Но тут она запнулась, побледнела… А потом вдруг очень сердито сказала вот что:
– Простите, господин сержант, но больше я вам ни слова не скажу! Оставьте меня в покое! Вам велено, вот вы и выполняйте!
– Что велено?
– Доставить меня в ставку, а что же еще?!
И Мадам отвернулась, молчала. Она, кстати, прекрасно держалась в седле. Ну, конечно, подумал сержант, чего тут удивительного, она ведь жена офицера! Майора, а может, даже и полковника. Может, гусарского. То есть если бы сержант встретил ее пять лет тому назад, когда он и сам, правда, всего один день, ходил в махровых эполетах… А вот зато теперь, вне себя от досады подумал сержант, он и есть простой сержант, и, как совершенно справедливо когда‑то сказал Оливье, он болван, который только и знает, что размахивать саблей и орать про капусту! Только какая здесь теперь капуста! Ничего здесь нет – и ничего не будет! Это его последняя кампания, карты не врут! И правильно! Кто он такой? И на что он способен? Да ни на что! Вначале он потерял армию, затем попал в плен к дикарям, затем начал терять своих солдат, затем губить чужих… А что, разве он только что не бросил в беде гвардию? А теперь еще эта шпионка – и она вертит им как хочет! Доколе это будет продолжаться?! И вообще…
Ну, и так далее. То есть тогда сержант был очень зол, прежде всего, конечно, на себя, и долго, даже очень долго ехал молча… А потом, не утерпев, вдруг начал говорить. Да еще как – без удержу!
– Мадам! – так начал он. – Да, я, наверное, излишне подозрителен. Но это, поверьте, не от дурного нрава и даже не от отсутствия должного воспитания. Хотя, надо признать, никто меня особенно и не воспитывал, я рос, как бурьян. Я подозрителен от своей… Ну, скажем так: от своей простоты. Прост от рождения, не замутнен, как говорится, науками. А тут еще война! – продолжал он всё громче и всё больше увлекаясь. – Мундштучь, в седло, справа по трое заезжай – и под картечь. Характер начинает портиться, кругом враги, а ты, неуч, болван… – Но тут он спохватился и воскликнул: – Нет! Что это я говорю? Всё не так уж и просто, как некоторым бы хотелось! – И, усмехнувшись, продолжал: – Нет, кое в чем война определенно пошла мне на пользу. Вот, например, когда я уходил служить Директории, то я и представить себе не мог, что наша земля такая большая. Ну а потом убедился в этом лично. Я шел и шел и шел по ней, шел восемнадцать лет, дошел до Москвы, и там те, кто ничего еще не понял, кричали: «Вот, он, край света!». Но я‑то уже знал, что царские фельдъегеря по полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно, и что в Сибири еще даже и не слышали о нашем походе. А потом, когда я лежал в лазарете, то как‑то подумал: зачем я так долго воюю, куда мне столько земли? Мне нужно ведь совсем немного! А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе вот сколько: два шага в длину и приклад в ширину… Но самое страшное – это другое, Мадам. Что, если кончится война? Вот я люблю вспоминать о своем винограднике, но это неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. И что мне тогда делать? У меня ведь нет никаких накоплений, Мадам, и никакого наследства у меня не предвидится. Значит, мне нужно будет зарабатывать на хлеб вот этими руками. Но как? Ну, допустим, я неплохо знаю лошадей. Но в конюхи, пусть даже к императору, я ведь не пойду! И вот что тогда? Я видел всю Европу, Мадам, и, значит, я могу… – тут сержант сам себе улыбнулся, но все же сказал: – Могу обучать географии.
Однако Мадам и не подумала улыбаться в ответ, а только с грустью посмотрела на Дюваля.
– А что?! – продолжал сам над собой насмехаться сержант. – Вот завтра же в ближайшем селении я соберу всех тамошних детей и скажу: «Друзья мои, в вашей прекрасной, но суровой Польше…»
Мадам, не удержавшись, усмехнулась.
– Что с вами? – удивился сержант.
