– И чему это учит вас? – спросил Брат Уайтлоу у остальных девочек. – Чему вы можете научиться у Эсфири?
Черити подняла руку:
– Что женщины должны проявлять больше преданности и рвения перед Богом, чем мужчины, из‑за грехопадения Евы, и должны быть готовы ставить Его Волю превыше своей во всем Таково вероисповедание ангелов и тех, кто исполняет работу ангелов.
Брат Уайтлоу улыбнулся:
– Отлично, Черити.
– Так сказала мне моя мать, прежде чем отправиться на свою миссию, – отозвалась Черити, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала гордость за мать, хотя она испытывала эту гордость. Ее мать была вторым ангелом. – Я помню это ради того, чтобы чтить ее и хранить ее веру.
– Твоя мать есть пример для всех женщин, – согласился Брат Уайтлоу.
– Пусть бы побольше было столь набожных, как она.
Фирца улыбнулась с фальшивой теплотой.
– Сколько она еще пробудет в тюрьме – твоя мать?
– Еще немного, – ответила Черити, зная, что мать выйдет на свободу не раньше чем через двадцать восемь лет – если, конечно, проиграет апелляцию.
Брат Уайтлоу остановил перепалку несколькими резкими вопросами:
– Многие ли из вас могут вспомнить тот день, когда Саломея Блейн покинула нашу общину, чтобы свершить свою миссию? Знаете ли вы, чего она достигла, прежде чем была схвачена и осуждена?
Марфа Хилл, старшая из девяти, заговорила:
– Она ушла отсюда в августе, четыре года назад. Ей было двадцать пять лет, когда Брату Бридону было открыто, что миссия должна начаться…
– Как гласит Писание, – вставил Брат Уайтлоу.
Руфь Брэдли кашлянула, но не сказала ничего.
– Да, – твердо продолжила Марфа. – Она была схвачена десять месяцев спустя федеральными агентами Сатаны, убив перед этим тридцать восемь человек и ранив еще девяносто двух – все неверующие и идолопоклонники. По ее приговору была подана апелляция. Она – наш второй ангел, и пока что преуспела больше всех, кто был отправлен с миссией.
– Саломея была одной из самых наших преданных деятельниц и заслуживает благодарности и подражания. Она выбирала цели с величайшей тщательностью: театры, показывающие небогоугодные фильмы, торговые центры, прославляющие Мамону, игровые залы, манящие фальшивыми достижениями и нечестивой лестью, школы, где наука превознеслась над религией. Все вы, девы, должны просить Бога, чтобы он сделал вас столь же стойкими, как Саломея Блейн, особенно те из вас, кто еще не выполняет работу ангелов. Она никогда не уклонялась от своей задачи, хотя рисковала свободой и жизнью, исполняя ее, и приняла мученичество без единой жалобы. – Он кивнул Черити. – Перед тобой в жизни поставлена великая задача, Черити.
– Знаю, – ответила та. – Я каждую ночь молюсь за свою мать и надеюсь, что, когда придет мое время, я справлюсь не хуже.
– Она была снайпером, верно? – спросила Руфь Брэдли.
– И очень хорошим, – произнесла Черити с гордостью, которая, как она понимала, была неправедной. – Надеюсь, когда мне поручат миссию, я буду не хуже.
– Если она была такой хорошей, как же ее схватили? – возразила Фирца.
– Бог хотел, чтобы она стала не только ангелом, но и мученицей, – объяснила Руфь.
– Всему свое время, – призвал их к порядку Брат Уайтлоу, прежде чем девочки успели заспорить. – Неважно, какой путь возмездия вы изберете, вы должны подарить нам, Братьям, не менее одного ребенка, прежде чем отправитесь на миссию. Нет ребенка – нет миссии, так учил наш основатель.
– Я собираюсь родить, по крайней мере, двух детей, прежде чем пойду убивать, – объявила Фирца, самодовольно улыбаясь собственному честолюбию.
