Другой случай появиться публично и утверждать перед народом свое качество предводителя Общины предоставляла халифу его обязанность руководить ежегодным хаджем в Мекку. Разумеется, он не выполнял ее регулярно. Не многие аббасидские суверены считали своим долгом отправляться в священный город сколь угодно часто: Харун ал-Рашид, например, стремился чередовать годы руководства военными действиями с годами хаджа. Но если халиф не исполнял это лично, он по крайней мере посылал назначенного им представителя, который должен был, вероятно, получать официальное предписание в момент торжеств в Багдаде по случаю отправки каравана. Поначалу весьма почетный титул предводителя хаджа стал мало-помалу утрачивать свою ценность: известно, что будущий ал-Мансур домогался его во время правления своего брата ал-Саффаха, чтобы быть, по сути, зримым представителем халифа в Мекке. Мысленное присутствие халифа, кроме того, символизировали зонт, который в 930 г. сумели захватить карматы, и халифские знамена: в эпоху халифа ал-Насир лидин Аллаха их еще можно было увидеть на сертификатах о хадже с изображением горы Арафат.
* * *
Еще одним поводом выбраться из тесных рамок дворцовой жизни были для суверена военные действия. Обязанность вести джихад против неверных изначально возлагалась на халифов, тогда как ответственными за подавление восстаний прежде всего были военачальники. На этом основании халиф регулярно проводил смотр войск, состоявших на его содержании. Церемония обычно проходила на широких эспланадах и во въездных дворах, простирающихся в непосредственном соседстве с резиденцией государя или даже расположенных внутри ее стен. Так было в эпоху ал-Мансура и ал-Муктафи, который отправлялся ради этой процессии на большую площадь, служившую тогда ипподромом.
Между тем в аббасидскую эпоху сам халиф редко командовал войсками, и пример Харун ал-Рашида, лично раз в два года руководившего атаками против византийцев и умершего в Тусе, куда он прибыл для подавления хорасанского восстания, был скорее исключением. Тем не менее его сыновья иногда подражали ему, и ал-Мамун тоже умер далеко от Ирака, в Тарсусе, откуда следил за действиями на византийской территории, а несколько позднее ал-Мутасим выиграл дерзкую кампанию, захватив Амориум. При подобных перемещениях престиж суверена оставался неизменным: достаточно вспомнить описание огромной черной палатки, где Харун, возлежа на диванах и черных подушках, окруженный помощниками и главными сановниками, давал аудиенцию незадолго до смерти. Но обычно в IX в. халиф либо уполномочивал «регента», подобного знаменитому алМуваффаку, чтобы обуздать повстанцев, либо поручал секретарю подготовку военных кампаний. Ал-Муктафи обеспокоился лишь тем, чтобы лично встретить в Ракке, в Сирии, генераловпобедителей карматских банд, отметить их наградами и вместе с ними вернуться в Багдад, чтобы казнить побежденных. Впоследствии в начале X в. только безнадежная ситуация вынудила халифа ал-Муктадира возглавить сохранившие ему верность войска и покинуть столицу, и это решение стало для него фатальным. И в то время как испанские умаййадские эмиры и халифы больше рассчитывали на самих себя, беря пример со своих сирийских предков и понимая особую ситуацию пограничной зоны империи, Фатимиды не стремились защищать свое дело лично с оружием в руках.
