Фрагменты древнеегипетской лирики 18 страница

Из Египта Цезарь отправился в Сирию, а затем в Понт, где сын Митридата, Фарнак, решил взять реванш за все военные неудачи своего родителя и потому затеял восстание всех союзников Рима в этом регионе. Цезарь с тремя легионами блистательно разгромил довольно многочисленное войско Фарнака, после чего сообщил в Рим: «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»).

Вернувшись в Африку, он победил союзников Помпея — Сципиона и Юбу, а затем двинулся в Испанию, где разгромил последних военных противников — сыновей Помпея.

Ну, а далее пришло время триумфов и прочих празднеств. Ветеранам Цезарь выдал по двадцать четыре тысячи сестерций и наделил каждого из них участком земли. Всем своим подданным в честь провозглашения его пожизненным диктатором, то есть императором, если называть вещи своими именами, он выделил по десять мер зерна на каждого и столько же фунтов масла, не считая денежных выплат по триста сестерциев, обещанных ранее, и еще по сотне в виде компенсации за просрочку этих выплат. Современным правителям чужда и, думается, пугающе непонятна такая щепетильность, ну, да что с них возьмешь…

А Цезарь еще устраивал пиры и раздачи мяса, а после испанского триумфа — еще и два обеда (для всех, разумеется) на двадцати двух тысячах столов. Первый из них почему‑то показался ему недостаточно роскошным, так что через четыре дня состоялся второй обед, превзошедший самые требовательные ожидания.

Правда, испанский триумф вызвал множество нареканий, думается, вполне справедливых. Одно дело — разбить, вбить в землю войско мятежного сына Митридата, и совсем другое — сделать то же самое с сыновьями Помпея Великого, своими соотечественниками. Да, может возникнуть и такая необходимость, но это всего лишь необходимость, и хвалиться победой такого рода попросту безнравственно, как безнравственно такое звание, как «герой гражданской войны». Этот человек помог тебе отправить на тот свет несколько тысяч соотечественников, что ж, подари ему мешок, вагон денег, но не смей называть его героем и награждать теми же орденами, которые вручают защитникам отечества!

Но возмущенные голоса критиков были надежно заглушены радостным шумом пышных праздников и зрелищ, которые устраивались часто и постоянно. Гладиаторские бои сменялись скачками, скачки — состязаниями атлетов, а те, в свою очередь, морскими боями…

Он подвергался подчас довольно резкой критике со стороны вернувшегося из изгнания Цицерона, но теперь, став диктатором, Цезарь реагировал на критику довольно спокойно и отвечал на нее с достоинством человека, чье величие не может пострадать от чьих бы то ни было замечаний, даже если они исходят от великого Цицерона. Например, когда Цицерон написал хвалебное сочинение в честь Катона, врага Цезаря, озаглавив свой труд одним словом: «Катон», Цезарь немедленно отреагировал на это сочинением «Антикатон». Он уважал разумных и образованных оппонентов.

Цезарь проводит реформу календаря, впервые разделив год, применительно к движению Солнца, на 365 дней, и вместо существующего ранее вставного месяца ввел один вставной день через каждые четыре года. Новый календарь в честь него был назван Юлианским.

Он провел перепись римских граждан, в результате которой число получателей казенного хлеба сократилось с трехсот двадцати до ста пятидесяти тысяч.

Конечно, как говорится, легко судить с такого временного расстояния, но, пожалуй, именно с такого расстояния хорошо видно то, что для блага государства следовало бы еще более сократить число нахлебников, оставив там только стариков и увечных. Все же остальные должны есть свой хлеб, заработанный своим трудом или своей службой. Нахлебничество развращает здоровых людей, насаждая психологию паразитизма, а убежденного паразита проще уничтожить, чем удовлетворить. Сократив более чем вдвое число нахлебников, Цезарь имел уникальную возможность вытравить наиболее агрессивных из них, позволив восстать открыто против «антинародной политики». Но, увы, видимо, со стороны легко давать советы…

Цезарь заметно упорядочил судопроизводство и внес существенные изменения в действующие законы. Он усилил ответственность за умышленные убийства, за вымогательство и за коррупцию, потребовал неукоснительного выполнения законов, направленных против роскоши.