– Если ты сделаешь это для себя, чтобы прославить себя, Бог будет недоволен, – сказала Далила Марш, которой было двенадцать и которая только начала подавать настоящие надежды. – Ты не должна просить Бога радоваться тому, что ты делаешь, если ты не делаешь это целиком и полностью для Него, без ожиданий похвалы или отличий. «В станок прядильный обрати меня…»
– Я рожу их для Бога и ради нашей веры, – поправилась Фирца с ханжеской гримасой.
– Как и вы все, – добавил Брат Уайтлоу, вновь прекращая спор. – Ваша жизнь должна быть выражением вашей веры. Вы подарите незапятнанную жизнь Братьям, как залог спасения, и будете устранять из мира грешников во имя славы Господней. В этом ваша честь – отстаивать честь Господа Вы все принесете эти жизни в жертву во искупление грехов Евы и будете смиренно благодарить Бога за то, что он дал вам эту возможность. Это то, чему вы должны научиться здесь – освобождать мир от…
–..мирских грехов ради возвращения в Эдем, – продолжила Руфь. – Мы вновь обретем благодать, которой лишены из‑за деяний праматери Евы.
– И у нас будет выбор в том, как проявлять свое благочестие, – сказала Марфа, ее серьезное юное лицо сияло. – Мы можем быть снайперами, отравителями или взрывниками, поджигателями или душителями – пока мы низвергаем тех, кто отвернулся от Бога, мы вершим Его службу.
– Отлично, Марфа! – похвалил Брат Уайтлоу.
– Я жажду служить Господу всей своей жизнью, – добавила Марфа, искоса взглянув на Фирцу.
– Мы все жаждем, – с некоторой обидой сказала Фирца.
– Со смирением и благодарностью в сердце: «Машиной ткацкой сделай, нить достань, основой, стержнем сделай дух Твой Святый, и Сам сотки из прочной нити ткань», – напомнил им Брат Уайтлоу строгим тоном. – У вас есть шанс искупить грех Евы, если вы будете делать свою работу без гордыни и без ожидания божественной милости.
Все девочки обменялись беспокойными взглядами, и, наконец, Села Уилкинс, самая набожная из них, промолвила.
– Мы оплакиваем наши грехи и молим лишь, чтобы Бог позволил нам угодить Ему тем способом, который лучше всего послужит Его целям.
– Аминь, – заключила Черити вместе с остальными, думая о матери, сидящей в тюремной камере, и о том, как Бог вознаградил ее за преданность Ему.
Бабушка хворала; она полулежала в постели, опираясь на полдюжины подушек. Дышала она тяжело, лицо стало творожного цвета. Волосы были убраны под чепец, но несколько прядей серо‑стального цвета выбились и висели вдоль щек. Она была здорова до тех пор, пока три дня назад не пришло известие, что апелляция ее дочери была отклонена, и что Саломея проведет в тюрьме еще двадцать три года, и что все дальнейшие юридические шаги будут пресекаться. Бабушка была не в себе с тех пор, как это услышала: она ушла в болезнь и молитву, пытаясь препоручить свою волю Богу и принять мученичество, которое Он назначил ее дочери. Даже сейчас она шептала покаянную мольбу Господу, чтобы Он сделал ее покорной Его воле.
– Ты чего‑нибудь хочешь? – спросила Черити, поправляя одеяло, которым была укрыта бабушка.
Она тоже чувствовала потрясение и неверие в то, что с ее матерью обошлись как с опасным серийным убийцей. Заботясь о бабушке, Черити пыталась облегчить боль, мучившую ее саму.
– На плите куриная похлебка, и обе госпожи Уилкинс принесли для тебя еды. Леванна Уилкинс забрала Грейс к себе на время, чтобы я могла ходить за тобой, не отвлекаясь.
– По стопам святых и мучеников я иду, – бормотала бабушка слова одного из любимых гимнов Братьев.