Однако с возникновением первых независимых провинциальных династий, опиравшихся, подобно династиям Саманидов или Газневидов, на завоевания своих основателей и на надежные войска рабов и вольноотпущенников, позволявшие им сохранить свои позиции, проявилась другая тенденция. Правившие тогда эмиры и султаны были прежде всего военачальниками, привыкшими брать инициативу на себя. Этому способствовало вмешательство организованных тюркских племен, приводивших к власти своих вождей, а воинственный пыл берберов вкупе с возможностями рабских корпусов гвардии содействовал установлению на западе, в Испании и Магрибе, триумфа локальных властей. С этого момента и даже в течение постсельджукидского периода, когда соперничающие исламские государства вынуждены были бороться между собой и одновременно противостоять натиску Крестовых походов, военные способности стали основными качествами суверена, и это сближало его с христианскими современниками, выросшими в атмосфере противоборства, характерного для феодальной Европы. Каждый опирался прежде всего на свой укрепленный замок или на цитадель своей столицы, способной стать укрытием в осадной войне или служить базой для наступательных ударов. Каждый замышлял свою победу, руководствуясь собственной политикой войны и дипломатических хитростей, полностью оправдывая свою позицию законной и религиозной ценностью священной войны, необходимость которой еще никогда так настойчиво не превозносилась. И государев миф эпохи, столь отличный в своем практическом воплощении от того, который был знаком имперскому золотому веку, превосходно проявился в тогдашнем «наставлении государю», где первые главы, составленные в духе старых исламских и восточных традиций, уступали место реалистическим советам, излагавшим в пятнадцати пунктах трудности каждой изолированной династии, вынужденной противостоять внешним амбициям с помощью дипломатических уловок и военных хитростей. Дальнейшее изложение, посвященное практическим аспектам содержания и оснащения крепостей, соседствовало с хитроумными рекомендациями на случай осады, и все это отражало обстановку, существовавшую в разделенной Крестовыми походами Сирии, где множество мелких локальных государей находились в состоянии противоборства, пока не объединили свои силы ради отвоевательных действий, которые возглавили Нур ал-Дин и Саладин. Впрочем, именно в этих регионах впоследствии на военной основе сложится, можно сказать, совершенное в своей организации исламское государство мамлюков, которое в течение более чем двух столетий будет определять характер исламского правящего класса, состоящего из «людей сабли» и выбирающего в обстановке кровавых интриг суверена из своих рядов.
Не будучи чаще всего военачальником, аббасидский халиф великой эпохи тем не менее считал своим долгом председательствовать на показательных расправах, которые обычно следовали за всякой победой, одержанной над какой-либо группой повстанцев. Такие казни проводились публично и собирали ргром-ные толпы в столице. Грозный Бабак, взятый в плен при ал-Мутасиме, был доставлен для казни в Самарру. Точно так же после захвата предводителя сирийских карматов ал-Муктафи решил поразить умы проведением в Багдаде ряда смертных казней, о которых свидетельствуют хронисты. Он приказал начальникам и народу предстать перед специально возведенным помостом. Собралась многочисленная толпа. Начальник багдадской полиции и войсковой секретарь заняли места на помосте, и было велено привести пленников, доставленных ал-Муктафи из Ракки, а также заключенных карматов, взятых в Куфе; за ними следовали кармат ал-Хусайн и его дядя, доставленные на одном муле. Группа из тридцати четырех заключенных была публично предана смерти, после того как им отсекли руки и ноги; затем пришла очередь кармата и его дяди, а в конце дня были умерщвлены другие пленники числом около трехсот. По завершении тело кармата было выставлено на виселице на входе в одни из багдадских ворот — согласно обычаю, неизменно соблюдавшемуся в отношении казненных.
Повелитель расправы, халиф, был волен оказать милость повстанцу. В таком случае он давал аман, или обещание сохранить жизнь, которое между тем не всегда признавалось. Тот, кто умолял о таком амане, обычно предусмотрительно требовал, чтобы акт был действительно подписан халифом, — так поступил алид Йахйа ибн Абд Аллах при ал-Рашиде. Но и такая гарантия ничего не стоила: в данном случае надлежащим образом заверенное обещание не помешало халифу несколько месяцев спустя после консультации с собранием кади объявить, что новые факты вынуждают его аннулировать аман, — так злосчастный алид был брошен в тюрьму и умер.