Цезарь правил фактически единолично, назначая и смещая со своих должностей всех представителей, как теперь принято говорить, высших эшелонов власти. Сначала это встречало поддержку многих разумных людей, уставших от того, что любая мразь могла стать претором или даже консулом, щедро напоив и накормив своих избирателей. Мало того, разумные люди хорошо понимали, что из себя, как правило, представляют народные избранники, и полагали, что если уж Цезарь отождествляет себя и государство, то в своих действиях так или иначе он прежде всего печется о благе государства, поэтому грешно сетовать на его самоуправство.

Однако разумные люди никогда, ни в какие времена не составляли не то чтобы большинства населения, но даже сколько‑нибудь заметной группы, с которой должно было бы считаться простое большинство, так что в обществе с поразительной быстротой начал распространяться вирус недовольства Цезарем. Одни были недовольны тем, что он сократил число государственных нахлебников, другие были уязвлены его борьбой с роскошью, третьи — бесполезностью своих выборных технологий и махинаций, четвертые — его неуважительным отношением к существующей выборной власти и т.д.

И созрел заговор, в котором, как водится, приняли самое активное участие именно те люди, которых Цезарь либо помиловал в припадке неосмотрительного великодушия, либо облагодетельствовал каким‑то иным образом. Что ж, ничего удивительного…

 

 

КСТАТИ:

«Причинять людям зло большей частью не так опасно, как делать им слишком, много добра»

Франсуа де Ларошфуко

 

И они убили его прямо в зале заседаний римского сената, убили подло, кроме того, с поистине парламентской неуклюжестью и трусливой жестокостью…

Предварительно задержав у входа консула Марка Антония, ближайшего друга и соратника Цезаря, заговорщики окружили императора, будто приветствуя его, и затем нанесли ему двадцать три раны кинжалами и мечами. Цезарь пытался защитить себя от ударов, когда на него бросился Марк Брут, он только и сделал, что негромко проговорил: «И ты, дитя мое?»

После убийства заговорщики во главе с Брутом пошли по улицам Рима, потрясая мечами и поздравляя народ с возвращенной ему свободой. Народ, как это всегда бывает в подобных случаях, безмолвствовал в ожидании последствий происшедшего.

Марк Антоний вынужден был скрываться в чужих домах.

А к шествию убийц Цезаря примкнули люди, не имевшие ни малейшего отношения к содеянному, но желающие использовать сложившуюся ситуацию и разделить чужую славу, попросту примазавшись к ней. Они, как и все остальные, потрясали мечами и орали, что «вот этим самым клинком римский народ был избавлен от тирана» или что‑то в подобном роде. Пройдет совсем немного времени, и участники этого шествия, по крайней мере те из них, кого потом удалось поймать, будут казнены Марком Антонием и новым императорам Октавианом Августом (63 г. до н.э. — 14 г. н. э), казнены даже не за сам по себе поступок, которого кое‑кто из них не совершал, а за преступное намерение, что представляется весьма и весьма справедливым.

После вскрытия завещания Цезаря стало известно, что он оставил каждому римлянину триста сестерций, а городу — свои сады над Тибром. Многим своим убийцам он завещал значительные суммы, а Гаю Октавию передавал свое имя и усыновлял его.

Вот тут‑то народ бросился громить дома его убийц и вершить самосуд над ними.

Впрочем, даже тем из них, кому удалось избежать расправы, не пришлось прожить после содеянного более трех лет. Кое‑кто из них погиб во время кораблекрушения, кое‑кто — в бою, а Марк Брут в 42 году до н.э. бросился на собственный меч, проиграв битву Марку Антонию в ходе очередной гражданской войны…

Вот так закончился один из самых ярких эпизодов Истории, главным героем которого был Гай Юлий Цезарь, или «Божественный Юлий», каким он остался в памяти поколений, личность, конечно, весьма неоднозначная, xoтя… если о ком‑то высказаться совершенно однозначно, то при этим едва ли можно назвать его личностью.