– Именно так, бабушка, – сказала Черити, делая все, чтобы успокоить старуху. – Ты всегда следовала по стопам святых и мучеников.
– Пусть ничто не удержит меня от исполнения Слова Твоего, – продолжала та, устремив взгляд куда‑то вдаль.
– Бабушка, – произнесла Черити чуть более настойчиво, – ты ничего не хочешь съесть? Я могу что‑нибудь сделать для тебя?
– Ты можешь принять свое служение ангела и приготовить Господу пути, дабы он принес Рай на землю, – ответила старая женщина с неожиданной страстностью.
– Что‑нибудь еще? Ты хочешь что‑нибудь еще, прямо сейчас?
Бабушка моргнула и сказала:
– В туалет.
Из всей помощи, которую приходилось оказывать бабушке, это нравилось Черити меньше всего, но она лишь кивнула.
– Я помогу тебе.
Вздохнув, она откинула одеяло и пригнулась, закидывая руку бабушки себе на плечо, чтобы поддерживать ее на пути через гостиную и маленький коридор до туалета, где она усадила бабушку на унитаз, подождала, пока та сделает свои дела, и отвела ее обратно в постель.
– Твой отец… твой отец… – промолвила бабушка, пока Черити вновь укладывала ее на подушки.
– Что там про моего отца? – спросила Черити без особого интереса, поскольку годами слышала про него одни и те же истории.
– Он говорил против твоей матери, против Братьев, так сказал мне брат Бридон. – Теперь ее голос звучал тверже, но с выражением глубокого стыда. – Он свидетельствовал в суде против нее.
– Свидетельствовал против? – Черити была в замешательстве. – Как он мог? Когда?
– Перед судом, который пересматривал дело твоей матери, – ответила бабушка и молитвенно склонила голову. – Брат Бридон сказал, что это из‑за его показаний приговор был таким жестоким Он сказал неверующим, что Саломея ложно именовалась ангелом, той, что посвятила себя искуплению Грехов Евы.
– Но как это возможно? Мой отец мертв уже пять лет, – изумилась Черити. – В прошлое воскресенье я возложила цветы на его могилу.
– О да, мертв. Мертв.
Бабушка закашлялась и начала молиться.
– Если он мертв, то как он мог…? – она умолкла, встретив строгий взгляд бабушки.
– Молись за его душу, девочка – он мертв, как если бы лежал в могиле. И принеси мне миску похлебки и рис.
Обрадовавшись, что бабушка вроде бы пришла в разум, Черити поправила одеяло и поспешила на кухню, бормоча под нос: «В станок прядильный обрати меня…»
– Господи, прими и благослови ее. Вечный покой даруй ей, Господи, и да сияет ей свет вечный. Будь милостив к ней, Господи. Аминь, – молился Джошуа Бридон, пока гроб бабушки опускали в могилу. Октябрьский день был холодным и непогожим, клубящиеся тучи сулили дождь. – После десяти месяцев немощи Бог освободил ее от страданий.
Брат Бридон бросил ритуальную горсть земли на некрашеный сосновый гроб.
– Аминь, – откликнулись Братья.
Вся община пришла на похороны бабушки – редкий знак уважения среди Братьев.
– Она ушла раньше своей дочери, чтобы подготовить все к приходу Саломеи во славе ангела из Дщерей Эсфири, – продолжал Бридон, его волнующий, мелодичный голос был столь же вдохновляющим, как и глубокие ноты органа. – Когда она предстанет перед Богом, ангелы небесные признают ее как одну из них. Небесные воинства будут приветствовать ее звуками труб и кимвалов, и будут даны ей крылья и белые одеяния. Евангелина Милка Блейн посвятила свою жизнь деяниям веры. Она подготовила свою дочь к тяготам миссии, она приютила своих внучек и подавала пример своей внучке Черити. Она избрала путь смирения и служения, ее набожность – образец для всех нас. Хотя сама она никогда не выходила на миссию, она была готова сделать все, что она, как женщина, могла сделать, дабы открыть путь к спасению. Как старейшина женской ветви Братьев, она была живым образом святости. Мы почтим ее память, назвав следующую миссию в ее честь, и возмездие, которое мы понесем, будет сиять еще ярче благодаря ее благословению.
