Такими были и суфии, которые с X в. образовывали в некоторых регионах небольшие замкнутые группы, имевшие собственные правила жизни и зачастую существовавшие за счет милостыни или общественной щедрости. Можно например, вспомнить общину, куда смог проникнуть ал-Макдиси и где, соблюдая показную отрешенность, чему способствовало его личное достояние, он сумел добиться, чтобы его считали святым, общение с которым было благословением. Подобные группы, временно сплачивавшие бродяг и отшельников, лишь расширялись и множились, пока в XII в. не обрели настоящие обители, отстроенные зачастую государями, желавшими тем самым снискать еще большую славу. Это означало официальное признание места, занимаемого в городском обществе суфиями, у которых власть предержащие будут отныне искать совета и ободрения, в особенности в своей политике защиты ислама. Но еще раньше проповедники и набожные люди, первоначально занимавшие в какой-то мере маргинальное положение, увидели себя принятыми властью в качестве религиозного класса: хронисты действительно сообщают нам, что в начале XI в. халифы собирали для важных провозглашений относительно догмы не только кади и факихов, но и народных проповедников и аскетов, хотя нам в точности неизвестно, каким образом отбирались представители двух последних категорий.
Суфии и мистики выделялись в те времена своим одеянием — знаменитым шерстяным рубищем, а также образом жизни, проводимой либо в одиноких странствованиях из одного места в другое, либо в общине, подчиненной более или менее строгим правилам и сгруппированной вокруг личности почитаемого наставника.
Однако нравы их не всегда были безупречны. Некоторые мнимые аскеты, пользуясь легковерием своих почитателей, не гнушались хорошего стола, а «аппетит суфиев» даже вошел в пословицу. Кроме того, их упрекали в применении магии и шарлатанстве. Поскольку они жили группами, их также зачастую обвиняли в педерастии, и в антологиях существует масса анекдотов на эту тему, изображающих святошу, героически сопротивляющегося соблазну, а чаще — поддающегося ему; некоторые из них, особо невежественные, даже усматривали в подобной практике религиозную норму. Однако в XI в. во времена мистика ал-Худжвири, распространилась идея о том, что истинное благочестие предполагает целомудрие, редко уважавшееся в первые века, когда суфии были чаще всего женатыми людьми, поэтому некоторые из них останутся холостыми или будут довольствоваться заключением чисто формальных браков.
Именно в этой среде появятся личности, которых станут почитать святыми за приписываемые им чудеса и за присущую им якобы способность обеспечивать действенность молитвы. С XI в. существовало несколько степеней признанной «святости», начиная от ранга «лучших» и «заместителей», вплоть до ранга персоны, именуемой «полюсом», предназначенной руководить мирской жизнью и поддерживать ее с помощью других святых. Но здесь дело касалось космологических спекуляций, не имевших почти никакого отношения к реальности. Хотя остается достоверным, что некоторые благочестивые лица пользовались единодушным уважением и их могилы, в частности могилы основателей ордена, регулярно посещались, нам недостает сведений о том, в каких формах в свое время осуществлялась практика этого «культа святых», который, впрочем, распространялся также на авторитетных богословов и даже на правителей, с особым пылом защищавших владения ислама.
* * *
В отличие от религиозных деятелей, проникнутых прежде всего юридической или теологической культурой, даже если некоторые из них увлекались рефлексией, или практикой, или аскетизмом — хотя эти различные тенденции не исключали друг друга, — игравшие важную роль в городе секретари и купцы были обучены различным способам управления и торговли, а также необходимым для этого мирским наукам. Это были люди в общем богатые, влиятельные и образованные, значение которых возрастало по мере того, как исчезали первоначальные барьеры между завоевателями-мусульманами и неарабами. В определенном смысле их можно было бы назвать «буржуа». Но такой термин предполагает активное участие в делах города, что в странах ислама проявлялось лишь эпизодически, когда периоды анархии позволяли локальным ополчениям практически заменять своей властью власть эмира, контролируемую либо нет центральной властью. К тому же подобный термин совершенно чужд категориям исламского порядка, существовавшего в обществе той эпохи.
Не следует также преувеличивать оригинальность городского класса администраторов и крупных купцов, которые обыкновенно получали, помимо специальной подготовки, богословско-правовое образование, сравнимое с тем, что получали и религиозные деятели.