Юлий Цезарь — личность во многих отношениях незаурядная, обладающая очень высокой степенью сложности и многозначности, и эти качества, накладываясь на его поступки, придают им оттенки совсем иного свойства, чем те, которыми окрашены поступки менее сложных, элементарных людей. К примеру, то, что мы воспринимаем как чудачества Диогена, великого мудреца и незаурядной личности, едва ли можно было бы назвать чудачествами, если бы они исходили от какого‑нибудь торговца или регионального тирана. В этом случае речь бы шла о дикости, об испорченности, в крайнем случае — о простоте, которая хуже воровства, и никак не иначе. Так что когда Юлий Цезарь отдает приказ казнить каждого десятого воина из легиона, потерявшего боевой штандарт, то это делает герой, любимец легионов, гениальный полководец, чье искусство сохранило жизни тысяч, десятков тысяч легионеров, и совсем иное дело, если подобный приказ исходит от человека, ничем не примечательного, ставшего во главе войска вследствие случая или взятки, совсем иное…

Вот почему преемники Юлия Цезаря производят такое удручающее впечатление. Действительно, то, что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Формальным наследником Юлия Цезаря стал юный Октавиан, впоследствии названный Октавианом Августом и даже «Божественным Августом». Юноша, не блещущий ни отчаянной храбростью, ни острым умом, ни даже крепким здоровьем, однако обладающий должным для дел управления уровнем сообразительности, хитрости, напористости, целеустремленности и беспринципности.

Он хорошо понимал, что Цезарь завещал ему имя, деньги, но не власть, потому что Рим был республикой, а диктаторские полномочия по наследству не передаются при таком социальном устройстве, так что власть придется добывать самому, разве что используя шлейф популярности своего предшественника в качестве трамплина.

В этом же качестве он решил использовать и здравствующего в ту пору человека, чья популярность если и уступала популярности Цезаря, то не так уж разительно, если исходить из каких‑то более или менее общих критериев. Речь идет о Марке Туллии Цицероне (106—43 гг. до н.э.), знаменитом политическом деятеле, ораторе, философе и писателе, авторе 19 трактатов по риторике, политике и философии, 58 судебных и политических речей и 800 писем.

 

 

КСТАТИ:

«Каждому — свое».

«Так называемые боги —это собственная природа вещей».

«Я признаю, что не от нас зависит родиться с острым умом или тупым, сильным или слабым. Но тот, кто из этого делает вывод, что не в нашей воле даже сидеть или гулять, тот не видит, что за чем следует».

«Невелика заслуга, если человек честен лишь потому, что никто и не пытается его подкупить».

«Бумага все стерпит».

Марк Туллий Цицерон

 

Юнец Октавиан, как говорится, травой расстелился перед Цицероном, чтобы тот взял его под свое крыло и добился для них обоих консульских званий. При этом Октавиан клятвенно заверял его, что интересуется не властью как таковой, а лишь ее внешней стороной, престижностью консульского звания, не более того, так что Цицерон будет править за двоих.

И многоопытный, мудрый Цицерон клюет на эту пошлую приманку (нужно отдать должное настойчивости Октавиана), а когда понимает, что натворил, то заодно вынужден признать, что ошибку уже не поправишь…

Октавиан, быстро сориентировавшись в розе политических ветров, отошел от Цицерона и вступил в союз с Антонием и Лепидом. Они образовали Второй триумвират, первой акцией которого была ликвидация двух сотен противников новой власти. В проскрипционные списки включен был и Цицерон, давний политический противник Антония. Октавиан, по утверждению Плутарха, некоторое время протестовал против убийства своего наставника…

 

 

ФАКТЫ:

«Первые два дня Октавиан, говорят, боролся за Цицерона, на третий же уступил и пожертвовал им. Обменялись же они следующим образом: Октавиан уступил Цицерона, Лепид — своего брата Павла и Антоний — Луция Цезаря, который приходился ему дядей с материнской стороны. Так лишились они от бешеной злобы способности мыслить по‑человечески или, лучше сказать, показали, что нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть».

Плутарх. «Сравнительные жизнеописания»

 

Исполнители приговора нашли Цицерона в его имении, убили и привезли в Рим его отрубленные руки и голову.