И вновь общее «аминь» сопроводило эту речь, и несколько мужчин взяли лопаты, чтобы засыпать гроб бабушки Черити землей.
Фирца Флемминг, стоящая рядом с отцом, оглянулась на Черити; несмотря на подобающую моменту напряженность, вид у Фирцы был довольный.
– Вечером Братья примут решение насчет дома твоей бабушки, – сообщила она полушепотом.
– Знаю, – прошептала Черити в ответ, крепко держа Грейс за руку, чтобы сестра не попыталась поиграть в груде земли, насыпанной над могилой бабушки.
– Вероятно, они назначат того, кто будет жить с тобой, – продолжила Фирца чуть громче, ее улыбка выдавала злорадство. – Было бы неправильно позволить тебе жить одной.
– Я достаточно взрослая, чтобы справиться, – возразила Черити, повышая голос, чтобы ее услышали за шумом двух грузовиков, ползущих по главной дороге – они увозили общинный мед на продуктовый рынок в ближайшие города Через несколько дней приедут еще грузовики, они заберут соленья и консервированные фрукты на продажу.
Джошуа Бридон поднял руку, призывая к молчанию.
– Многое нужно сделать. Приступайте к своим обязанностям с зорким сердцем, чтобы избежать ловушек, расставленных Сатаной.
– Да, отец, – ответила Фирца.
Руфь Брэдли взглянула на Черити, лицо ее было таким замкнутым, что почти не выдавало ни единой мысли. Она коротко кивнула и пошла за отчимом прочь от могилы, ни разу не оглянувшись.
– Как думаешь, что будет теперь? – Этот вопрос задал Исайя Бридон – ему исполнилось четырнадцать, и в нем начало просыпаться подростковое своенравие.
– Я возвращаюсь в дом бабушки, – сказала Черити и повернулась, чтобы уйти.
– Но ты должна отправить сестру к кому‑то, кто сможет о ней позаботиться.
Черити не сбавила шаг.
Осень сменилась зимой; на Рождество Брат Бридон объявил о помолвке Черити Блейн с Ноем Уайтлоу. В день свадьбы Ной переехал в дом бабушки Черити, к молодой жене. Она пыталась почитать его, но втайне находила его привычки отвратительными, хотя никому ничего не говорила В начале июня подтвердилось, что Черити беременна, и ее подготовка к ангельской миссии началась всерьез.
– Тебе нужно совершить тренировочную поездку в город, – известил Черити Брат Бридон в августе.
– Но… – Она указала на свой выпирающий живот. – Я не могу двигаться быстро, и я буду привлекать внимание.
– Это неважно. Мы дадим тебе указания найти место, куда ты должна отправиться. Люди помогут тебе, видя, что ты молодая женщина, носящая дитя. Если ты скажешь им, что заблудилась, они помогут тебе еще охотнее. – Он улыбнулся Черити, положив руку ей на плечо. – Твоя меткость в стрельбе заметно улучшается, теперь тебе пора изучить мишени, которые ты будешь выцеливать. Ты не только покараешь безбожников за их неверие, ты отомстишь за заключение своей матери.
– Я постараюсь сделать все, чего хочет от меня Бог.
– Как и пристало ангелу, – одобрил ее намерения Брат Бридон.
* * *
Черити с жадным любопытством стремилась увидеть огромный и грешный город, где судили ее мать, но все же ощутила, как в желудке завязывается ком, почти такой же большой, как ее растущее дитя. На улицах было так много людей, совершенно незнакомых, что когда водитель грузовика, везущего соленья и варенья из скита, высадил ее перед зданием суда, Черити захотелось забраться обратно в кабину и прятаться там до тех пор, пока они не выедут из города и не вернутся в общину.