– Так, ничего. Но это не Польша. Здешние земли зовутся Литвой.
– Да‑да, конечно, я просто запамятовал, – согласился сержант. – Это – Литва…
– Однако литовцы здесь не живут, – продолжала Мадам.
– Но, простите…
Мадам улыбнулась.
– Да, да, – продолжала она, – это так. Русские называют здешних местных жителей поляками, поляки – русинами, потому что как те, так и другие считают местное наречие чужим: поляки – русским, а русские – польским. А на самом же деле это просто свое, особое, местное наречие. Да и по вероисповеданию здешний народ не католик, как поляки, и не православный, как русские. Здесь живут униаты.
– Кто, униаты?! – переспросил Дюваль. – Никогда про таких не слыхал!
– А Косцюшко?
– Тот самый Косцюшко, который столь славно воевал с русскими? – удивился сержант. – Как же, как же, знаем! А после он… А после что?
– А после он отказался служить Наполеону, – подсказала Мадам. – Причины называют разные. Так вот этот самый Косцюшко был крещен по униатскому обряду. Уния в переводе с латыни означает единство. Однако именно единства никогда не было и до сих пор нет в этой несчастной стране.
– Да! – помолчав, сказал сержант. – Вот я и еще раз убедился в том, что ничего, кроме строевого устава, не знаю. Так какой же тогда из меня учитель? Остается одно: воевать. Ведь так, Мадам?
Мадам не отвечала. Сержант тоже молчал, рассеянно смотрел по сторонам и думал, насколько же эта страна для него чужая и непонятная. Ну еще бы! Это же Литва, где совсем нет литовцев, где формируют легионы добровольцев для Великой Армии и в то же время лес полон партизан! И где встречаются такие странные женщины! Ведь в самом деле, продолжал думать сержант, мельком глянув на Мадам, вот кто она такая? Одни верят в то, будто она Белая Дама, то есть местная злобная фея, жестоко убивающая чужеземных солдат. Другие же не без оснований считают ее русской шпионкой. А сама же она не так давно уверяла, что она служит в разведке французской. Но женская память короткая, подумал с усмешкой сержант, и поэтому вот она уже утверждает, будто она и понятия не имеет о том, кто такие Оливьер и Лабуле. А что она тогда делала в том доме при переправе? Искала брошь? Нелепей отговорки не придумаешь! То есть, заявляя подобные вещи, он держит его за глупца! Подумав так, сержант почувствовал, что щеки у него краснеют. И еще он успел подумать, что сейчас нужно молчать…
Но было уже поздно! Он уже повернулся к Мадам и спросил:
– А скажите, сударыня, что это была за брошка такая, которую вы потеряли во время нашей встречи с господином полковником?
– Брошка как брошка, – сказал Мадам ровным голосом.
– Так стоило ли тогда из‑за нее так беспокоиться? – спросил сержант.
– Вот и я то же самое подумала, – ответила Мадам. И улыбнулась. Посмотрела на сержанта, еще раз улыбнулась и сказала: – А я знаю, что вы думаете. Вы по‑прежнему не верите ни единому моему слову. И это меня очень печалит. Но, поверьте, сержант, в жизни иногда случаются такие обстоятельства, что о них никак нельзя говорить. Ведь правда же?
– Ну! – усомнился сержант. – Я не знаю! Мне кажется, что если твоя совесть чиста, то чего тут скрытничать?
– Э! – покачала головой Мадам. – Если бы всё было так просто! Да вот вы даже посмотрите на себя, сержант! Не нужно обладать такой уже особой проницательностью, чтобы сказать вам: вы совсем не тот, за кого себя выдаете.
– А за кого я себя выдаю? – удивился сержант. – За себя, за кого же еще! Как меня зовут, вы знаете. И в каком я чине, тоже. И из какого я полка.
