Фрагменты древнеегипетской лирики 19 страница

Но расцвет гетеризма при Августе прямо совпал с явлением, которое в наше время считается чем‑то совершенно тривиальным, а в то время вызывало шок своей смелой новизной. Речь идет о проституции замужних женщин, к тому же из высших сословий. Это очень важно, так как опровергает заявления деятелей левого толка о том, что проституцию порождали и порождают социальное неравенство, бедность, нищета и т.п. Проституцию порождает порочность натуры, и только она, так что здесь не имеет абсолютно никакого значения, занимается этим ремеслом барыня или ее служанка, хозяйка роскошного особняка или дворничиха, вокзальная шлюха или жена красного командарма, расталкивающая локтями других таких жен, чтобы лечь под Сталина, дабы заработать какие‑то блага для своей безбедно живущей семьи.

Тогда, при Августе, это шокировало и в то же время стало типичным явлением, как о нем с возмущением писал Гораций, сам по себе далеко не ханжа, но человек, привыкший уважать основные правила социальной игры:

Но на глазах у всех, при муже, наконец, Она встает, спеша на оклик отозваться, Коль с корабля пришел испанского купец, Который о цене не станет торговаться.

И все это на фоне нового брачного кодекса Августа, строго каравшего за супружескую измену и создающего ряд проблем для холостяков!

Пожалуй, именно в эту эпоху и получило свое наибольшее распространение явление, которое в XX веке Зигмунд Фрейд назовет «культурным лицемерием». С одной стороны — преследования за прелюбодеяние, с другой — проституция при участии матерей благородный семейств, с одной стороны — активизация полиции нравов, с другой — публичные проявления откровенно безнравственного поведения тех, которые охраняют эту, нравственность всеми наличными средствами имперского воздействия.

Первое лицо империи, Божественный Август. По его приказу прокуроры неустанно рыскали по городу, раздевая и обследуя женщин «на предмет их связи с блудниками», как сообщают историки того времени. Ну, в то, что прокуроры охотно раздевали смазливых женщин, поверить нетрудно, но вот каким образом они определяли наличие «связи с блудниками» — загадка едва ли разрешимая.

Историки единодушно утверждают, что у Августа в зрелом возрасте развилась навязчивая страсть к девственницам, и даже его законная супруга без устали поставляла ему все новых и новых непорочных созданий для упражнений в дефлорации.

Кроме того, Август совершенно открыто держал при себе мальчика Сарментуса, как говорят, для «задних» развлечений. Еще говорят, что он учредил специальные придворные должности «комиссаров сладострастия», которым вменялось в обязанность изобретать и разрабатывать новые виды и формы сексуальных сношений. Это своеобразное «конструкторское бюро» просуществовало довольно долго и при последующих римских императорах, изобретая не только способы и варианты этого вида общения, но и специальные аксессуары и приспособления, которые в наше время можно увидеть на прилавках секс‑шопов.

Август также оставил след в Истории и как устроитель грандиозного пиршества, вернее, оргии, получившей название «Ужин двенадцати богов». Участники этой оргии были одеты богами и богинями, а сам император исполнял роль Аполлона, осыпавшего любовными ласками всех обитателей этого импровизированного Олимпа независимо, разумеется, от пола.

Эта разнузданная и пышно обставленная оргия вызвала всеобщее возмущение не только наглой демонстрацией пренебрежения нормами имперской морали, но еще и тем, что она отличалась поистине божественной роскошью в то время как в Риме вследствие неурожая и неразумно щедрых хлебных раздач царил голод. К неприкрытой развращенности Августа все уже давно привыкли, но это гастрономическое изобилие на глазах у голодных римлян расценивалось не иначе как беспредел власти и вызвало волну всеобщего возмущения. На римских улицах раздавались гневные крики: «Весь хлеб съели боги!», «Цезарь — Аполлон, но Аполлон — мучитель!», но кто на них обращал внимание…

Вот теперь самое время вернуться к знаменитому римскому поэту Овидию, автору поэм «Метаморфозы», «Любовные элегии», «Наука любви» и «Лекарство от любви», которые по праву считаются наиболее авторитетной художественной летописью эпохи Августа. Впрочем, может быть, это Август является общественным деятелем эпохи Овидия…

В своих «Метаморфозах» поэт переосмысливает все мифологические сюжеты, касающиеся перевоплощений людей в зверей или в растения, что в принципе не может претендовать на какую бы то ни было оригинальность. Но явление совершенно иного порядка — трилогия о любви, которая стала своеобразной энциклопедией римской жизни того времени.