– Ангелы упорны в трудах Господних. Пускай мой путь и слово, и дела наполнят светом и Твоею славой, – произнесла она вслух, повторяя урок, который Брат Бридон дал ей перед отъездом. – Бог не взглянет милостиво на тех, кто не сумел исполнить Дело Его.
Она стояла напротив здания суда округа Франклин, испытывая соблазн пересечь улицу и войти внутрь, хотя ей было приказано отправиться в маленький парк, ныне находящийся у нее за спиной, и найти место, откуда она могла бы стрелять, когда вернется сюда с винтовкой. Понадобилось несколько минут, чтобы найти пешеходный переход; к тому времени, как свет на светофоре сменился, давая Черити позволение идти, она обратила все свои помыслы к Правосудию и к тому, как ей надлежит выполнять работу для Господа, неся миру это Правосудие посредством убийства тех, кто отвратился от Бога.
Парк занимал половину городского квартала, в дальнем конце его располагалась огороженная игровая площадка. Черити пошла в ту сторону, глядя вверх, на ветви старых дубов, растущих вдоль восточного края парка.
Она поняла, что могла бы залезть на ограду площадки и оттуда перебраться на ветви одного из деревьев, и ее сердце замерло в предвкушении. После того как ее дитя родится, она сможет лазать по ветвям. В день ее миссии, если она прибудет сюда до рассвета, она сможет оказаться в укрытии так, что никто не заметит. Довольная тем, что сумела выполнить задачу, порученную ей как ангелу, Черити вернулась к супермаркету, который указал ей водитель грузовика.
– А, вы здесь, – позвал водитель. – Хотите видеть, куда попали ваши фрукты, овощи и мед? Я могу подождать, если вы захотите пройтись и посмотреть.
Черити подумала о своем отце, которого увели прочь от Господа такие вещи, как мирские соблазны, предлагаемые внутри этого магазина, и покачала головой:
– Нет, спасибо, я не хочу, чтобы мы слишком поздно вернулись на… ферму.
Ей было сказано не называть свой дом общиной или скитом, и она порадовалась тому, что вспомнила об этом.
– Вы нашли то, что хотели узнать? – Водитель завел двигатель и переключил передачу; грузовик тронулся с места.
– Да, нашла. – Она улыбнулась ему, зная, что вернется сюда, чтобы очистить мир от греха и восстановить Эдем во всей его добродетели и благочестии.
Грузовик прибавил скорости, и водитель вновь переключил передачу, привычно прокладывая путь в потоке машин.
– Вы когда‑нибудь раньше бывали в городе?
– Нет, – ответила Черити. – Но теперь, когда я его увидела, я знаю, что вернусь.
Грузовик увозил ее обратно в скит, где ее ждали последние приготовления к ангельской миссии.
Лиза Таттл
СТАРЫЙ МИСТЕР БУДРО
Лиза Таттл родилась в Соединенных Штатах, однако уже более тридцати лет живет в Британии. Писать она начала еще в школе, публиковаться – в университете, а в 1974 году получила премию Джона у. Кемпбелла в номинации Лучший молодой писатель в жанре научной фантастики.
Ее перу принадлежат восемь романов (новейший из них современное фэнтези «Серебряная ветвь») и множество рассказов, а также несколько книг для детей. Она составила антологию женского хоррора «Кожа души», а сейчас издательство Эш‑три Пресс готовит к выпуску многотомный сборник ее собственных рассказов, первый том выйдет под названием «Чужой в доме: сборник коротких рассказов о сверхъестественном».