– Это всё так, – согласилась Мадам. – И это всё правильно. Так что вы теперь скажите мне вот такую мелочь: а при каких это обстоятельствах вы познакомились с господином Лабуле летом 1807 года в Тильзите? И кто был этот пьяный казак? То есть русский подданный, если казак. Потому что казачьих частей в Великой Армии я еще ни разу не встречала. Так кто был этот казак? Что было между вами общего? И не нанесло ли это какого‑либо ущерба нашему могущест…
А вот дальше она уже не договорила! Это, наверное, произошло из‑за того, понял сержант, что у него кровь бросилась в лицо. Он тогда, наверное, очень сильно покраснел – так сильно, что Мадам испугалась! И воскликнула:
– О, ради Бога, простите! Язык мой – враг мой, я это знаю! Еще раз простите меня, Шарль!
И тут она даже схватила его за руку. Сержант виновато улыбнулся, сказал:
– Пустяки, Мадам! И вы здесь не при чем, а это старая рана, контузия. Бывает иногда. Но, повторяю, это пустяки. Я тогда даже в лазарет на обращался.
– А когда это было?
– Давно. Уже больше пяти лет тому назад, под Фридландом. Тоже, кстати, зима тогда была просто лютая. А с провиантом, может, было даже еще хуже, чем сейчас. Но мы тогда наступали, Мадам, и поэтому никто ни на что не жаловался. Так что когда я теперь слышу все эти разговорчики о том, что, мол, это русский бог нас наказывает, что здесь невыносимые условия, я только улыбаюсь и говорю: а вспомните седьмой год, друзья мои, вспомните! И, знаете, всё это сразу как‑то само по себе прекращается. Вот так! – сказал сержант. – Седьмой год: Фридланд, Тильзит! Вершина нашей…
И вдруг замолчал. И, отвернувшись, с крайним раздражение подумал, что и в самом деле люди порой бывают очень глупы и злы, и тогда они могут додуматься до всякого! И тогда уже не только Мадам, но и даже его самого очень даже запросто можно выставить тайным русским агентом. Да еще каким дерзким! Да вы только представьте, господа: сорвал такую операцию, вырвал из наших рук такую бесценную вещь – тот портфель! А, кстати, подумал сержант, куда тот портфель после девался? Когда они выходили из погребка, портфель был у Григория под мышкой, так под мышкой он и нес его по городу, потом они попали к Ляле… И портфель как куда провалился! Дюваль поморщился. Да он уже пять лет подряд так морщился, пытаясь вспомнить, что же было дальше с тем портфелем, но всякий раз это ему не удавалось. Вот и опять это так. То есть ничего нового ему тогда не вспомнилось. Сержант вздохнул, сердито мотнул головой…
И вдруг резко придержал Мари! Ну, еще бы! Ведь впереди на тропинке были видны четкие следы! И не одиночные, а целого отряда. Конечно, конного! Следы эти – довольно, кстати, свежие – пересекали дорогу, а потом напрямик, через поле, вели к видневшейся неподалеку лощине.
А из лощины тянулся дым от костра. Это уже было совсем интересно! Дюваль смотрел то на следы, то на лощину, и прикидывал, кому бы это они могли принадлежать.
– Это казаки! – уверенно сказал подъехавший к Дювалю Чико. – Великая Армия давно уже идет пешком.
– Нет‑нет! – не согласился Франц и, задрав нос, шумно принюхался, потом подумал и добавил: – Да, это вовсе не русская кухня.
А Мадам, внимательно рассмотрев следы от подков, резко сказала:
– Это шляхта! Ну, то есть местные помещики. Чико, подай‑ка мне вон ту бумагу.
И действительно, из сугроба торчал уголок бумаги, густо покрытый стройными колонками печатного текста.
Чико нехотя сошел с лошади и вытащил из‑под снега… довольно‑таки хорошо сохранившуюся газету. Неаполитанец повертел ее и так, и сяк, но, ничего не разобрав, передал находку Мадам. Мадам отряхнула с газеты снег, прочла название:
– «Курьер Литовский»… – затем пробежала глазами по заголовкам, улыбнулась и стала читать, по ходу переводя с польского на французский: – «В шесть часов утра началась канонада. Вскоре битва стала всеобщей»… Так, дальше, вот… «В восемь часов утра все неприятельские позиции были взяты, все редуты захвачены, и артиллерия наша была поставлена полукругом по холмам… Неаполитанский король… И русские были окончательно разбиты. Число одних только убитых и раненых у них насчитывает от сорока до пятидесяти тысяч. Армия же императора Наполеона потеряла 2500 убитыми и втрое больше ранеными». Ну? – и Мадам вопросительно посмотрела на своих спутников.
– Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! – воскликнул Чико.
– Вы угадали, – кивнула Мадам.
– Но… – начал было сержант…
– Не верите? Тогда читайте сами! Здесь по‑польски.
Дюваль взял газету. Да, верно, убедился он, это по‑польски. По‑немецки он знал хорошо, по‑испански не очень. Ну а в Польше они стояли недолго. А здесь, в этой Литве, вообще шли маршем без всякой остановки до самого Витебска. Дюваль перевернул газету и задумался.
А Франц взволнованно сказал:
– Мы голодны, сержант. А что бумага? Ее есть не будешь. А там провиант! Между прочим, союзный!
– О! – сказал Чико. – Летом, помню, здесь совсем неплохо угощали! Разве не так, Хосе?
– Ну, в общем так, – согласился Хосе. – Но уж больно всё здесь было пресное! Даже этот, как его…
– Ладно! – сказал сержант. – Понятно! Значит, духовно вы кормиться не желаете. Тогда… – и тут он уронил газету в снег, – Тогда принимаем вот так! – и он начал поворачивать Мари к лощине…
Но не успел!
– Постойте! – торопливо воскликнула Мадам и удержала Дюваля за локоть.
Сержант ослабил поводья и вопросительно посмотрел на Мадам.
– Вы забываете, что лето давно миновало, – сказала, несколько успокоившись, Мадам, – и теперь вместо союзников мы рискуем встретить врагов. И не улыбайтесь, сержант! Потому что шляхта – это не крестьяне. Это люди куда более серьезные и, главное, злопамятные. Так что почему бы такому не случиться, что среди них тоже найдется кто‑нибудь, лично знавший Матео Шиляна? Но только уже совсем не как боевого товарища, а даже совсем наоборот!
Сержант посмотрел на Мадам, на солдат. Да, возможно, Мадам и права, раздраженно подумал сержант, возможно, и нужно быть осторожнее, всю жизнь осторожнее: не отправляться в армию, не садиться на лошадь, не знаться с Оливьером, отказаться от черной кареты… Все к черту, все, все, все!
– Мадам, – сержант поправил саблю. – Благодарю вас за весьма своевременный совет. А теперь позвольте мне приступить к моим прямым обязанностям, то есть к заботе о вверенных мне людях. А они очень голодны. А я должен содержать их в добром здравии и бодром состоянии духа. И вообще, я отвечаю за них головой. Но и за вас, конечно же! Так что не беспокойтесь, всё будет в самом лучшем виде.
И тут он замолчал, посмотрел на солдат и сказал уже им:
– Судя по следам, этих друзей там не так уж и много. Но всё равно нужно держать себя настороже. Мало ли какой у них где здесь резерв! Поэтому лучше побольше помалкивать. Чтобы язык за зубами! Понятно?
Они закивали.
– Надеюсь, так, Мадам?! – сказал сержант. – Вы этого желали?
В ответ Мадам только неопределенно пожала плечами. Вот женщина!
– Вперед! – вскричал сержант и в необъяснимой досаде пнул шпорами по лошадиным ребрам.