В «Любовных элегиях» описываются разнообразные эротические истории, своего рода этюды на темы римского быта, где действуют похотливые и чрезвычайно изобретательные жены, простодушные мужья‑рогоносцы, дерзкие соблазнители, ловкие служанки‑сводни. «Элегии» насыщены любовными победами и поражениями, осадами и штурмами, недоразумениями, ссорами и изменами.

Здесь Овидий несомненно предвосхитил Боккаччо, который, кстати, был его поклонником и последователем.

А вот «Науку любви» можно назвать учебником любовной стратегии, вернее, стратегии обладания. В первой части поэмы автор щедро делится с читателями своими соображениями о приемах соблазнения. Он советует знакомиться с будущими «жертвами» в основном в общественных местах, где внимание женщины рассеяно и она волей‑неволей взволнована присутствием множества людей. Лучше всего знакомиться, предлагает Овидий, на улице, в театре, местах общественных собраний, в суде… И — жанровые зарисовки той же улицы, театра, суда, бесценная летопись…

Третья часть поэмы содержит наставления женщинам в искусстве наиболее выгодного преподнесения себя: как украшать волосы, как использовать косметику, какую часть тела обнажать для привлечения мужского внимания, но самое главное — какую позу выбрать для любовной игры:

 

«Женщины, знайте себя! И не всякая поза годится

— Позу сумейте найти телосложенью под стать.

Та, что лицом хороша, ложись, раскинувшись навзничь.

Та, что красива спиной, спину подставь напоказ.

Миланионовых плеч Атлантида касалась ногами

— Вы, чьи ноги стройны, можете брать с них пример.

Всадницей быть — невеличке к лицу, а рослой — нисколько:

Гектор не был конем для Андромахи своей…»

 

И попутно, как бы вскользь, но яркими щедрыми мазками Овидий рисует семейный быт, взаимоотношения, конфликты, проблемы, о которых не вычитаешь у господ историков…

В своем «Лекарстве от любви» Овидий предлагает методику разрушения любовных иллюзий:

 

Сколько есть нравов людских, столько есть и путей их целенья —

Там, где тысяча зол, тысяча есть и лекарств.

 

Лучшее лекарство от любви, по мнению поэта, — занятие каким‑нибудь полезным делом. Занятой человек не станет забивать себе голову любовными мечтаниями. Но самый, пожалуй, эффективный способ решения проблемы — найти у объекта страсти недостатки, которые надежно излечат от любовного недуга. Собственно, в «Лекарстве от любви» все, что предлагалось в «Науке любви», вывернуто наизнанку, все повторяется, как говорится, с точностью до наоборот…

Книга Овидия была названа «оскорбляющей нравственность», хотя автор заявлял, что его советы предназначены не всем римским женщинам, а лишь куртизанкам. Это заявление, как и следовало ожидать, далеко не всеми было принято на веру. В числе сомневающихся был и император Август, который через некоторое время после появления «Науки любви» отправил ее автора в изгнание…

По одной из версий, Август обвинил Овидия в том, что его поэмы повлияли развращающим образом на дочь императора, Юлию, и внучку, тоже Юлию. Известно, что данные мать и дочь оказались уличены в каких‑то жутких преступлениях против нравственности, настолько жутких, что Август вынужден был отправить обеих в ссылку после длительных размышлений о том, не казнить ли их, особенно старшую. Данные о том, что именно они натворили, отсутствуют, так что остается лишь строить предположения относительно того, каким образом можно было заслужить изгнание из этого большого борделя по обвинению в безнравственности…

Да и кто бы изгонял…

А вот изгнание Овидия было продиктовано, конечно же, реакцией Августа на зарисовки римского быта и нравов в его поэмах, зарисовки, которые разительным образом отличались от той идеальной модели империи, старательно насаждаемой государственным пропагандистским аппаратом —любимым детищем императора.