* * *
Связанный с прерогативами государя и лежащими на нем обязанностями, распорядок дня исламского суверена варьировался в зависимости от личной заинтересованности того или иного халифа, эмира и султана в государственных делах, а также в зависимости от их возможностей реально управлять. Нельзя всерьез сравнивать образ жизни первого умаййада Муавийи, — по крайней мере, такой, каким нам описывает его хронист алМасуди, — и времяпрепровождение какого-нибудь аббасида буидской эпохи. Задача суверена в середине X в. понималась иначе, чем в конце VII в., и для халифа в эпоху, когда его бывшие подданные полновластно принимали решения, уже не было необходимости пять раз на дню выслушивать просителей и жалобщиков, а также придворных, фаворитов и чиновников, деля свои часы между ритуальными молитвами и заботой о делах империи и правительства. Впрочем, для него также не годилась и идеальная программа, составленная, согласно тем же литературным источникам, вторым аббасидом, ал-Мансуром, который в VIII в. проводил «всю середину дня, отдавая приказы, назначая и смещая представителей, принимая решения об охране границ и безопасности дорог, контролируя поступления и расходы, улучшая защищенность и благосостояние своих подданных», а по вечерам читал корреспонденцию из провинций и не забывал спросить совета у какой-либо персоны, которую оставлял при себе на ночь. Теперь он звался великим эмиром, и ему не чужд был активный образ жизни суверена: он принимал каждое утро, сразу после молитвы, своего вазира, затем велел распечатать недавно прибывшие письма, читал их одно за другим, указывая личному секретарю, какие следует подготовить ответы, чтобы затем проверить их и собственноручно подписать во время послеполуденных развлечений. Последний этап эволюции, характеризующейся постепенным облегчением халифских обязанностей по мере того, как институционализировалась роль необходимого заместителя, каковым мало-помалу становился вазир.
Как только высокая персона суверена сумела таким образом утвердиться в рамках одновременно тяжеловесной и организованной системы управления, большая часть его времени и сил оказалась посвящена разнообразным наслаждениям и увеселениям, которые соответствовали тогдашним представлениям о достоинстве государя. Эти развлечения, многократно описанные в литературе, дали темы для декоративных элементов государевых покоев и сюжеты для произведений прикладного искусства. Там можно найти некоторые характерные образцы, часто отмеченные реминисценциями предшествовавших цивилизаций.
Одной из наиболее часто воспроизводимых, несомненно, была тема повелителя, сидящего в окружении танцовщиц, музыкантов, виночерпиев и других слуг и подносящего к губам кубок. Она была прямым заимствованием из иранской традиции, стереотипные произведения которой иной раз в точности копировались в исламскую эпоху. Тем не менее ее аббасидские и более поздние интерпретации также должны были отражать определенные аспекты празднеств и возлияний, которые являлись одним из обычных занятий государя и его окружения.
По сообщениям хронистов, халиф предавался подобным удовольствиям, обычно отдав предварительно приказание не беспокоить его ни под каким предлогом. Только немногим персонам было дозволено появляться при нем, когда он бывал окружен сотрапезниками, обязанными его развлекать и следить за течением праздника. Но вряд ли можно было позавидовать этим привилегированным персонам, вынужденным обращаться к всемогущему повелителю, которого опьянение делало более жестоким или склонным к безрассудным решениям, способным с одинаковой легкостью расточать щедроты и приказать казнить на месте неугодившего ему сотрапезника. Во избежание его гнева необходимы были прежде всего учтивость и совершенное знание государевой психологии, пример которого дает хорошо известная история о халифе ал-Мутасиме, оценившем элегантность кади Ибн Аби Дуада, который сумел войти к нему с докладом во время интимной встречи, не нарушив обстановки блаженства и веселья. Так что после его ухода суверен воскликнул: «Клянусь Аллахом, подобный человек — это украшение, мы счастливы иметь его подле себя: он стоит тысяч себе подобных. Разве вы не заметили, как он появился, как приветствовал, как просил разрешения сказать, как ел и хвалил кушанья? А эта легкость в беседе! А как он сумел придать радость нашему застолью! Чтобы отказать подобному человеку, о чем бы он ни попросил, нужно быть либо ничтожеством, либо деревенщиной. Клянусь Аллахом, если бы он попросил у меня в этой самой компании десять миллионов дирхамов, я бы ему не отказал, ибо знаю прекрасно, что взамен он восхвалит меня в этом подлом мире и воздаст в ином».