Они зачастую проявляли присущее эпохе пристрастие к религиозным спорам, в то время как их мирские увеселения разделялись богословами, которые тоже любили блеснуть остроумием. Наконец, начиная с XI в. дало о себе знать еще более заметное сближение между администраторами и богословами, солидарными в своей оппозиции военным, чужестранному и неарабоязычному классу «людей сабли», который отныне противостоял в городе классу «людей в тюрбанах».
Тем не менее еще в X в. секретари — о месте которых в окружении суверена мы уже вспоминали, так же как и об их профессиональной деятельности, основанной на ирано-месопотамском культурном типе, — были среди образованных слоев группой, сознающей свои отличительные черты, что подчеркивалось определенными особенностями костюма, такими как ношение длинного платья. К этой группе принадлежали не только простые служащие при канцеляриях, но и штатные писцы какого-либо могущественного лица или даже руководители крупных служб центральной и провинциальной администрации. Кроме того, существовали тесные связи между этой категорией лиц и их особой клиентелой ученых, пребывающих в поисках мецената или места в государственных канцеляриях, а также разного рода дельцами, купцами и менялами, более или менее крупного размаха, которые пытались благодаря им реализовать прибыльные торговые или банковские операции при прямой или косвенной поддержке официальных служб.
Менее известные нам негоцианты, которые существенно отличались от лавочников и ремесленников, лично продававших продукты своего труда, играли в городе первостепенную роль, занимаясь межгородской, а то и международной торговлей, значение которой в странах ислама мы рассматривали выше. О постоянном развитии их дела свидетельствуют правоведческие трактаты, которые с конца VIII в. стали посвящаться проблемам барыша и условиям его законности, хотя о внутренней организации их коммерции в классическую эпоху мы, в сущности, еще мало что знаем.
Среди негоциантов выделялись, во-первых, крупные коммерсанты, которые, безусловно, нуждались в значительных капиталах и должны были не только объединяться на разной основе, но и брать при необходимости значительные займы, и, вовторых, профессиональные банкиры, основной задачей которых было ссужать первых необходимыми средствами. В свою очередь крупные коммерсанты делились на несколько типов: одно недавнее исследование о капитализме в странах ислама, ссылаясь на коммерческий учебник XI в., последовательно их перечисляет: «купец-хранитель, который закупает по низким ценам и перепродает при благоприятной конъюнктуре, который должен уметь предвидеть конъюнктуру и складировать свои закупки сообразно товару […], коммерсант-путешественник и экспортер, который должен располагать данными о ценах в странах сбыта его товаров и о таможенных пошлинах на текущий момент, с тем чтобы правильно рассчитать свои цены и свою выгоду, принимая во внимание транспортные расходы, который должен также иметь надежного агента в нужной стране и магазин, где он мог бы без опаски разгружать свои товары […], наконец, коммерсант-кредитор, который должен выбрать себе надежного агента». Помимо этого существовали иностранные купцы — прежде всего западные, и особенно итальянские, — чаще всего не проникавшие слишком глубоко в мусульманские регионы. Довольствуясь фактически закупкой вблизи побережья продуктов, доставляемых изнутри караванными путями, они тем не менее с XI в. начали посещать египетские порты, а с XII в. — крупные города Египта и Сирии, где получили в свое распоряжение автономные склады, так называемые фундуки.
В городской среде купцы тоже играли свою роль, но по издавна сложившейся традиции здесь они были по преимуществу из восточных христиан и евреев, и их соотношение в разные периоды установить сложно из-за пробелов в нынешней документации. В расцвет аббасидской эпохи еврейские негоцианты и банкиры были особенно активными — сказано об этом немало, и документы каирской Генизы доказывают обоснованность этого утверждения. Относительно чуть более позднего времени дошедшие до нас фискальные трактаты, напротив, уже не отмечают никакой еврейской активности. Но было бы ошибочно, как показал К. Казн, делать из этого последнего свидетельства слишком поспешные обобщения. Несмотря на принятые Саладином меры, евреи в его время, несомненно, продолжали торговать в городах, тогда как менее деятельные христиане исполняли главным образом роль посредников между европейцами и мусульманами. К тому же следует отметить, что купцы, именовавшиеся загадочно каримис и удерживавшие на протяжении аййубидского и мамлюкского периодов фактическую монополию на торговлю по Красному морю, то есть прежде всего на транзит пряностей на Ближний Восток, в XIV в., в момент своего максимального процветания, были исключительно из мусульман. Но нельзя утверждать, что их ассоциация, действовавшая в зоне, запретной для данников во время Крестовых походов, имела аналоги в других регионах мусульманского мира.