Однако — увы и ах! — реальная жизнь очень редко соответствует людским проектам и моделям, так что Августу пришлось не единожды испить горькую чашу разочарований. К примеру, миф о непобедимости римского войска был дважды развеян германцами, и если первый раз можно было считать случайной неудачей, то второй, когда германцы самым пошлым образом заманили в непроходимые болотистые леса полководца Квинтилия Вара с его тремя отборными легионами и вспомогательными войсками, а затем попросту ликвидировали их всех, поголовно, это уже была не случайность…

После этого разгрома Август впал в глубокую депрессию. Он несколько месяцев подряд не брился, не стриг волосы и часто (разумеется, при свидетелях) бился головой о дверной косяк, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!»

Впоследствии эта фраза стала крылатой.

Но самый страшный и самый сокрушительный удар по империи (и не только по Римской) еще только готовился, зрел в одной из дальних провинций. Владыки мира не могли, да если бы и смогли, то не захотели бы расходовать на него свое драгоценное внимание, в то время как мудрецы уже ощущали приближение этого удара…

Тит Лукреций Кар усматривал панацею от всех возможных бед в изучении законов Природы и максимальном сближении их с реалиями повседневного человеческого бытия.

Лукреций, видимо, чувствовал приближение принципиально новой эры, когда наступит весьма опасное (как показала История) сближение философии и религии. Эта опасность заключается прежде всего в том, что философия существует совершенно независимо от широких масс и от их понимания (или непонимания) тех или иных ее положений, поэтому она функционирует как лекарство, которое каждый волен принимать либо не принимать, а вот религия, основанная не на знании, не на разуме и логике, а на вере, имеющей больше отношения к подсознанию, чем к сознанию, создает атмосферу массового эмоционального заражения и массовой нетерпимости к инакомыслию, и поэтому слияние этих двух понятий — «философия» и «религия» — создает слишком много возможностей для жесткого давления последней на первую, а следовательно, на мудрость человечества и на процесс его совершенствования.

Приближение принципиально новой эры чувствовал, конечно же, не только Лукреций, и не только он осознавал надвигающуюся опасность, но этих вещих Кассандр уходящей эры никто не слушал, потому как не до них было…

 

 

КСТАТИ:

«Pan em et cir senses!» (Хлеба и зрелищ!)

Хлеб при этом должен быть все белее, а зрелища все кровавее».

Станислав Еж Лец

 

Казалось бы, куда уж кровавее. Однако…

В 14 году н.э., после смерти императора Августа, стал править усыновленный им в самом недавнем времени 55‑летний Тиберий (49 г. до н.э. — 37 г. н. э).

До этого времени проявил себя достаточно удачливым военачальником (впрочем, недостаточно удачливые до такого возраста не доживали) и юристом, а также человеком, умеющим держать нос по ветру, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в свое время он, угождая Августу, развелся с любимой женой и вступил в брак с Юлией, дочкой императора, той самой, которую Август отправил в изгнание за вопиющую безнравственность.

Став императором, Тиберий не оставил на страницах Истории никаких более или менее заметных следов державного уровня и характера, однако запомнился как организатор государственного террора и показательных процессов, а также как изощренный садист и патологический развратник.

Он уверенно заявлял, что смерть — слишком мягкое наказание для осужденного, и при нем редкий приговор приводился в исполнение без жесточайших пыток и истязаний.

Узнав, что один из приговоренных к казни, по имени Карнул, умер в тюрьме, Тиберий горестно всплеснул руками и воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!»

Он регулярно посещал тюремные застенки и присутствовал при пытках. Когда один из узников стал умолять его ускорить казнь, император надменно ответил: «Я тебя еще не простил!»