И отряд – дружно, вслед за Мари – направился к лощине…
Артикул тринадцатый
ВТОРАЯ ПОЛЬСКАЯ ВОЙНА
…И там они вскоре увидели пятерых вооруженных людей, конечно, не крестьян, а шляхтичей, которые в самых различных позах сидели возле костра. И там же, неподалеку, стояли их оседланные лошади, все как на подбор неожиданных, редких мастей. Сержанта это не удивило, потому что он еще летом заметил, насколько в здешних краях любят лошадей так называемых авось‑окрасов. Итак, лошади сержанта не заинтересовали. А вот что касается их владельцев, то это были вот кто. Один из них, без шапки – и это при таких‑то обширных залысинах! – сидел, запахнувшись в просторную волчью шубу и подбрасывал в костер какие‑то деловые бумаги. Видимо, это он и потерял «Курьер Литовский», потому что возле него кроме бумаг лежала еще и кипа газет. А сразу за газетами сидел немолодой уже улан из корпуса Понятовского. Улан был очень сильно пьян, но все равно держался молодцом и еще даже что‑то объяснял своему менее бывалому соседу, который, судя по мундиру, был младшим офицером Литовской конной гвардии генерала Конопки.
(Сия гвардия за месяц до того была рассеяна под Слонимом, а сам Конопка взят в плен. Потери с нашей стороны – один казак. Вот так! – маиор Ив. Скрига)
Да! И чуть было не забыл: были там, у костра, еще двое: пятидесятилетний толстяк и совсем еще юноша, оба одетые в невиданную доселе форму – синие мундиры и синие же рейтузы, оранжевые шарфы и аксельбанты, черные кивера с желтыми и белыми кокардами. При виде белых кокард сержант вспомнил детство, роялистов и поморщился. Но Мадам объяснила ему:
– Это жандармы.
– Жандармы? Откуда?
– Великое Княжество Литовское. Новообразованные части.
Сержант кивнул и еще раз осмотрел сидящих у костра. Их было пятеро. Так ведь и у сержанта тоже пятеро. И их ведь те сидящие тоже уже пересчитали и даже сделали из этого соответствующие выводы. Скорей всего, благоприятные! Подумав так, сержант не удержался, усмехнулся – и тотчас же уверенно направил лошадь к костру.
Там тоже началось движение. То есть там перестали притворяться, будто они никого вокруг не замечают. Улан поморщился и что‑то коротко сказал, человек в волчьей шубе поднялся навстречу гостям и, не обращая на Дюваля ни малейшего внимания, торопливо и восторженно заговорил по‑польски, затем что‑то спросил. Мадам поджала губы и промолчала. Но этот дерзкий человек не унимался – сняв несуществующую шляпу, он манерно расшаркался и, елейно улыбаясь, сказал что‑то еще. Мадам покраснела и, не сдержавшись, резко ему ответила. Человек в волчьей шубе от души засмеялся.
Тогда уже не выдержал сержант. Он привстал в стременах и спросил:
– Мадам, он оскорбил вас?!
Мадам отрицательно покачала головой. О чем же в действительности был этот краткий разговор, она так никогда и никому не сказала. Ну а тогда и вообще всем было не до подробностей – сержант, потянувшись за саблей, сердито потребовал:
– Ну! Отвечайте же!
Мадам взволнованно ответила:
– Он говорит… – Но тут же спохватилась и потребовала: – Да опустите же саблю! Я не могу так говорить! Меня это очень отвлекает!
– А вы на нее смотрите! – сердито ответил сержант. – Ну, же! Я слушаю!
Мадам тихо сказала:
– Он говорит… Что встреча очень неожиданна. И это всё, – и замолчала.
Сержант был голоден, его солдаты тоже. Наглец, все всякого сомнения, сказал непотребную глупость, сейчас сержант развалит его надвое, те четверо подскочат от костра и прикончат… Кого‑то из его солдат они непременно прикончат. А дальше что? Сержант, не опуская саблю, посмотрел на человека в шубе. Тот подчеркнуто низко поклонился гостям и сказал на довольно‑таки сносном французском:
– Милости прошу к нашему скромному столу, господа, обед будет с минуту на минуту. Рад приветствовать героев непобедимой армии.
Слова эти весьма походили на злую насмешку, однако продрогшие солдаты не обратили на это внимания и поспешили спешиться. Сержант же по‑прежнему оставался в седле.
– Шарль, – шепнула Мадам, – простите его, я вас умоляю.
Сержант нахмурился.
