычной погоде. Мы шли через поле по скрипучему снегу, мои ботинки ступали по чуть заметным отпечаткам ног Амели – их контур был почти не виден, если не знать, куда смотреть.
Она сидела, застыв, на береговом склоне, обхватив колени руками, одетая только в ночную рубашку. Ноги ее были босыми. Сиделки и я остановились в нескольких шагах, и я уверен, что слышал, как одна из них тихо ахнула. Это было не потому, что Амели умерла. Мы все привыкли к смерти, и, видя, как она сидит здесь в рубашке из тонкого хлопка, я знал, что переход из одного состояния в другое был быстрым, – и это радовало мое разбитое сердце. Смерть Амели не была неожиданностью для всех нас с того момента, как мы вышли на февральский холод.
Не это остановило сиделок и заставило мой рот приоткрыться.
Волосы Амели. Они струились по ее спине, подобно золотым нитям, сияющие и здоровые – должно быть, такого цвета они были до того, как она начала умирать всерьез и Дом принял ее. Это было прекрасно. Волшебно. И по всем законам этого не могло быть. Голова ее запрокинулась, словно, умирая, Амели смотрела в небо, и на губах ее играла улыбка. Губы были розовыми, а щеки потеряли бледность и стали круглее и румянее. Она выглядела ослепительно, но, подойдя ближе, я словно бы увидел кристаллы синего и пурпурного страха в ее глазах, а позади них таилась тень чего‑то мрачного, словно с последним вздохом Амели узрела нечто неприятное и неожиданное.
Все дети в Доме умерли, кроме меня. Я видел, как все они по очереди уходят, и понимал, как они ненавидят меня за то, что мое тело становится сильнее, в то время как они слабеют. Через год доктора провели новые анализы и обнаружили, что опухоли в моих почках полностью рассосались. Им не оставалось ничего другого, как отпустить меня. Мое детство, так уж вышло, продолжилось в семье опекунов.
Мои родители не захотели забрать меня. Один раз я уже сломался, и это могло повториться. Они не были готовы пойти на риск.
Как оказалось, они были правы. Шесть месяцев назад, сразу после того, как мне исполнилось тридцать пять, боль вернулась. Правительство сменилось, и лечение рака вновь вернулось в список услуг. Но не для меня. Слишком быстро прогрессирует, сказали врачи. В их глазах я увидел призраки сиделок и лифтов, ведущих в изолятор.
По большей части я слишком слаб, чтобы вставать с постели. В лучшем случае, я сижу в кресле у окна и смотрю на поля и перелески. Я думал, что готов. Думал, что нашел успокоение. Но минувшей ночью на холодную землю обрушилась первая метель за двадцать три года. К нынешнему утру весь мир выцвел до серого.
Снег продолжает падать. Я чувствую его замысел, и мне кажется, что если прикрыть глаза, я различу таящиеся в нем цвета. Он бьется в дверь, точно крылья – иногда крылья бабочек, иногда нечто более тяжелое и злое, и этот звук в равной степени наполняет меня страхом и желанием быть рядом с Амели.
Наверное, я выйду наружу. Может быть, присяду где‑нибудь. И, возможно, увижу отблеск золотых прядей, прежде чем тьма накроет меня.
Марк Сэмюэлс