По его приказу людей засекали насмерть колючими ветками терновника, распарывали их тела железными крючьями, отрубали конечности.

Тиберий любил присутствовать при том, как приговоренных сбрасывали со скалы в реку Тибр, а когда несчастные пытались спастись, то их заталкивали под воду баграми сидящие в лодках палачи.

Для женщин и детей исключений не делалось.

Сталина напрасно упрекали в изобретении репрессий по отношению к женам и детям осужденных врагов режима. Подобного рода репрессии широко применялись уже во времена Тиберия, но и тогда они не были чем‑то принципиально новым…

Старинный обычай запрещал убивать с помощью удавки девственниц. Что ж, обычай — это святое, и поэтому палач перед казнью непременно дефлорировал осужденных девочек.

Император Тиберий являлся несомненным автором и такой пытки: приговоренным давали выпить изрядное количество молодого вина, после чего им туго перевязывали половые члены, в результате чего они умирали долгой и мучительной смертью от задержки мочеиспускания.

Последние 11 лет своего правления он жил на острове Капри, где самые изощренные и жестокие казни перемежались с фантастическими оргиями, упоминания о которых являются в наше время надежной приманкой дли туристов всего мира.

 

 

ФАКТЫ:

«На Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата. Собранные отовсюду девки и мальчишки — среди них были те изобретатели чудовищных сладострастии, которых он называл „спринтиями“, — наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Но он пылал еще более гнусным и постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми он забавлялся в постели. К похоти такого рода он был склонен и от природы, и от старости.

Говорят, даже при жертвоприношении он однажды так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять и после обряда чуть ли не тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтиста, — но когда они после этого стали попрекать друг друга бесчестием, он велел перебить им голени».

Гай Светоний Транквилл. «Жизнь двенадцати цезарей»

 

Тиберий был всеяден, и женщинам уделял не меньше внимания, чем мальчикам, но к обычному половому акту он еще с юности не испытывал особой тяги, поэтому предпочитал содомию и различные виды орального секса.

Однажды он заполучил в свою спальню знатную римлянку Маллонию, которая в принципе была не прочь отдаться императору, но когда он предъявил ей весь набор своих сексуальных претензий, благонравная матрона категорически отказалась их удовлетворить.

Раздосадованный Тиберий через платных доносчиков обвинил Маллонию ни больше ни меньше чем в государственной измене.

Состоялся суд, на котором он, естественно, председательствовал. Во время допроса обвиняемой император время от времени повторял один и тот же вопрос: «Ты не жалеешь?» Доведенная до отчаяния женщина обозвала его «волосатым и вонючим стариком с похабной пастью», бросилась вон из здания суда, и, прибежав домой, закололась кинжалом.

 

 

КСТАТИ:

«Спрашивают: кому это выгодно? — самый невыгодный из вопросов, зато самый глубокий».

Марк Туллий Цицерон

 

Действительно, если все это было, значит, оно непременно должно было быть кому‑то выгодно, естественно, кому‑то, кроме самого Тиберия, иначе бы подобное попросту не могло иметь места. Главным аргументом, конечно, можно считать символическое корыто, из которого хлебал весь государственный аппарат и не менее чем 200 000 (!) люмпенов, которые ничем иным не занимались, кроме блужданий по Риму на сытый желудок и пьяную голову. О том, что подобное добром не кончается, разумеется, догадывались трезвые и светлые головы, но кто и когда слушал их предостережения?

Но самым, пожалуй, нелепым, самым трагически бездарным эпизодом правления Тиберия была казнь в далекой провинции Иудея странствующего проповедника Иисуса Христа.