Что касается деталей подобного времяпрепровождения, то здесь легко поддаться восторженности воображаемых описаний, пример которых дал в свое время столь же вдохновенный, сколь критичный и серьезный ориенталист М. Годфруа-Демомбин, набросавший следующую картину: «Длинный узкий бассейн, блистающий серебряный клинок, инкрустированный водяными лилиями и нимфеями; справа и слева тисы и кипарисы смотрятся в него со степенной улыбкой; по обе стороны — лестницы с мраморными ступенями; пара беседок-близнецов скрывает в дневное время свои просторные веранды за покровом деликатных деревянных панелей, где фантазия легко угадывает безупречную геометрическую глубину, где глаз теряется, как в бесконечной путанице сновидения; вечером, в час, когда цветочные клумбы перестают источать свои ароматы, под ветром сумерек далекому плеску реки открываются легкие двери». Впрочем, та же склонность к отточенной претенциозности обнаруживается в подлинном на сей раз рассказе древнего хрониста ал-Табари: «Я был введен к халифу, который восседал в зале, обитом розовой тканью; из него открывался восхитительный вид на сад, откуда дерево касалось своими ветвями внешнего вестибюля зала. Дерево было убрано розами, цветами персика и яблони. Как обивка зала, все было розовым; я никогда не видел ничего столь прекрасного», — даже юный раб был одет в розовое — как розовый зал и розовое дерево.
Для досуга не жалели роскоши. Известно великолепное освещение садов, становившихся местом ночных забав; сады были излюбленными темами поэтов, которые со вкусом воспевали бассейны, населенные диковинными птицами, фонтаны и те воды, что «благодатные каналы в кущах зелени струят там, где белый или черный созревает виноград». Сцену дополняли груды драгоценных тканей, драпировки и ковры, устилавшие стены и полы и обыкновенно восхищавшие присутствовавших своими рисунками. Костюмы были скроены из тяжелых расшитых тканей или шелков, столь же невесомых, как легендарная красная шаль, преподнесенная ал-Мутаваккилу в вечер его убийства. В число необходимых аксессуаров входили как ювелирные изделия, изукрашенные в духе сасанидской традиции, так и драгоценные флаконы из хрусталя и переливающиеся фаянсовые блюда, чаще всего сверкающие металлическими отблесками, — и те и другие были воспеты в знаменитых стихах, где можно, например, обнаружить «персидской чаши блеск фигур и златое пламя: на дне — хосров,[17] а по бокам травят дикого быка всадники стрелами». Потреблялись в изобилии разные изысканные кушанья, напитки, подобные «зревшему в амфоре долго вину, кипящему, хотя огня не видно», созданному, чтобы радовать глаз цветом, а душу добрым теплом. К этому примешивался пахучий дым курильниц и ламп для благовоний вкупе с ароматом резных изделий из камфары или серой амбры, а также цветов, устилающих землю и даже иногда, согласно классической античной традиции, дождем осыпающих сотрапезников. Развлечением могла стать игра в нарды и, особенно, в шахматы, фигуры которых вырезались из слоновой кости и горного хрусталя. В развлекающих тоже не было недостатка: акробаты, шуты и даже фигляры, наряженные учеными животными, которые предстают перед нами на некоторых фресках. Дорогостоящие фантазии выливались в невероятное празднество, с торжествами на воде, с полными музыкантов и певиц барками, которые считались одной из наиболее престижных демонстраций роскоши.
Изысканность обстановки иногда сочеталась с «литературным» характером некоторых собраний, переходивших в настоящие «направляемые дискуссии» между учеными персонами или гораздо более приятные поэтические состязания, которые сулили победителю щедрое вознаграждение. Но это не отменяло известной грубости нравов, следы которой можно обнаружить в свободных выражениях арабских вакхических стихов, в непристойном юморе поговорок и анекдотов, представляющих богословов и знатных персон в духе буффонадного гротеска. Их жесткость соответствовала капризам всемогущего суверена и трагическим событиям политической жизни. Разумеется, присутствие палача на заднем плане не мешало халифским сотрапезникам получать удовольствие, по существу почти не отличавшееся от того, которое получали веселые завсегдатаи питейных заведений тогдашней эпохи: амфоры из руин Самарры изображают их «бездыханные тела», а поэт Абу Нувас сумел воспеть прелесть этого времяпрепровождения:
В веселый час не перестану я душу амфоры вдыхать,
пить кровь ее отверстой раны,
покуда вдруг двойным не стану: в едином теле — две души,
она же телом бездыханным пусть обок от меня лежит.