Наряду с негоциантами существовали менялы или — более частный случай — лица, занимавшиеся в разных центрах оценкой стоимости вещей, которые налогоплательщики приносили в счет своего долга перед казной. Эти так называемые джахбадхи, выполняя официальную функцию помощников представителей власти, были также деловыми людьми, нередко занимавшимися еще и откупом налогов. Именно к такого рода менялам, ставшим чем-то вроде придворных банкиров, в начале X в. приходилось обращаться халифату, чтобы получить необходимые для бюджетного баланса займы.
Со своей стороны городские ремесленники и купцы-чужестранцы всегда прибегали к посредникам — уличным крикунам, которые сбывали их продукты клиентам и при случае поставляли им необходимые товары. Трудно сказать, существовали ли подобные маклеры во всех отраслях коммерции или только в торговле одеждой и тканями, где о них существует больше всего свидетельств. Некоторые тексты, сообщающие о них, указывают, во всяком случае, что они были очень предприимчивы, стараясь обеспечить себе монополию на продажу некоторых местных или привозных продуктов. Наставления по хисбе возражали против этой тенденции, утверждая свободу каждого купца выбирать себе маклера по желанию, не будучи обязанным иметь постоянного посредника. Но клиенты со своей стороны, по-видимому, охотно доверяли таким маклерам, которые составляли основной элемент торговой жизни, число их, несомненно, только росло со временем, хотя их статус никогда не был четко определен. Их деятельность, впрочем, была связана со спорами и тяжбами, а также с жульническими махинациями, так или иначе составлявшими приемы скупки и распродажи, практиковавшиеся отдельными воротилами, и ответственность тяжебщиков должна была фиксироваться законниками в консультациях, текст которых в ряде случаев дошел до нас.
Во всяком случае, торговля была основой крупных состояний, которые формировались в аббасидском Ираке с конца IX в. и от которых зачастую зависел сам халиф. Таким образом, деловые люди в отношениях с правительственными авторитетами создавали важные, как выражаются сегодня, «группы давления», связанные с разными политическими или сектантскими кругами. Чтобы сохранить свое состояние, они помещали его преимущественно в ценности и землю. Обложенные десятиной владения реально составляли в X в. превосходный источник дохода при условии, что административные службы не были слишком придирчивы в расчетах или в контроле за вносимым налогом. Эти владения, кроме того, могли временно доверяться управителям, так же как украшения или другие драгоценности могли храниться у надежных друзей, чтобы избежать изъятий и конфискаций, которые были возможны в любой момент и угрожали богатству, накопленному чаще всего в поразительно короткие сроки.
Прекрасным примером денежного человека той эпохи является знаменитый ювелир Ибн ал-Джассас, которому, по сведениям хронистов, удалось присвоить драгоценные камни, составлявшие часть приданого, выделенного тулунидом Хумаравайхом за своей дочерью, когда она была истребована в жены халифом ал-Мутадидом: отправленный сопровождать невесту халифа из Египта в Ирак, он сумел убедить ее доверить ему камни, которые могли ей пригодиться в трудной ситуации, и, поскольку принцесса умерла первой, богатый вклад остался при нем. Нам известно также о конфискациях, которым он подвергся дважды, и особенно о том, как он сумел защититься от своего более грозного врага — вазира Ибн ал-Фурата. «Этот последний, — рассказывает он, — заставил меня претерпеть гнусное обращение и оскорблял меня скандальным и унизительным образом, приказывая своим агентам отнимать мою собственность и мешать моим торговым сделкам, так что мой оборот упал до очень низкого уровня и мое состояние оказалось под угрозой. Я послал к нему друзей, чтобы найти основание для соглашения, и предложил ему сумму, размера которой обычно достаточно для смирения злобы. Все так и оставалось какое-то время, и я терпел вплоть до момента, когда опасность стала невыносимой». Тогда он умудрился ночью прорваться к вазиру для откровенного объяснения: «Поступай со мной, — сказал он ему, — согласно принципам, которые тебе подскажут щедрость и величие души; если нет, я без промедления пойду к халифу и вручу ему вексель на два миллиона динаров золотом в счет моей кассы. Как только такая сумма окажется в его руках, ты сможешь измерить мое могущество, ибо я, разумеется, скажу ему: „Прими эти деньги, назначь первым министром такого-то и выдай ему Ибн алФурата”».