– Я сама виновата, – продолжала Мадам. – Когда‑нибудь вы все поймете.
Сержант не ответил.
Тогда Мадам, пожав плечами, сошла с лошади, человек в волчьей шубе любезно – отнюдь не паясничая – поцеловал ей руку и усадил на лучшее место. Мадам с улыбкой обернулась и сделала им всем приглашающий жест. А улан, тот даже поднял руки и широко, как только мог, заулыбался.
И сержанту не оставалось ничего иного, как покинуть седло. Когда же он, вслед за своими солдатами, пристроился к костру, то человек в волчьей шубе бросил в огонь очередную стопку бумаг и сказал:
– Вот она, ирония судьбы: я, я вынужден губить в огне нетленное печатное слово! Простите, господа, но мы еще не представились. Так вот! Рядом со мной сидит бывший легионер, а ныне надпоручик, Ян Героним Тарашкевич.
Улан, как очень крепко выпивший, рук уже не поднимал, а только дважды кивнул головой. Человек с залысинами гордым голосом добавил:
– Герой Венеции, Санто‑Доминго и Сарагосы! Но судьба, увы, судьба!
Еще одна связка бумаг полетела в костер, обещанной еды не подавали, а залысый как ни в чем ни бывало продолжал:
– Пан Юзеф Вержбицки, ревнитель старины и почти что ни слова по‑французски. Пан Юзеф!
Пожилой жандарм огладил гетманские усы и сказал, обращаясь к Дювалю:
– Пан вахмистр, мое почтение.
– Сержант, месье, – поправил Дюваль.
– Сержант, – согласился жандарм.
А залысый уже представлял дальше:
– Пан Анджей Смык, племянник князя Пузыны, нашего подкомория… Гм! Извините, подпрефекта. У нас же теперь все на корсиканский манер: не подкомории, а подпрефекты, не поветы, а департаменты…
Но тут пан Смык, тот самый Литовский конный гвардеец, гневно перебил говорившего:
– Не забывайтесь, пан Бродовски!
– Совершенно верно, Бродовски, Игнатий Бродовски, ваш покорный слуга, – представился наконец человек в волчьей шубе. – Учитель словесности минской правительственной гимназии. На время Второй Польской войны поставлен редактировать «Минскую газету», – и с этими словами он указал на кипу газет. – Вот мы и представились. Ах, да, совсем забыл! Пан Кшиштоф Кукса, – и Бродовски указал на юного жандарма. – Чистая душа, высокие помыслы, ни слова по‑французски.
Юный жандарм с любопытством глянул на сержанта, потом на Мадам, потом вновь на сержанта… И смутился. Так, хорошо! Сержант откашлялся, еще раз строго глянул на Куксу – и уже только затем скупо представился, потом также скупо представил солдат, а когда же черед дошел до Мадам, то о ней он сказал лишь то, что это Мадам, и более не прибавил ни слова.
Мадам, конечно же, привлекала всеобщее внимание, но шляхта проявила деликатность и никаких вопросов себе не позволила.
Зато голодный Чико, не получивший в свое время шляхетского воспитания, скромно спросил у Бродовского, не найдется ли у господ хозяев шести чашечек кофе без сливок.
– Кофе? – участливо переспросил Бродовски и стал рыться в бумагах. – Кофе… Ах, кофе!.. – и, наконец‑таки найдя нужную бумагу, он, как дальнозоркий, взял ее на отлет и зачитал:
– «А посему повелеваю… по две осьмины ржи и по две осьмины овса, по два гарнца ячменных или гречневых круп, по два гарнца гороха, по два пуда сена и соломы». – После чего оборотился к Чико, тут же сделал очень скорбное лицо и столь же скорбным голосом сказал: – Нет, про кофе здесь, к сожалению, ничего не сказано. Так что увы и еще раз увы, мой славный друг и не менее славный защитник!
Мадам улыбнулась, шляхта переглянулась и промолчала. Один лишь гвардеец Смык не выдержал:
– Бродовски! – возмутился он.