«В детстве в Хьюстоне я любила устраивать вылазки на берега речки Буффало, в ту ничейную землю, которая начиналась сразу за нашими домами, – вспоминает Таттл. – Несколько лет назад я вспомнила об этом, когда приехала погостить в Хьюстон и кто‑то из друзей повел меня на свое излюбленное место для пикника на берегу: я снова увидела медлительную коричневую воду, сверкающую на солнце, черепах, греющихся на камнях, и змей, скрывающихся в подлеске у воды, и удивилась, как этот кусок нетронутой природы еще уцелел в дебрях современного города, – и тогда меня посетила мысль о том, что здесь могут скрываться и другие невероятные существа, от которых взрослые отмахнутся, как от детской фантазии. Вот так и возник замысел этого рассказа».
Есть вещи, которые не меняются, но чувства людей не из их числа.
Я летела над Атлантикой, несчастная и напряженная, думая лишь о смерти, но, снова ступив на твердую землю, я вдруг расслабилась. Все вокруг говорили на английском или испанском, а не на французском, и знакомые каденции техасской речи убаюкали меня и словно вернули в детство. Даже в обезличенном нутре аэропорта я чувствовала себя до странности комфортно, а когда вышла из кондиционированного пространства на улицу и живой воздух Хьюстона лизнул меня своим мокрым горячим языком, я стала словно младенец на руках матери. Впервые с тех пор как я услышала о том, что моя мать при смерти, я смогла сбросить напряжение и просто принять это как должное. Наверное, проведя на Земле девяносто шесть лет, она была готова вернуться домой.
Добравшись до центральной больницы, я застала ее живой, хотя и без сознания. Возможно, она спала, не знаю, только глаза под опущенными веками не двигались, и, когда я заговорила с ней, ответа не последовало. Дышала она страшно громко и хрипло, но белая простыня поверх иссохшей груди оставалась почти неподвижной. И без подсказок медсестры я видела, что ей осталось совсем немного.
Я опустилась на гнутый пластиковый стул рядом с ее кроватью и взяла ее прохладную маленькую руку в свои ладони, где она осталась лежать, недвижная и невесомая.
Глаза кололо от слез, в груди начинал раскручиваться маленький смерч страха. В пятьдесят восемь лет – сама почти старуха – я чувствовала себя напуганной и беспомощной, как ребенок на пороге сиротства. Но что я могла поделать?
Я наклонилась над ней и поцеловала ее сухую, сморщенную щеку. Выпрямилась и выпалила:
– Я люблю тебя. – Раньше мы с ней никогда не говорили такого друг другу, но, может быть, напрасно я принимала многие вещи как данность. И я неуверенно продолжала втискивать в последние минуты все слова любви и благодарности, которые должна была говорить ей на протяжении многих лет, просить прощения за свои грехи и ошибки. Но я знала, что она встревожится, если услышит меня, решит, что я несчастлива, станет выбиваться из сил, пытаясь утешить меня, и все кончится неловкостью и взаимным непониманием; так что я могла еще натворить бед, вздумав просить прощения за то, что я уже не могла, да и не хотела изменить, поэтому я умолкла так же внезапно, как и начала.
А от нее по‑прежнему ни слова, ни даже дрожания ресниц; лишь хриплое, болезненно‑тяжкое дыхание.
Немного погодя, не в силах выносить молчание, я шепнула:
– Как бы я хотела что‑нибудь сделать. – Она‑то сделала для меня так много. Это она всегда давала, а я только брала. Моя мать была одной из тех старомодных женщин – думаю, они еще не совсем перевелись, – которая искала самовыражения через отношение к другим. Она жила через свою семью и людей, нуждавшихся в ее помощи, а ее наградой было само действие. Никакие просьбы других она не находила трудными или обидными, просить же для себя стеснялась. Ей хотелось иметь с полдюжины своих детишек, а пришлось удовольствоваться мной, единственным младенцем, которого она смогла доносить до положенного срока, да еще в таком возрасте, когда у нее почти не осталось надежды. Много лет она заботилась об умственно отсталой сестре моего отца, до самого конца ходила за своей матерью – ей даже пришлось переехать в дедушкин дом, когда бабушка перестала сама справляться. Правда, никакой жертвы тут не было, мой отец был тогда жив и с радостью последовал за женой в дом побольше, к тому же моя бабушка принадлежала к тому поколению и к тому социальному слою, для которого иметь в доме слуг было в порядке вещей, так что моя мама вовсе не превратилась в сиделку и домработницу в одном лице, – но для меня обречь себя на такую жизнь, взвалить на себя такую ответственность казалось тогда немыслимым. Я‑то всегда была свободна в выборе жизни и любви, вольна уходить и приходить, когда захочется, и вообще следовать за своей звездой. С тех пор как я начала сама зарабатывать себе на жизнь – а я всегда так или иначе справлялась, – отпали последние ограничения моей свободы.