Те же богатые горожане, обладавшие достаточным влиянием на правящие круги и нередко придававшие городу определенный архитектурный облик своими постройками, оказывали воздействие и на интеллектуальную жизнь. В сущности, многие ученые — за исключением, пожалуй, религиозных деятелей, обычно обеспечивавших себя средствами к существованию благодаря своей учености, — по крайней мере эссеисты, грамматисты и поэты, испытывая гораздо более серьезные материальные трудности, были вынуждены соискать щедрости состоятельных персон. Нередко их можно было встретить скитающимися из города в город, пока им не удавалось добиться «субвенций» на свои труды. Наряду с меценатством суверена, существовало нечто вроде меценатства городской олигархии. Свидетельства о нем легко обнаружить в иных литературных томах, в тех, например, где излагаются дискуссии на самые разные темы, имевшие место среди сотрапезников, явно состоявших на содержании, в присутствии вазиров или высоких чиновников, принимавших их в своих особняках. Так, знаменитый труд ал-Таухиди «Книга о радости и близости» пересказывает беседы, затеянные одним буидским вазиром X в., который при этом лишь следовал примеру, данному в конце VIII в. щедрыми «покровителями литературы и искусств», какими были Бармакиды.
* * *
Интеллектуальную жизнь города определяли не только традиционные религиозные круги, с одной стороны, и влиятельные и состоятельные меценаты — с другой. В городе трудилось также множество специалистов в мирских науках, которые могли принадлежать к разным сферам. Среди них фигурировали грамматисты, подобные Халилу и Сибавайху, основоположникам своей науки и составителям первых объемных словарей арабского языка. Особую роль играли переводчики, чаще всего христиане, как, например, Хунайн ибн Исхак, — в отдельные периоды, особенно во времена халифа ал-Мамуна, они, поощряемые властью, сделали доступными для мусульманских мыслителей целый ряд греческих философских и научных трудов, иногда уже переведенных на древнесирийский язык. Некоторые служили при библиотеках халифов и суверенов, но, помимо дворцовых, в IX–XI вв. существовали и другие категории библиотек, созданных знатными персонами или приверженцами различных религиозных движений, которым труд переписчиков и миниатюристов позволял получать доход от активной книжной торговли в метрополиях, подобных Багдаду и Каиру. Главные из этих учреждений были центрами распространения шиитской мысли, как Дом мудрости, созданный в Каире в 1005 г. ал-Хакимом, или Дом науки, созданный в Багдаде в 991 г. буидским вазиром Сабуром, но были среди них и организованные суннитскими учеными. Мало-помалу эта собирательская деятельность, развивавшаяся поначалу в атмосфере относительной свободы, переместится в стены постсельджукидских Мадраса и попадет под влияние мэтров богословско-правовых наук.
Первоначально многие из переводчиков тоже были учеными в узком смысле этого термина. Специалисты в разных дисциплинах, занимавшиеся чаще всего как абстрактными умозрительными построениями, так и практическими прикладными работами, которые могли быть оценены современниками, нередко пользовались протекцией государей, даже если, например, практиковали в качестве хирургов и врачей в лечебных заведениях города. Так, астрономия развивалась в Ираке в IX в. только благодаря поддержке халифа ал-Мамуна, основавшего обсерватории в Багдаде и Дамаске, тогда как следующего импульса эта наука дождалась только при монгольских суверенах.