– А что? – наигранно удивился редактор «Минской газеты». – Я, между прочим, читал правительственную бумагу. Поставки для Великой Армии! – и с этими словами бумага полетела в огонь.
Смык недобро глянул на Бродовского и сказал, обращаясь к солдатам:
– Не беспокойтесь, господа. Обед действительно поспеет с минуты на минуту. Ждем человека из Винеции.
– Венеции? – удивленно переспросил Чико.
– Ви‑неции, – поправил Смык. – От слова «вино». Тамошний хозяин, пан Шабека, весьма и весьма хлебосольный господин.
– А поставок для Великой Армии он так и не выполнил, – вставил Бродовски, – вот пожалуйста… – и он потянулся к бумагам, но Смык удержал его.
– Ну как хотите, – согласился Бродовски, и еще одна пачка бумаг полетела в костер. – Ах, какое было лето! Прекрасное лето! Император начал Вторую Польскую войну, но, правда, старых границ не восстановил. Зато было объявлено об образовании Великого Княжества Литовского с голландцем во главе. И еще чего‑то там в Поднепровье. То есть нас тогда и там обкорнали. Но это что! Мы были счастливы, мы все кричали: «Разделим победную славу первого в мире героя!». И устраивали балы и карнавалы. И, правда, отказывались идти в армию, и всячески увиливали от поставок. А в это время русские…
– Да‑да! А русские вели себя как герои! – подхватил пан Смык. – Дворяне отдавали в армию негодных к хлебопашеству крестьян и требовали возместить убытки за потравленные поля. Купечество взвинтило цены на оружие и амуницию. Комендант Бобруйской крепости под страхом смерти запретил вооружать окрестных крестьян, а в Пензенской губернии взбунтовались новобранцы: они захватили оружие и пошли бить бояр заодно с французами. Они…
(Нет, не могу больше слушать, вырываю две страницы! – маиор Ив. Скрига)
Хозяева костра были возбуждены до предела; казалось, еще немного, и они схватятся на саблях. Один лишь пьяный улан оставался спокоен. Он, наверное, был одним из тех редких счастливчиков, которые чем больше пьют, тем благодушнее становятся. И вот, желая примирить своих не в меру распалившихся товарищей, улан хоть медленно, с трудом, но все‑таки вполне отчетливо проговорил:
– Да, что и говорить, мы оба хороши. Сосед соседа стоит! Но вот что я вам скажу: двести лет тому назад гетман Жолкевски стоял под Москвой, и русские, чтобы избавиться от нас, призвали на помощь шведов. Шведы побили Жолкевского и заодно отхватили у русских весь север вплоть до Новгорода.
– Ну а потом? – спросил Вержбицки.
– Потом история повторилась у нас, – сказал Бродовски. – Пришел корсиканец, и мы стали гражданами игрушечной державы, указы которой дают так много тепла! – и Бродовски протянул озябшие руки поближе к костру.
– Ха! – вновь заговорил улан. – Разве это тепло? Вот видели бы вы, как горела Москва! Вот уже где было жарко, так жарко! Да, зрелище, скажу я вам, было не из простых…
– Москва! – гневно вскричал Бродовски. – И что с того? А вы, пан Ян, видели, как горела Варшава, со всех четырех концов подожженная их хваленым, светлейшим Суворовым?! А вы хоть можете себе представить, что можно было ощущать, когда на ваших глазах пьяные русские драгуны, кстати, такие же пьяные, как вы сейчас, рубили беззащитных жен…
– Но, извините, я не пьян! – невозмутимо заявил Ян Героним. – Я выпил, да. Ну а потом, что касается Варшавы, то она от нас удалена ничуть не менее, нежели Москва. Вот если бы горела Вильня! Или Несвиж… Вот это ого! – и улан покачал головой.
А Бродовски сказал:
– Сегодня с вами бесполезно спорить. Но завтра утром я обязательно напомню вам, что мы, Речь Посполитая, мы, Два Народа…
– Вот именно, что два! А не один! – многозначительно сказал улан. – О чем вы там, в Варшаве, часто забываете!