Конечно, уже самые древние из дошедших до нас описаний — претендующие на достоверность, а не позднейшие фольклорные сказки, подобные тем, что нашли место в собрании «Тысячи и одной ночи», — почти все искажены интенциями тех, кто их передавал в своих хрониках и антологиях. Литераторы и рассказчики повиновались, в сущности, пропагандистским установкам и стремились бросить тень на память того или иного суверена, который за принадлежность не к той религиозной секте превращался в их изложении в марионетку или пьяницу, наподобие властного и ортодоксального ал-Мутаваккила, которого любили карикатурно шаржировать мутазилиты и шииты. Тем более нет никаких оснований буквально воспринимать некоторые ужасающие детали, вроде той, что сообщает нам ал-Исфахани по поводу халифа ал-Саффаха, велевшего накрыть для себя стол на телах истребленных им Умаййадов и воскликнувшего затем, что он никогда не испытывал большего наслаждения.
Но даже явно преувеличенные, многие эпизоды производят на нас тягостное впечатление, когда удовольствия веселых сборищ смешиваются со сценами оргий и убийств и рождают эмоцию как нельзя лучше названную «расслаблением после ужаса», как напоминает заглавие известного литературного сборника того времени. Редкими представляются сентиментальные, иногда меланхоличные переживания, которые можно найти, например, в грустной истории о певице-рабыне, разбивающей свою лютню, чтобы сохранить верность памяти первому господину, или в тревожных предчувствиях безымянной фаворитки. Подобные нюансы чаще всего уступают место более резким контрастам. И вообще, женские персонажи, которые являлись обязательной частью увеселений — даже если их красоте зачастую предпочитали прелесть юношей, — в текстах сопровождают не столько деликатные воспоминания, сколько сладострастные аллюзии и бесстыдные речи, в которых соревновались поэты и литераторы.
Развлечения, происходившие в роскошных декорациях дворца, дополнялись спортивными забавами, которые давали суверену случай проявить в более непринужденной обстановке, чем при больших парадных выездах, величие своего положения. Такова была охота — «государево» занятие, имевшее очень древнюю традицию на Востоке и проиллюстрированное бесчисленными сасанидскими изображениями шаха, стреляющего из лука в птиц и газелей или же усмиряющего мечом вздыбившихся хищников. Удовольствие и одновременно символическая демонстрация могущества, охота рассматривалась также как полезная тренировка для человека, облеченного государственной ответственностью. Она сулила ему не только славу, хотя множество суверенов были превознесены в анналах за мужество в травле хищных зверей, но «из постоянной охоты, — говорит один старинный автор, — суверен извлекает множество удовольствий; наименьшее из них состоит в том, что он и его свита находят земли, которые можно было бы возделывать при необходимом усовершенствовании […]. Нет государя, который, выйдя на охоту, не вернулся бы с какой-либо пользой. Если говорить о его верховых животных, то он их тренирует и приучает к узде закусывающих удила; что касается его плотского аппетита, то он его забывает, вредные жидкости из его тела выводятся, суставы его членов обретают гибкость. Охота дает возможность неправильно осужденному приблизиться к своему повелителю и изложить ему перенесенную обиду; так можно добиться удовлетворения. Наконец, если государь удачно преследует дичь, это сулит многочисленные выгоды, не принося никакой материальной пользы».
Страстью к охоте, как к псовой, так и к соколиной, проникнуты и трактаты специалистов, и лирические охотничьи поэмы, обожаемые с доисламских времен. Она требовала присутствия в свите любого правителя толпы доезжачих, сокольников и других профессиональных организаторов государевой охоты. Для ее удовлетворения в резиденциях устраивались настоящие зоологические сады, согласно обычаю, который восходил, повидимому, к сасанидским суверенам.