Но не следует недооценивать глубокое влияние культовой и социальной сторон исламской жизни, определявших направление, в котором развивались науки. Изыскания в сфере арифметики и алгебры стимулировались необходимостью сложных расчетов, которых требовала либо регламентация практики наследования согласно предусмотренной правом системе, либо установление определенных налогов. Геометрия была необходима государственным чиновникам для оценки площади земель, подлежащих различным фискальным сборам. Изучение астрономических циклов должно было удовлетворять задаче расчета часов молитвы или месяцев поста, даже если в большинстве регионов непосредственное наблюдение неба предпочиталось теоретическим вычислениям. В то же время весьма распространенный обычай составления гороскопов поощрял исследование созвездий.
Этим отчасти объясняется справедливое признание физиков и математиков в расцвет классической эпохи в аббасидских городах Ирака, которых иной раз не отделяли от инженеров, «механиков» и мастеров изготовления измерительных инструментов, чьи изделия, занимающие важное место среди творений средневекового исламского мира, мы уже рассматривали.
В X–XI вв. свои научные предпочтения были и в фатимидском Египте, Магрибе и Иране. Лучше всего их менталитет и научные методы может представить один из выдающихся ученых той эпохи, великий ал-Бируни, который интересовался индийской астрономией, культурой «древних» народов и естественными науками, не пренебрегая фармакологией. В свою очередь алхимия и медицина тоже были в фаворе. Если алхимия, с которой связано имя Джабира, так и не сумела подняться до уровня подлинной науки, то медицина с древности привлекала внимательных практиков. До мусульманского завоевания в иранском Джундишапуре существовала школа, к которой принадлежали знаменитые врачи первых аббасидских халифов, члены фамилии Бахтишу. В дальнейшем это искусство будут изучать многие ученые, в том числе великий Авиценна, который, правда, занимался им главным образом в эмпирической манере, изыскивая лучший способ воздействия на индивидуальный темперамент. В конце VIII в. в Багдаде была создана больница по образцу существовавшей в глубокой древности в Джундишапуре, а в начале X в. в городе насчитывалось уже пять учреждений подобного рода, которые получали дотации от богатых людей. Подобные заведения быстро распространялись в других крупных городах исламского мира: в XII в. они появились и в Каире, и в Александрии, где их посетил Ибн Зубайр, равно как и в Халебе и Дамаске, где их монументальные сооружения сохранились до наших дней, а также в иранских городах, подобных Рею, и в анатолийских, подобных Дивриги.
В образованных городских кругах большинство создававшихся книг были «светскими», впоследствии прославившими арабскую литературную прозу. Разумеется, эти произведения были не лишены связи с традиционной религиозной наукой. Так, исторические хроники составлялись как приложение к теологическим трактатам, либо задумывались как «универсальные истории», восходящие к истории творения с очевидным религиозным посылом, либо составлялись из отдельных рассказов, написанных во славу мучеников сектантской религиозной партии. Точно так же собиратель историй или изречений на самые разные темы мог, подобно Ибн Кутайбе, показать себя в своих трудах образованным теологом. Профессиональным кади предстает, например, ал-Танухи, описывавший взятые из разных эпох сцены социальной жизни, что позволяло ему по всякому случаю превозносить тему «веры в Аллаха». Наконец, такой географ, как ал-Макдиси, оказывается не только наблюдателем нравов, обычаев и экономических фактов, но и человеком религии, стремящимся раскрыть в своих сочинениях выявленные им локальные отклонения от доктрины.