– И это не удивительно! – с жаром парировал Бродовски. – Ибо легко забыть о том, чего уже давно…
Но тут пан Смык не дал ему договорить – Смык гневно выкрикнул:
– Побойтесь Бога, господин Бродовски!
А тот переспросил:
– Кого‑кого?
Смык вскочил на ноги, вырвал из ножен саблю. Пан пожилой жандарм Вержбицки довольно крякнул и сказал что‑то по‑польски – да так, что юный Кукса тотчас побледнел. Да и улан уже был вовсе не спокоен! Сержант застыл, похолодел, его рука на всякий случай потянулась к сабле! Мадам прищурилась…
А пан Бродовски как ни в чем ни бывало продолжал рыться в бумагах. Мельком глянув на Смыка, он взял густо исписанный листок, разгладил его на коленях и сказал:
– Чем ссориться, я лучше прочту вам свою последнюю корреспонденцию в «Курьер Литовский», – и, не дожидаясь общего согласия, принялся читать: «Две соединенные армии, Молдавская генерала Чичагова и армия генерала Витгенштейна, были разбиты под Борисовым на Березине 28 ноября. Великой Армии досталось в этом бою 12 пушек, 8 знамен и штандартов, а также от восьми до десяти тысяч пленных… Его императорское величество Наполеон находится в вожделенном здравии!»
Ого! Вот это да! При таком, честно признаться, совершенно неожиданном известии, солдаты стали удивленно переглядываться. А сержант, не зная что и думать, уже хотел было напрямую спросить у Бродовского, насколько правдивы эти сведения…
Как Смык уже вскричал:
– Бродовски! Вам не кажется…
– Нет! Ничего не кажется! – зло перебил его Бродовски. – В иллюзиях давно не пребываю! А вот о вас сказать такого не…
Но не договорил – Смык с обнаженной саблей бросился к нему – редактор ловко увернулся, подскочил и тотчас встал в позицию. И – кр‑рак! – скрестились сабли! И…
Кр‑рик! Это Вержбицки, нещадно ругаясь по‑польски, вскочил – и за саблю! И – к ним! Ну, и улан – за саблю и туда же! Вержбицки – на улана! Улан – в ответ! Кр‑рак! Л‑лязг! Кр‑рак! Л‑лязг! Да, шляхта тешилась на славу! Напрасно Кукса разнимал товарищей, пытался что‑то втолковать, размахивал руками, умолял…
И полетел в сугроб! Щека его была вся в крови! Сержант было вскочил…
Как вдруг:
– Винеция! Винеция! – раздался чей‑то крик откуда сверху и сбоку…
Точнее, с холма. Сержант повернулся туда и увидел стоявшего там Чико. Очень странно, поспешно подумал сержант, когда это он там оказался?!
А Чико опять закричал – еще громче:
– Винеция! Винеция!
Услышав этот крик, Вержбицки замер. Замер и улан…
А Смык с Бродовским продолжали рубку! Кр‑рак! Л‑лязг! Кр‑рак! Л‑лязг! Смык отскочил – Бродовски кинулся за ним – Смык кр‑рак! – Бродовски оступился и упал! – Смык…
Нет! Рубить не стал! А еще хуже – он сел на упавшего Бродовского и, занеся над ним саблю, вскричал:
– Проси прощенья, песья кровь!
– П‑прошу, – согласился запыхавшийся редактор и тут же добавил: – Вот так в нашей варварской стране душат свободу слова. А потом еще хотите, чтобы я писал правду!
Но Смык на это не обиделся, Смык засмеялся – зло, презрительно, – а после встал, отряхнулся, хотел было что‑то сказать…
Но время споров уже миновало: все смотрели на спускавшуюся в лощину подводу. На подводе, груженой всякой снедью, сидели возница и пан Шабека, а Чико шел рядом с ними и что‑то жевал. А рядом с Чико и следом за ним ехали вооруженные верховые. Их тоже было пятеро, все они были с ружьями за плечами и при саблях, и все в одинаковых коротких полушубках.