Не менее сильным было пристрастие к верховой езде, к упражнениям в вольтижировке и, особенно, к конным забавам, которые давали случай покрасоваться. По соседству с любым дворцом имелся ипподром, или майдан, который иногда использовался для войсковых смотров, но также позволял государю предаваться любимому спорту в компании нескольких приближенных или сановников. Именно на ипподроме, например, в 908 г. заговорщики безуспешно попытались убить молодого халифа ал-Муктадира, которого хотели устранить с политической сцены. И впоследствии на ипподроме будут неоднократно разыгрываться эпизоды истории эмиров и султанов, не чуждых этой в высшей степени благородной забаве, которую написанные по настоянию мамлюкских всадников и чиновников трактаты всегда будут упоминать среди основных занятий правящих военных классов.
Но если некоторые развлечения соответствовали активному образу жизни, необходимому для достойного своего титула суверена, то погоня за удовольствиями и тяга к роскоши являлись прежде всего атрибутами могущества и величия повелителя, стремящегося произвести впечатление на подданных и на чужестранные дворы. Этим отчасти объясняется то, что халифы, даже испытывая финансовые трудности, никогда не соглашались сократить чрезмерные расходы, «ограничив образ жизни», как можно было бы сказать, но предпочитали рассматривать такую возможность как недопустимое ущемление своих прав. Именно поэтому, уже будучи лишены всякой государственной роли, они находили удовольствие в такой искусственной жизни, которая удовлетворяла их амбиции, а следовательно, позволяла им тешить себя иллюзией, что они не утратили своей роли наследников Пророка и неизменных предводителей Общины.
Глава 9
ГОРОД И ГОРОДСКАЯ СРЕДА
Наряду с придворными кругами городская среда составляла второй важный элемент средневекового исламского общества. Она, разумеется, включала в себя анонимную толпу трудящихся — амма, которую множество старинных текстов противопоставляет аристократии людей знатных, или хасса, — но прежде всего в ней выделялась вышедшая из класса секретарей и торговой аристократии города подлинная интеллектуальная элита, — в полном смысле слова лицо исламской общины как таковой, — эти люди науки и религии, отличающиеся одновременно своими теоретическими познаниями и индивидуальной одаренностью, в известных случаях оказывались при дворе правителя, но чаще всего сохраняли в его отношении благоразумное недоверие.
Все они обитали неподалеку от дворца или вокруг правительственной резиденции, которая обычно находилась внутри городской агломерации — «исламского города» в широком смысле, центра одновременно политического, экономического, религиозного, интеллектуального и ремесленного, где удобство и безопасность позволяли мусульманину воплотить свой жизненный идеал. Именно там реализовалась власть государя или его представителя, там торговали купцы и трудились ремесленники, там совершалась ритуальная молитва как зримый знак единства Общины, там отрабатывались детали Закона, там сочиняли, строили, декорировали, там были в изобилии проточные воды и материальные блага наряду с объектами поклонения и паломничества, на которых зачастую держался легендарный и религиозный престиж города. Исламский город был велик уже тем, что в аридных мусульманских странах жилье было редким и малых городов зачастую просто не существовало. Город, средний или большой, концентрировал, как уже отмечалось выше, всякую деятельность, кроме сельскохозяйственного труда и кочевого скотоводства.
Отсюда широко распространенное убеждение, что все подобные города были однотипными, выстроенными таким образом, чтобы отвечать потребностям мусульманского общества. Так, общей характерной чертой считается непременное расположение соборных мечетей, простых молелен, Мадраса, обителей, бань и других связанных с религиозной жизнью заведений близ суков, или базаров, вдоль тесных улиц, под защитой резиденции суверена, а то и цитадели, прикрывающей при случае дворец государя. Самая поразительная черта этой идеальной картины была связана с устойчивостью фундаментальных элементов, остававшихся неизменными на протяжении веков, как призыв к молитве, все так же разносящийся пять раз в день над древними и современными домами, как арабский язык — язык культа и прежде всего Откровения, язык, эволюция которого сдерживается неизменностью его основ.