Марк Антоний приказал выставить их на всеобщее обозрение. Римляне говорили, что видят перед собой не лицо Цицерона, а душу Антония.

А Второй триумвират постигла судьба первого: из троих его участников двое очень скоро оказались лишними. Лепид благополучно отправился в пожизненное изгнание, а Марк Антоний, согласно распределению полномочий, отбыл в Александрию, чтобы оттуда управлять восточными провинциями державы. Сам же Октавиан взялся управлять западными провинциями непосредственно из Рима.

Он подавил несколько мятежей, грозивших перерасти в гражданские войны, подавил с какой‑то мстительной жестокостью, позволяющей предположить, что эта жестокость была не средством восстановления нарушенного порядка, а скорее своего рода целью. Поговаривали, что он умышленно доводил гражданские беспорядки до уровня войн, чтобы надежнее выявить своих противников, ликвидировать их и конфисковать имущество. Такой вот способ решения насущных проблем…

Добровольно сдавшихся на милость победителя Октавиан, как правило, казнил. Мольбы о милосердии он обрывал короткой фразой: «Ты должен умереть!». Что и говорить, это не «Veni? Vidi? Vici»…

А главный конфликт его не слишком богатой биографии был еще впереди. Осведомители сообщали интригующие подробности жизни Марка Антония на Востоке: изысканные оргии в Афинах, пышные праздники в Эфесе, богатые подношения местных царьков и пикантные приключения с их царственными супругами, богатство, роскошь, нега… Но самое сильное впечатление, без сомнения, оставляли рассказы о бурном романе Антония с египетской царицей Клеопатрой, которой тогда было лет 27—28, и она только вступила в пору женской зрелости, буквально сводя с ума всех, кто имел счастье (или несчастье) приблизиться к ней на расстояние полета стрелы из тугого африканского лука…

Действительно, Антоний потерял голову, напрочь забыл обо всех своих честолюбивых планах, устремлениях, о своих обязанностях наместника восточных провинций, о своем войске в конце концов. Казалось, будто бы мифический странник вдруг оказался на острове, где красавица‑волшебница очаровывает его и заставляет забыть, стереть из памяти всю прошлую жизнь. Цезарь тоже был увлечен ею в свое время, но не до такой же степени… Правда, ей тогда было лет семнадцать, и она, наверное, еще не достигла того отточенного искусства обольщения, которое сейчас демонстрировала Антонию. Впрочем, Цезарь — это Цезарь, а Антоний — всего лишь Антоний, и у него, говоря современным языком, поехала крыша…

И все же Октавиан видел в нем серьезного противника, с которым нельзя было не считаться. Покончить с ним одним решительным ударом пока что не представлялось возможным, так что Октавиан избрал выжидательную позицию.

В октябре 40 года до н.э. они встретились в Брундизии, на юге Италии. Обе стороны рассыпались в любезностях и уверениях касательно дружбы, верности, преданности и т.п. Чтобы скрепить союз, Октавий там же выдал за Антония свою младшую сестру Октавию, учитывая то, что тот не был официально женат на Клеопатре.

Этот странный брак продолжался, тем не менее, целых восемь лет, в течение которых Антоний, конечно же, не расставался с Клеопатрой, по крайней мере на относительно долгое время, а в 32 году до н.э. он потребовал развода с Октавией и объявил Клеопатру своей законной женой.

 

 

КСТАТИ:

«Мужчина может быть счастлив с какой угодно женщиной — если он ее не любит»

Оскар Уайльд

 

Это было равносильно объявлению войны.

И она разразилась, как говорится, по полной программе, на суше и на море. Второго сентября 31 года до н.э. при мысе Акции у берегов Северной Африки состоялось морское сражение, самым прихотливым образом сочетающее в себе элементы трагедии и фарса. В кульминационный момент ристалища, когда закованные в броню тяжелые корабли Антония, разбросав, как щенков, суденышки Октавиана, перестраивались для сокрушающего маневра, в этот самый момент шестьдесят кораблей Клеопатры (ни много ни мало!) покидают сражение и, гонимые попутным ветром, мчатся в направлении Пелопоннеса!