Однако главные произведения ученых этого рода, если не брать во внимание сочинения мыслителей, проникнутых эллинистической философией — будь то истинные философы или адепты сектантских движений, — относились к жанру, обозначаемому довольно емким понятием адаб, иначе говоря, сочинения, предназначенные для воспитания честного человека, главным образом горожанина, именуемого адиб и имеющего хорошие манеры, утонченный язык и светские качества. Хотя адаб, в котором проявили себя такие литераторы, как ал-Джахиз и алТаухиди, включал в себя труды, посвященные совокупности знаний, необходимых в определенном ремесле, например в ремесле секретаря или кади, он был чаще всего представлен сборниками забавных или трогательных историй, сгруппированных по темам. Эти истории могли быть собраны, например, чтобы превознести определенный социальный класс или же сделать его объектом сатиры, чтобы подискутировать о достоинствах арабов и неарабов, чтобы осудить такой порок, как скупость, или проиллюстрировать, например, тему «ложной тревоги», или чтобы, наконец, представить остроты и юмористические реплики, иногда взятые из жизни. К адабу можно отнести морализаторские тексты, в том числе неподражаемую «Книгу о Калиле и Димне» с ее многочисленными притчами и в особенности сборники волшебных — и не только — сказок, часть которых легла в основу знаменитой «Тысячи и одной ночи». К IX–X вв. восходят, в частности, романтические рассказы, темой которых были воспоминания об авантюрных морских походах, связанные с тогдашним подъемом большой коммерции. Таковы рассказы из цикла «Синдбад-мореход» или распространявшиеся анонимные истории о Китае и Индии, не считая множества описаний, которые чаще всего упоминались в последующей географической литературе. Но существовали и другие сказки, представлявшие, собственно говоря, городское мусульманское население, которые, в свою очередь, начиная с X в. использовали виртуозные литературные упражнения в полемике, известные под названием «заседания». К этой же литературе относились также многочисленные «любовные романы», которые в большинстве своем до нас не дошли, но мы знаем, что их очень благосклонно принимали в багдадской среде того времени, а по ценной описи, составленной в X в. библиотекой-лавкой Ибн ал-Надима, нам известны и их заглавия.
Близки к этим сборникам и романам были поэтические антологии, тоже полные анекдотов, которые ныне являются для нас источником сведений по социальной истории, если они, подобно знаменитой «Книге песен» ал-Исфахани, включают в себя наиболее известные, положенные на музыку в X в. стихи или трактуют такую деликатную тему, как природа и проявления любовной страсти, вдохновившей столько поэм. Среди множества подобных поэтических антологий в Испании XI в. выделяется знаменитое «Ожерелье голубки», в котором теолог Ибн Хазм объединил выразительные описания любовных состояний, живые анекдоты и авторские стихи, создав книгу, редкую для арабской литературы по точности психологического анализа, по четкости суждений и по трогательному характеру многих рассказов, передающих неоднозначный индивидуальный опыт. Стремление к анализу человеческого поведения в назидательных и развлекательных целях в прозе и стихах, способных пленить читателя, характерное для литературы адаба, несомненно, нашло здесь одно из наиболее удачных своих воплощений, исполненное замечательного духа логики и реальной заботы о моральном воспитании.
В этот момент достигла, можно сказать, своего апогея, прежде чем впасть в маньеризм, элегантная проза, которая появилась благодаря растущей просвещенности городских кругов и особенно благодаря той роли, которую здесь сыграли образованные писцы. Не стоит забывать, что самые древние памятники арабской литературной прозы, по сути дела, принадлежат иранским арабоязычным секретарям конца умаййадской — начала аббасидской эпохи, каковыми были, например, Абд ал-Хамид и Ибн ал-Мукаффа. Их стараниями были составлены первые компилированные сборники посланий, которые выгодно отличались от единственно известных на тот момент разрозненных собраний речей, пословиц, сентенций и отдельных рассказов. Ибн ал-Мукаффе, прежде всего, принадлежит заслуга перевода и адаптации сборника индо-иранского происхождения, уже упоминавшейся знаменитой «Книги о Калиле и Димне», которая вводила в арабскую литературу жанр дидактической сказки. В то же время были среди секретарей авторы специальных наставлений и свободных исторических хроник, таких как хроника ал-Сули, им же приходилось составлять циркулярные письма политического характера, где они соперничали в искусстве элегантного самовыражения, — все это содействовало развитию утонченной прозы, которая давала образец рассуждений на самые разные темы, не теряющие ни занимательности, ни непосредственности.