Тем не менее подобное утверждение не соответствует реальным фактам и археологическим данным, позволяющим углубиться в прошлое того или иного города. Минувшие столетия характеризовались большим разнообразием исламских городов, видоизменяющихся от региона к региону, от эпохи к эпохе, даже в рамках самого средневекового периода, для которого были свойственны превосходство религиозного над социальным и постоянство определенного типа экономики. Города росли по причинам чаще всего естественным, связанным со сдвигами и крупными историческими переменами, которые претерпевал мусульманский мир. Среди них были средиземноморские города и города-оазисы, купеческие города, обязанные преимуществу своего географического положения, и города-убежища, использующие, напротив, свою изолированность, династические столицы, обреченные в дальнейшем на неминуемый упадок, и твердыни, не утратившие своей древней славы. Они рождались и умирали, как все прочие города в мире, каждый по-своему, в зависимости от того, были ли они созданы из ничего в дотоле пустынном месте или, напротив, возникли в древних очагах цивилизации.
Существование своеобразной исламской городской среды, сохраняющей вне зависимости от времени и места глубоко родственный образ жизни и мысли, в сущности, только в абстракции позволяет использовать термин «исламский город». В применении к конкретному, произвольно выбранному городу это понятие будет ошибочным. Стоит также избегать тенденции проектировать в прошлое образ многолюдных и беспорядочных «медин», которые еще можно было увидеть наяву в начале XX в. в исламских странах, постепенно поддававшихся современным влияниям. Равным образом было бы опрометчиво и некорректно обобщать результаты изучения отдельных городских феноменов, таких, например, которые показали неспособность исламских правителей противостоять прогрессирующей деградации принципов античного урбанизма, не учитывая позитивных достижений тех же самых правителей в других ситуациях. Всякую попытку определить возможные фундаментальные черты исламского города, ибо они все-таки существуют за разнообразием конкретных воплощений, несомненно, было бы хорошо дополнить более точными примерами, располагающими в исторической последовательности оригинальные облики, которые этот самый город мог принимать в ходе столетий под влиянием медленной, но неоспоримой эволюции.
* * *
Как политический центр исламский город классического периода обладал «эмирской» резиденцией, престолом власти более или менее независимого правителя. Эта резиденция чаще всего располагалась в центре новых, основанных после завоевания городов, но могла укрываться также в прилегающей цитадели, как это было в иранском Нишапуре или в сирийских Халебе и Дамаске. Последний вариант, впрочем, становился правилом в эпохи ослабления центральной власти, когда город отождествлялся с ансамблем, защищенным крепостной стеной, за пределы которой выходили целые кварталы, но безопасность его жизненно важных органов не ставилась под сомнение. Однако в отличие от средневековой Европы укрепленный город никогда не обретал автономии, которая позволила бы ему освободиться от опеки государя, — первое место в нем всегда отводилось исключительно «палатам правителя», разумеется занимавшим на протяжении веков разную, более или менее обширную площадь, но всегда символизировавшим реальную роль государя или его представителя в жизни города.
К этому официальному зданию примыкали, можно сказать, частные особняки, которые в пределах города, а иногда на землях, пожалованных государем с этой целью, давали кров главным лицам военной аристократии, окруженным собственной свитой и собственной военной клиентелой. Значение, которое приобретали, например, в эпоху мамлюков подобные жилища, занимаемые людьми, по своему происхождению и по особым функциям обособленными от прочего городского населения, придавало своеобразие городскому облику, требуя, в частности, наличия широких эспланад и ипподромов, пригодных для смотра войск или занятий конной выучкой, и специализированных рынков, так называемых «конских» базаров, где кавалеристы могли приобрести всю необходимую экипировку. С другой стороны, резиденция правителя, которой в первые времена хватало для размещения различных ведомств, связанных с отправлением прямой или делегированной власти, не всегда оставалась единственным центром политической активности города: в эпоху занкидов и аййубидов в Сирии, например, ее пришлось частично перенести во «дворец правосудия», размещенный в отдельном здании вне цитадели и предназначенный для заседаний по «исправлению злоупотреблений», которые тогда развивались в практике феодального правосудия.