В этом, пожалуй, нет ничего уникального: Истории хорошо известны многочисленные случаи вероломного поведения союзников на поле боя, но вот то, что произошло потом…

Увидев бегство Клеопатры, Антоний пересаживается на легкую галеру и мчится за ней, бросив свой флот на произвол судьбы! Мало того, он бросает на произвол судьбы девятнадцать легионов и двадцать тысяч кавалеристов, он бросает все свои вооруженные силы! Нужно отдать им должное, покинутые своим предводителем, они семь дней героически сражались на суше и на море, сражались в общем‑то за его честь и достоинство…

Это уже не фарс, а какой‑то кровавый сюрреализм.

Далее Антоний скитается по пустыне в сопровождении небольшой группы близких друзей, возвращается в Александрию и — на фоне постоянно приходящих известий о разгроме его армий и о переходе самых надежных союзников на сторону Октавиана — пытается забыться в изощренных радостях плоти.

Тщетные попытки! Своим поведением во время морского сражения он заслужил не только самую позорную казнь, но и глубочайшее презрение всех грядущих поколений, и никакой сироп любовной темы художественных произведений (в том числе и Уильяма Шекспира) не перебьет горечь этого, увы, бесспорного факта.

А когда Октавиан осадил Александрию, на его сторону перешли и войска Клеопатры, и остатки войск Антония, который не нашел ничего лучшего, чем бегать по городу с мечом в руке и орать, что Клеопатра его предала и т.д. Узнав об этом, Клеопатра укрылась в усыпальнице близ храма Изиды. Она посылает гонца к Антонию с сообщением о ее смерти.

Трагифарс, ни дать, ни взять!

Антоний, придя в свой дворец, решает наложить на себя руки (думается, основным мотивом такого решения была не столько скорбь по случаю смерти Клеопатры, сколько четкое осознание того, что с ним сделает Октавиан, солдаты которого уже начали грабить город).

Он приказывает верному рабу (чудесное словосочетание: «верный раб»!) исполнить последний долг относительно своего господина — заколоть его. Раб обнажает меч, но вместо того, чтобы убить Антония, убивает сам себя. «А! — восклицает Антоний. — Он показал мне пример!» Затем он вонзает меч себе в живот, но как‑то неудачно. Он просит вошедших рабов прикончить его, но те убегают прочь, и тут возникает некий Диомед, секретарь Клеопатры, имеющий предписание доставить (в случае смерти Антония) его тело в усыпальницу, где нашла приют его госпожа. Умирающего переносят в усыпальницу.

Клеопатра в отчаянии. Она падает на окровавленное тело, бьется в истерике, молит Антония о прощении. Тот прощает ее и, выпив вина, умирает.

Октавиан, раздосадованный тем, что Антоний избежал его изощренной мести, тем не менее приказывает похоронить его со всеми подобающими почестями.

Он принимает решение доставить Клеопатру в Рим, чтобы, закованную в цепи, провести ее по улицам во время триумфа. Дабы она не нарушила его планов, к ней была приставлена бдительная стража, прежде всего следившая за тем, чтобы «товар» дожил до триумфа в целости и сохранности.

Но эти люди не учли, с кем имеют дело. Согласно заранее разработанному плану, Клеопатре доставили совершенно безобидную внешне корзину, заполненную свежими финиками. Стража, обследовав корзину на предмет наличия там оружия, со спокойной совестью передала ее узнице. Клеопатра же, хорошо зная, что на дне корзины находится ядовитая змейка, без колебаний разгребла плоды обнаженной рукой и получила смертельный укус…

Октавиан, хотя и был раздосадован случившимся, выразил свое восхищение благородством египетской царицы и велел похоронить ее рядом с Антонием.

 

 

КСТАТИ:

Клеопатра не была египтянкой. Она являлась продолжательницей царского рода Птолемеев, который угас вместе с нею. Сами же Птолемеи были выходцами из Македонии.

 

По приказу Октавиана статуи Антония были сброшены с пьедесталов. Та же участь ожидала и статуи Клеопатры, но один из ее друзей помешал этому, дав крупную взятку Октавиану. Впрочем, тот отыгрался на Цезарионе, сыне Клеопатры и Юлия Цезаря, повелев убить мальчика.