Кроме того, в недрах городских ученых кругов обретал свою гибкость поэтический язык, который, если не считать жанров дворцового панегирика и официальной сатиры, постепенно отходил от тем бедуинской жизни и обращался к утонченной оседлости, в особенности к обаянию окультуренной природы. Разумеется, антологии продолжали сводить и комментировать реликты древних поэм, чтимых за докоранический строй их языка и за устойчивость их риторических фигур, которые продолжала классифицировать литературная критика. Но отражение повседневного существования и образы окружающего мира понемногу проникали в область, первоначально отведенную исключительно для культа былых величин. Ода уступила место более коротким произведениям и более дифференцированным жанрам, посвященным либо прославлению аскетизма, как у Абу л-Атахийи, либо описанию сцен охоты и бражничества, как у Абу Нуваса, с которыми сближались небольшие эпиграммы в любовном духе, наподобие тех, что сочинял Ибн ал-Ахнаф. Таким образом, модернистская поэзия, увидевшая свет во времена Харун ал-Рашида, развивалась на протяжении IX в., чтобы затем вернуться в более жесткие рамки — род неоклассицизма, представленный прежде всего панегириками великого ал-Мутанабби, — тогда как поэзия философского и моралистского плана культивировалась в Сирии слепцом ал-Маарри, о скептицизме которого уже упоминалось, а политико-религиозные схватки воодушевляли или, напротив, рождали ностальгию поэтов шиитского направления, таких как Дибил, творивший во времена ал-Мамуна, или ал-Шариф ал-Муртада — двумя веками позднее.
Разнообразию жанров, таким образом, соответствовала потребность в выражении не менее разнообразных чувств, и здесь среди избранных тем образы любви и любовных утех занимали первое место. Тем самым за пределами, если так можно выразиться, ислама, где его предписания охотно игнорировались, как в городе, так и во дворце утверждалась ценность радостной жизни, которую тогда в значительной степени определяли безусловно развращенные нравы общества: скабрезные похождения распутников в погоне за женщинами или мальчиками, любовные связи, укрытые в стенах частных покоев, воспеваемые вакхическими поэмами грубые сцены питейных заведений и домов терпимости, существование которых фискальные службы игнорировали в ущерб закону.
Жизнь вся — вино и поцелуи,
Преследованье трепетной газели с желаньем получить одно,
То самое, которое запретно —
подобный мотив тогда повторялся до бесконечности множеством поэтов.
Между тем поэзия не ограничивалась живописанием легких забав, ее одушевляли, как мы только что отметили, чувства религиозные, окрашенные мистической отрешенностью или политической приверженностью к определенным сектам. Даже описание любовной страсти, рассматриваемой как фатальная, было отражением не только индивидуальных, иной раз деликатных переживаний, подобных смиренной меланхолии Башшара или стенаниям Ибн ал-Ахнафа, но и известных дискуссий, модных в то время в образованных кругах общества, задававшихся вопросом о природе любви и ее похвальном или предосудительном характере. Является ли ее высшей целью «слияние душ» и говорим ли мы при этом о страсти, порабощающей и унижающей, или о чувстве, имеющем моральную ценность? Поэты, в высшей степени восприимчивые к философско-религиозным вопросам своего времени, отвечали на них по-разному, в зависимости от принадлежности к определенным кругам, и этот факт заслуживает особого внимания как имеющий параллели или продолжение в средневековом обществе Запада.
Действительно, если проникнутые эллинизмом арабские мыслители были склонны видеть в любви порыв, одушевляющий все творение и позволяющий прикоснуться к Универсальной Душе, то люди религии были гораздо более сдержанными в материях страсти, которую они признавали только если она была дозволена законом. Их зачастую двусмысленная позиция в реальности определялась идеей, которая будет отчетливо выражена в XI в. андалусцем Ибн Хазмом: «Любовь есть дар Аллаха, когда она законна, но это испытание, когда она незаконна». Подобное испытание, по мнению некоторых, могло обернуться мученичеством. Багдадский законник Ибн Давуд около 900 г. обнародовал следующее высказывание Пророка: «Тот, кто, будучи охвачен любовью, отрешился от своей страсти, сумел скрыть ее и претерпел страдания, должен рассматриваться как мученик». Тем самым он не только поощрял своих современников к отказу от всякой незаконной страсти, но и отводил любовной страсти совершенно особое место. Отстаивая концепцию платонической любви, он пришел к признанию аскетизма единственным средством «слить в вечности желание желающего с желанием желанной». Он даже пытался обнаружить подобную позицию у архаических бедуинских поэтов, которые, как известно, исповедовали узритскую любовь, хотя его толкование оказалось в противоречии со всеми произведениями о любовниках древних времен, которые были не добровольными адептами аскетизма, но жертвами своего постоянства в безнадежных ситуациях — таков Маджнун, «сведенный с ума» Лайлой.