Прокуратор Иудеи Понтий Пилат повел себя в этой истории довольно странно, как‑то не по‑римски. Ведь Иисус не совершил никакого преступления против империи, следовательно, его конфликты с иудейским духовенством, торговцами, которых он выгнал из храма, и прочими представителями местного населения являлись в принципе их внутренним делом. Понятно, они хотели расправиться с возмутителем их спокойствия чужими, римскими руками, но зачем Пилат позволил использовать себя столь пошлым образом? У него ведь были достаточно серьезные сомнения касательно этого подозрительного во многих отношениях дела, тогда почему же фактический хозяин провинции так послушно исполняет роль орудия в руках тех, чьими судьбами он имеет полное право распоряжаться по своему усмотрению?

Он опасался волнений, беспорядков? Да, подстрекаемая духовенством толпа требовала казни Иисуса, ну и что? Уж ему‑то, прокуратору, было хорошо известна простая истина: никогда не следует выполнять требования толпы! Стоит ей ощутить свою силу, и эти требования будут расти подобно снежному кому, расти безостановочно и беспредельно. Толпу нужно останавливать в ее разрушительном порыве, останавливать любыми средствами, даже самыми радикальными.

 

 

КСТАТИ:

«Нельзя попустительствовать беспорядку ради того, чтобы избежать войны, ибо войны все равно не избежишь, а преимущество в ней утратишь».

Никколо Маккиавелли

 

Так оно и произошло через некоторое время, когда при императоре Веспасиане вспыхнула Иудейская война, которой могло бы и не быть, отреагируй римская администрация адекватно на бесчинства толп… Так что если бы Понтий Пилат, окружив площадь перед своим дворцом тяжелой конницей, а на крышах расставив лучников, объявил толпе, что не ее свинячье дело — жизнь или смерть проповедника Иисуса Христа, кто знает, какой была бы мировая История в течение последующих двух тысячелетий…

Если бы Иисуса не распяли тогда, кто знает, говорило бы о чем‑нибудь это имя среднему американцу или европейцу XXI века…

Да и такого хлопотного в наше время явления, как ислам, тоже бы не наблюдалось…

Никогда не следует торопиться казнить проповедников. Это сомнительное удовольствие потом обходится очень дорого.

 

АРГУМЕНТЫ:

«Греки взирали на своих богов не как на своих владык и не сознавали себя их рабами, подобно иудеям. Они видели в них как бы лишь отражение самых удачных экземпляров своей собственной касты, т.е. идеал своего собственного существа, а не его противоположность…

Христианство совершенно раздавило и сломило человека и как бы погрузило его в глубокую тину; среди сознания полнейшей отверженности оно внезапно бросало свет божественного милосердия, так что изумленный, оглушенный благодатью человек испускал крик восторга и на мгновение, казалось, ощущал в себе само небо… Христианство хочет уничтожить, сломить, оглушить, но оно не хочет лишь одного — меры, — и потому оно в глубочайшем смысле слова имеет варварский, азиатский, неблагородный, негреческий характер».

Фридрих Ницше. «Человеческое, слишком человеческое»

 

А с Тиберием, как утверждают летописцы, 16 марта 37 года нашей эры случился глубокий обморок. Решив, что он умер, приближенные начали было распоряжаться освободившимся «святым местом», когда император вдруг начал подавать признаки жизни. Тогда они его задушили…

Римляне выражали бурное ликование.

По улицам Рима бегали радостные горожане с воплями: «Тиберия — в Тибр!» и тому подобными требованиями посмертной расправы над тираном. Вспоминается, как в году, скорее всего, пятьдесят шестом, после публичного осуждения «культа личности» Сталина его преемниками, имела место такая картина: рабочий с характерной пролетарской внешностью яростно громит кувалдой скульптурное изображение уже бывшего «вождя и учителя», долгие годы простоявшее у заводской проходной… Еще одна деталь. Низвержение идола производилось в присутствии толпы тружеников завода, которые громкими криками и энергичными телодвижениями подбадривали своего коллегу с кувалдой, надо сказать, довольно искренне (если учесть, в какой стране и когда это происходило).

 

 

КСТАТИ:

Первая страсть человека толпы — сотворение себе кумира.

Вторая его страсть — низвержение его при удобном и безопасном случае.

И третья страсть — мечты о новом кумире.