Ну, а далее — возвращение в Италию, триумфы, титул императора и сопутствующее ему имя: Гай Юлий Цезарь Октавиан.

 

Август

 

В этой роли он произвел реформу римского сената, убрав оттуда всех неугодных и сократив его численность с 1000 до 600 человек. Отныне он будет время от времени проводить чистки этой толпы законодателей.

А в январе 27 года до н.э. он собрал сенат и отказался от верховной власти и всех своих титулов ввиду возрождения республиканского строя. Этот трюк, несмотря на свою очевидную примитивность, тем не менее вызвал большое волнение и в народе, и в сенате, и в армии. А ну как он действительно уйдет от дел, и тогда вместе с ним уйдут многие льготы и привилегии? Им уже было что терять с его уходом, и они единодушно высказались за сохранение и усиление его власти. Октавиан милостиво согласился уступить требованиям римлян и принять почетное звание Принцепса Сената, который присвоил ему еще одно звание — «Август», то есть «возвеличенный богами». И стал он именоваться: Император Цезарь Август.

Историки зачастую величают его «Божественный Август», исходя из славословий его современников.

Римский плебс боготворил его за регулярные и весьма щедрые раздачи хлеба и других продуктов, а также за пышные зрелища. А что еще требуется простому (во всех отношениях) человеку? «Хлеба и зрелищ!» — вот основной принцип внутренней политики той (да и не только той) эпохи.

Он не скупился в расходах на гладиаторские бои и спортивные праздники, и в те, и во все иные времена столь любимые плебсом. Для развлечения римлян Август часто устраивал звериные бойни.

Только в инсценировках охоты погибло более трех с половиною тысяч редких африканских зверей, а европейские звери вообще не подлежали учету.

Он украсил Рим великолепными беломраморными зданиями, повторяя, что «получил Рим кирпичным, а оставляет его мраморным». Среди этих мраморных джунглей достаточно заметное место занимали многочисленные изваяния самого «Божественного Августа», у которого с годами скромности никак не прибавлялось, увы…

Как и все прочие диктаторы, Август хотел прослыть покровителем изящной словесности, что ему вполне удалось: в истории литературы период его правления значится, как «золотой век Августа». В этот период яркими звездами блистали имена поэтов Вергилия, Горация и Овидия. Первые двое входили в так называемый «кружок Мецената», организованный богачом, другом императора и щедрым спонсором (выражаясь современным языком) римских литераторов. Меценат, правда, в обмен на свою благотворительность требовал отдачи в виде прославления Августа.

Они честно отрабатывали благодеяния Мецената, прославляя «божественного отца отечества» и в то же время создавали величественный образ эпохи, свободной от сиюминутных и надуманных ценностей, эпохи, призванной искупить грехи предков и возродить их доблести.

Самая значительная фигура этого периода — поэт Вергилий Марон Публий (70—19 гг. до н.э.), автор идиллий «Буколики», элегий, од и — основного, программного произведения — «Энеиды», эпической поэмы, которая должна была стать продолжением, дальнейшим развитием гомеровских «Илиады» и «Одиссеи». Главный герой поэмы — троянец Эней, благочестивый и мужественный воин, ставший предком основателей Рима. Таким образом Рим коренным образом облагораживался, превращаясь у Вергилия из пристанища древних авантюристов неизвестного происхождения в колонию потомков героев‑троянцев.

И, естественно, в поэме был увековечен сам Август…

 

 

КСТАТИ:

 

Август, с триумфом въезжающий в Римские стены,

Свой бессмертный обет посвящал богам италийским,

Трижды сто алтарей величайших воздвигнув по граду,

Всюду по улицам шум от игр и рукоплесканий…

 

Вергилий. «Энеида»

 

Если Вергилия можно назвать трубадуром патриотизма и гражданственности в литературе, то поэт Гораций Флакк Квинт (65—8 гг. до н.э.) оставил свой след в летописи той эпохи как утонченный лирик, как вдохновенный певец любви, наслаждений, радости жизни во всех ее проявлениях.