С тех пор как умер отец, мама осталась одна. За последние шесть лет в любое время дня и ночи меня мог настигнуть звонок с сообщением о том, что я должна ехать в Хьюстон, решать ее судьбу, нанимать ей сиделку, помещать в дом престарелых, брать на себя ответственность за человека, сломленного старостью… Я страшно этого боялась, но этого не произошло. Она оставалась в здравом уме и приличном физическом состоянии, несмотря на усиливающуюся старческую хрупкость. И продолжала жить одна в том большом доме, где компанию ей составляла экономка да несколько подруг помоложе, так что моя дочерняя любовь и верность не подверглись испытанию.
И тут червь сомнения шевельнулся у меня в груди. А может быть, это не случай? Не простое везение, ее и мое? Она же знала, какая я. Конечно, она просто не стала просить. Она скорее пожертвовала бы собой, чем стала обузой для меня.
Не надо было мне ждать, когда меня попросят.
Заболело горло. Страшно захотелось плакать, хотя было уже поздно, оставалось только жалеть себя.
Она открыла глаза и посмотрела на меня мутным взглядом. У меня подпрыгнуло сердце. Проглотив свои сожаления, я наклонилась к ней.
– Ма. – Моя рука нежно сжала ее руку. – Как ты себя чувствуешь?
– Немного… немного осталось.
Я задрожала.
– Принести тебе что‑нибудь? Хочешь, чтобы я что‑то сделала?
Едва заметная улыбка раздвинула уголки ее рта, и я почувствовала, как ее пальцы шевелятся в моей руке. Она гладила мою ладонь. Ее конец был близок, а она заботилась обо мне.
– Я серьезно. Что угодно. Если, конечно, есть что‑нибудь. Я знаю, уже поздно, слишком поздно, но… я люблю тебя. Ты это знаешь? И мне так жаль… – Я судорожно вздохнула, заставила себя успокоиться. – Прости, если я разочаровала тебя. Ну, ты понимаешь, внуков тебе так и не родила, жизнь веду сумасшедшую, далеко, и вообще…
– Шшшш, шшш. – Нежный, тихий звук напомнил мне детство, как я плакала, когда у меня была температура или что‑то болело, или мне было страшно, или я просто капризничала, а она утешала меня.
– Просто я хочу, чтобы ты знала. И мне жаль, что я раньше не сделала ничего, чтобы показать тебе мою любовь. И еще жаль, что я ничего не могу сделать теперь.
Тут я закрыла рот, осознав, что опять все переворачиваю с ног на голову, перевожу на себя стрелки. Я выпрашивала у нее благословения; вот в чем была моя настоящая цель.
Она не сразу ответила, на ее лице мелькнуло непонятное выражение, и она еле слышно вздохнула:
– Не хочу просить…
Мое сердце испуганно подпрыгнуло.
– Ма! Что угодно! О чем ты?
– Дом твой. Я оставила его тебе.
Я не знала, что сказать. Я и без того полагала, что после ее смерти все достанется мне, но никогда не спрашивала ее о завещании. Но если она решила поделить свое имущество между несколькими заслуживающими доверия благотворительными организациями или оставить все церкви, она имела на это право. В суд я из‑за этого не пойду.
Раздался ее сухой и ломкий шепот.
– Но он тебе ни к чему, ты продашь его. Ведь так?