 

Долго мечтать и ждать, как правило, не приходится: было бы стадо, а пастух уж как‑нибудь отыщется…

Римлянам тоже не пришлось долго ждать. На арену Истории вышел 25‑летний Гай Калигула (12—41 гг. н.э.), смазливый молодой человек, дальний родственник и Тиберия, и Августа.

Тиберий как‑то заметил по его поводу, что этот юноша «живет на погибель и себе и всем».

Если после Юлия Цезаря процесс деградации римской власти имел довольно динамичное развитие, судя по Августу и Тиберию, то Калигула сделал его поистине обвальным.

Калигула запечатлен на скрижалях Истории в образе кровавого психопата, поистине изверга рода человеческого. Его имя стало синонимом изощренного разврата и столь же изощренной жестокости.

В ранней юности он вступил в кровосмесительную связь со своими сестрами. Одна из них, Друзилла, видимо, обладала какими‑то уникальными сексуальными достоинствами, потому что его привязанность к ней можно было уверенно назвать маниакальной. Калигула возводил Друзиллу в ранг божества. Их связь не прекращалась и во время недолгого замужества, недолгого потому, что став императором, Калигула сразу же отнял ее у мужа и впредь держал при себе как вторую законную жену. Женат он был постоянно, сменяя «подруг жизни» стремительно и непредсказуемо.

Например, подруга по имени Цезония, которая, как утверждают современники, не блистала красотой и пребывала далеко не в юном возрасте, тем не менее надолго привлекла к себе внимание императора. Говорят, его восхищала ее феноменальная развращенность. Калигула зачастую вместе с нею принимал военные парады, а на пирах демонстрировал голую своим приближенным.

А вот сестер своих (кроме Друзиллы, разумеется) он любил отдавать в пользование всем, кому хотел выказать свое капризное расположение.

Правда, Калигула приказал римлянам заканчивать всякое клятвенное заверение словами: «И пусть я не люблю себя и детей моих больше, чем Гая и его сестер!»

А еще он приказал обожествить себя, что было выполнено весьма оперативно. Из Греции привезли скульптурные изображения олимпийских богов и с них со всех, включая и Зевса, сняли головы, чтобы заменить их мраморными головами Калигулы. В храмах стояли его статуи. На них молились, им приносили жертвы.

Он казнил своего брата по нелепому подозрению в нелояльности.

Он казнил сотни, тысячи ни в чем не повинных людей просто так, для острастки, чтобы остальным римлянам, как говорится, жизнь медом не казалась.

Он лично клеймил людей каленым железом, лично заталкивал их в клетки с голодными хищниками, лично распарывал животы и выпускал внутренности.

Калигула собственноручно перепиливал осужденных пополам, собственноручно выкалывал им глаза и собственноручно отрезал женщинам груди, а мужчинам — члены.

Он требовал, чтобы при палочной казни применялись не слишком сильные, но частые и многочисленные удары. При этом Калигула любил повторять свой печально знаменитый приказ: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!»

Он часто приказывал подвешивать за гениталии осужденных мужчин.

Целуя в шею очередную любовницу, он любил приговаривать: «Такая красивая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч!»

Он обезображивал всех мужчин, которых молва признавала красивыми.

Он устраивал пиршества с участием в них представителей высшей знати. Время от времени он удалялся в свои покои, вызывая туда жен своих гостей. Возвращаясь, Калигула во всеуслышание рассказывал о подробностях их телосложения и сексуального поведения.

Он не оставлял в покое ни одной знатной римлянки, мало того, он держал в спальных помещениях специально обученных псов, с которыми должны были вступать в сношения самые надменные и чопорные из матрон.

Наряду с псами в его дворце содержался своеобразный отряд, состоящий из мальчиков, гермафродитов, карликов и прочих уродцев, которые должны были служить исключительно сексуально‑экзотическим целям.

В этом же дворце стараниями императора был открыт мужской бордель.