 

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

 

Лучше ты, Меценат, речью обычною

Сказ о войнах веди Цезаря Августа

И о том, как склонив выю, по городу

Шли цари, раньше грозные.

Но я воспою, Музе покорствуя,

Звонкий голос твоей милой Ликимнии,

Ясный блеск ее глаз, грудь ее, верную

Неизменной любви твоей…

 

Квинт Гораций Флакк. «К Меценату»

 

Не покидает мысль о том, что все это — лишь попытка доказать Греции свою интеллектуально‑творческую потенцию, не более того.

Но факты, цифры — куда от них денешься? Семь веков до нашей эры в Греции это ярчайшее созвездие философов, поэтов, драматургов, художников. А семь веков до нашей эры в Риме? Да, Лукреций, Цицерон, Катулл, Плавт, Вергилий, Гораций и еще два‑три имени… Все. Несоизмеримые величины, и тут уж ничего не скажешь насчет климатических или прочих неравных условий. Ясно, что интеллектуально‑культурный прогресс если и имеет отношение к ландшафту и температуре воздуха, то в очень малой мере… А вот такой римский поэт как Публий Овидий Назон (43 г. до н.э. — ок. 18 г. н.э.) — совсем иное дело. Его творчество — уже не перепевы греческих тем, а истинно римская литература, проникнутая римским духом, особенностями римской жизни и римскими проблемами, которые не перепутаешь с греческими, как не перепутаешь с греческими римские зрелища. А каковы зрелища, таковы и зрители…

Когда имперский дух, основанный на мифах величия нации, непобедимости армии, справедливости захватнической политики державы и т.п., витает где‑то вокруг вершины общественной пирамиды, остальные ее части функционируют более или менее нормально, когда этот дух окутывает всю пирамиду, когда о величии, непобедимости и справедливости захватов чужих территорий и карательных экспедиций на окраинах империи взахлеб говорит чернь, тогда дело плохо, тогда становится ясно, что болезнь вошла в последнюю стадию своего развития — агонию.

 

 

КСТАТИ:

«Бывают времена, когда люди принимают коллективную вонь за единство духа».

Фазиль Искандер

 

В Римской империи тогда наступало именно такое время…

Август создает профессиональную полицию и бюрократию, то есть категорию должностных лиц, деятельность которых оплачивается за счет государственной казны, чего раньше не было; по крайней мере, так явно и постоянно. Ведь раньше человек, занимавший ту или иную должность, был лицом выборным, то есть отвечающим запросам своих избирателей, и кроме всего прочего, эта должность не оплачивалась государственным жалованьем. Теперь же главным достоинством этого человека было умение быть полезным тем людям, которые назначили его на данную должность, и больше ничего. Чтобы те люди не чувствовали дискомфорта в общении с ним, он, естественно, должен быть глупее их, грубее, примитивнее и т.д.

 

 

КСТАТИ:

«Не может быть двух более счастливых свойств, чем быть немножко глупым и не слишком честным».

Фрэнсис Бэкон

 

От чиновника требуется не умение, не мастерство или знание, а всего лишь лояльность и беспрекословная исполнительность. По своей объективной неквалифицированности труд чиновника может быть приравнен разве что к труду чернорабочего. Это не может не культивировать в нем комплекса неполноценности и, естественно, жажды реванша. В этом же аспекте следует рассматривать и тенденцию чиновничьего аппарата к разрастанию, разбуханию… Действительно, каждому, даже самому мелкому начальнику хочется расширить круг своих подчиненных, а то ведь что же получается… что он, в самом деле, ефрейтор какой, чтобы командовать всего лишь десятком солдат? Нет, шалишь!

Чиновники размножаются, как поганки, — делением.

Наряду с ростом чиновничьего сословия при Августе наблюдался бурный рост проституции, в особенности ее высшего слоя — гетеризма.

Этот рост стал отчетливо наблюдаться еще при Корнелии Сулле, который был подлинным гурманом в сфере плотских наслаждений и стремился к обладанию образованными, коммуникабельными, утонченными женщинами (впрочем, и мужчинами тоже), а таковыми уж никак не могли быть уличные или бордельные проститутки. Здесь требовалась элита…