Я уклончиво пожала плечами, хотя, конечно, я собиралась его продать. А что же еще? Она была последним звеном, которое связывало меня с городом; все эти годы я приезжала сюда лишь ради нее. Дом был красивый, но зачем мне жить в нем, когда я могу долго безбедно жить на деньги, вырученные с его продажи; а если вложить их с умом, то мне вообще хватит до самой смерти.
– Может быть… если ты не против.
Она закрыла глаза.
– Не могу просить…
Мой пульс участился. Так какую жертву я должна принести? Что сделать, чем доказать свою любовь? Может, она хочет, чтобы я формально отказалась от своих прав на наследство?
– Ты должна, – сказала я, ненавидя себя за дрожь в голосе. – Говори. Я сделаю, как ты хочешь.
Она открыла глаза.
– За ним надо приглядывать. Когда я умру, у него совсем никого не останется.
Такого я не ждала.
– Ты хочешь, чтобы я отдала кому‑то дом?
Глубокие морщины взбугрили ее лоб.
– Нет, конечно, нет. Ему это не нужно. Дом твой. Он привык там жить, но, по‑моему, место жительства не имеет для него значения.
– Ма, что‑то я ничего не понимаю. О чем ты толкуешь?
Она вздохнула.
– Я хочу, чтобы ты о нем заботилась. Ему нужно быть с кем‑то. А ты…
– О ком ты говоришь?
Ее бледные брови поднялись в изумлении.
– О мистере Будро, разумеется.
Это было имя, которого я не слышала много лет.
Старый мистер Будро был бабушкиной симпатией.
Не знаю, где я взяла это выражение, но помню, что в детстве оно мне нравилось, и еще мне казалось, что оно как‑то подходит старичку, который жил в доме бабули. Он был тем, кто пробудил в ней симпатию, с кем она была милой, и сам он был милый и славный, прямо сладкий, как те маленькие пирожные, покрытые толстым слоем глазури приятных пастельных тонов, которые назывались «каприз».
Конечно, разразился скандал, когда Нэнни вернулась из Нового Орлеана с этим коротышкой, который буквально висел у нее на локте, и, ничего никому не объясняя, не пытаясь придать их отношениям лоск, принятый в обществе, просто поселила его у себя. Она продала дом на Ривер Оукс и перебралась в особняк, который начал строить еще ее покойный муж, да так и не достроил. В обществе, где она прежде была хозяйкой, такое поведение считалось недопустимым, и ей до конца не дали об этом забыть.
– Почему бы вам с мистером Будро не пожениться? – помню, спросила я как‑то раз у бабули. Обычно дети воспринимают все, что происходит у них в семье, как норму, но я знала, что бабушка повела себя неправильно, потому что мои родители сильно из‑за этого беспокоились.
– Брак для тех, кто помоложе, дорогуша, – ответила она. – Я не хочу выходить замуж еще раз, а мистеру Будро вся эта канитель не нужна.
Я так и не узнала, как этого человечка звали и где он жил до тех пор, пока не сошелся с бабушкой. Не потому, что это была тайна; просто я никогда не спрашивала. В детстве меня совсем не интересовали отношения между взрослыми, а когда я подросла и у меня завелись свои отношения со сверстниками, дела стариков стали мне тем более безразличны. Я вообще считала, что он умер через пару то ли недель, то ли месяцев после бабушки, а не то за несколько лет до нее.
В общем, я была уверена, что его нет в живых, когда обещала моей умирающей матери заботиться о нем. Да, честно, до тех пор, пока буду нужна ему. Нисколько я не возражаю! Напротив, сделаю все с радостью. Это походило на разговор с ребенком, который еще верит в Санта‑Клауса, и я, хотя и не видела в этом большого вреда, все‑таки жалела, что пришлось обмануть мать, и огорчалась тем, что она, всю жизнь такая заботливая и внимательная ко всем на свете, под конец все же погрузилась в расплывчатый старушечий сон о прошлом.