Этот человек проявлял какое‑то немыслимое, патологическое вероломство. Кроме того, что он брал в заложники своих подданных с целью получения за них выкупа от их родственников, он, получив требуемые деньги, как правило, убивал своих пленников.

Он совершенно произвольно изменял действующие законы, устанавливал все новые и новые налоги, запретил деятельность юрисконсультов, заявив, что никто кроме него не должен толковать римское право.

Он открывал притоны настолько дорогие, что клиенты посещали их только в принудительном порядке.

Его поборы были настолько наглыми, что могли квалифицироваться лишь как неприкрытый грабеж.

Своему любимому коню он приказал построить мраморную конюшню и стойло из слоновой кости. Вскоре этого показалось мало, и Калигула отвел животному целый дворец, куда от его имени приглашал гостей. В итоге он собирался сделать его консулом.

 

 

КСТАТИ:

«Калигула посадил в сенате лошадь, так вот я происхожу от этой лошади».

Антон Чехов. «Из записных книжек»

 

Понятное дело, все эти художества не могли не вызвать возмущения представителей самых разных слоев населения, кроме, как и следовало ожидать, римских люмпенов, которых Калигула предусмотрительно ублажал и хлебом и зрелищами. О, это был если не великий, то очень талантливый популист! Он был не чужд некоторого артистизма, который проявлялся и в страсти к переодеваниям в женское платье, и к мистификациям иного рода. К примеру, он инсценировал сражение с германцами, роли которых исполняли солдаты из его личной охраны, а когда в его лагере появился некий изгнанник из Британии, Калигула не моргнув глазом, послал донесение в Рим о захвате Британских островов (после блистательной победы над германцами, разумеется).

Вот такой человек правил Римской империей с 37 по 41 год нашей эры.

На мой взгляд, единственно позитивным штрихом этого правления было отношение Калигулы к высокопоставленным чиновникам, к тем, кого китайские мудрецы настоятельно советовали держать в постоянном страхе, не давая возможности привыкнуть к своему высокому положению, срастись с ним и зажраться, обретя статус номенклатуры. Калигула, конечно же, не мог читать трактаты китайцев, но действовал в полном соответствии с их предписаниями. Он заставлял государственных деятелей бежать за своей колесницей по нескольку миль, прислуживать ему во время трапез, следить за каждым шагом друг друга и доносить, доносить, доносить. А казнил он их неожиданно, без каких‑либо видимых причин, так что каждый из них пребывал в томительном ожидании своей очереди…

Увы, иное обращение с этими людьми, как показала мировая практика, неразумно и непатриотично.

А Калигула был убит 24 января 41 года заговорщиками в подземном переходе (да, в Риме и такие сооружения были в первом веке) по пути в театр.

Чернь начала было волноваться, протестуя против ликвидации своего кумира, но вскоре успокоилась, когда ей был предъявлен в качестве нового императора родной дядя Калигулы, Клавдий, который во время убийства прятался в подсобных помещениях дворца, никак не предполагая такого неожиданного поворота событий.

Итак, с 26 января 41 года н.э. Римом начал править Божественный Клавдий (10 г. до н.э. — 54 г. н.э.).

Ну, в этом, пожалуй, случае понятие «Божественный» как нельзя более соответствует понятию «не от мира сего», потому что этот человек, по вздорной прихоти судьбы ставший императором Рима, был, попросту говоря, полудурком. Его родная мать говаривала, что он «урод среди людей», что он «недоделанный», а вместо слова «дурак» произносила: «глупей моего Клавдия». Она была не одинока в подобном мнении о достоинствах будущего главы великой державы. Во время пиров Тиберия, а позднее и Калигулы, над ним потешались даже шуты, не говоря уже о прочих искателях дешевых забав.

Понятное дело, он был очень и очень многим удобен и выгоден в качестве императора.

Достаточно характерный пример. Как‑то он устроил морское сражение на Фуцинском озере. Перед началом, согласно древней традиции, гладиаторы дружно прокричали ему: «Ave, imperator! Morituri te salutant!» («Здравствуй, император! Идущие на смерть приветствуют тебя!»).