Крушение блестящей карьеры 4 страница

– Гайдуки! – прошептала Мадам.

– Знаю! – кивнул сержант и нахмурился. Потому что с гайдуками он, и довольно близко, познакомился еще прошлым летом, во время своей дружбы с Матео Шиляном. И он еще раз посмотрел на гайдуков. А потом, и очень быстро…

И это случилось как‑то само по себе…

Взгляд сержанта перескочил на ту подводу, рядом с которой шел Чико. Перескочил – и уже не мог оторваться! Да это и не удивительно, потому что сразу даже и не перечислишь, чего только не было на этой сказочной подводе! Поросята, фазаны, индюки, куропатки, верашчака, гультайский бигас, бобровые хвосты! Было там и вдоволь того, чем все это запивают добрые люди: кмяновка, полыновка, цынамовка и просто штодзённая. И мало того, что рты так и разевались сами собой, а глаза слезились от радости, мало! Хлебосольный пан Юрек Шабека еще и нахваливал угощение. И если бы Шабека все решал сам по себе, то, может, всё тогда и закончилось бы славной и, что еще куда важнее, сытной пирушкой. Но ведь пан Шабека был тогда при подводе не один, а с ним еще были его гайдуки. Они к тому времени уже спешились и встали с обоих боков своего господина, чтобы по первому же его слову – или даже движению бровей – сорвать с плеч ружья или выхватить из ножен сабли – длиннющие, так называемые карабели…

Но, правда, пан Шабека ничего им пока не приказывал, и даже бровями не двигал, а просто будто всё уже полностью высказал, будто у него все ему известные слова закончились – и он молча осмотрелся. Получилось, что на гайдуков. И гайдуки тоже смотрели только на него, то есть всё ещё ждали приказа. Однако Шабека молчал. И эта пауза уже начинала казаться томительной…

Тогда Бродовски, заложив руки за спину, решительно выступил вперед и так же решительно сказал вот такое:

– А что? Я прекрасно понимаю пана Юрека, это его нынешнее недоумение. Еще бы! Ведь пан Юрек со своей стороны сделал всё, что было в его силах. Вот, – и тут пан Бродовски широким жестом указал на подводу, – полюбуйтесь еще раз: это вклад пана Юрека в общее дело. Весьма весомый вклад! Однако видим ли мы, господа, хоть что‑либо в ответ?! – Тут Бродовски мельком, будто невзначай, глянул на сержанта и тут же снова повернулся к своим землякам и продолжил еще жарче: – Увы, ответа нет вовсе! И поэтому я вот что хочу вам сказать: нет, господа, так не годится! Ведь даже великого Наполеона мы согласились потчевать только после того, как он наобещал нам восстановить границы семьдесят второго года и все прочее. Так что я думаю, будет вполне справедливо, если мы опять…

И вдруг он замолчал, потом резко спросил:

– А вы, пан Юзеф, что на это скажете?

– Что я?! – рассерженно сказал Вержбицки. – Я как и все!

– Ну, хорошо. Тогда… – и Бродовски уже повернулся к побелевшему от гнева Смыку…

Но тут улан поспешно выступил вперед и, обращаясь к Дювалю, сказал:

– Мне очень неприятно, господин сержант! Ну, я еще раз извиняюсь! Но мало ли что люди спьяну, это я про них, наговорят! А вы их не слушайте! А лучше берите все, что вам здесь нравится и сколько вам надо! – и тут он широким жестом указал на подводу пана Шабеки. – От меня лично вам лично, сержант! И моя сабля вам в этом порукой! – и тут он и вправду поднял саблю…

И сержант видел, даже больше чуял, что всё это очень серьезно, и улан от своих слов, если что, не отступится, так что чей будет верх, еще трудно сказать…

И всё‑таки сержант отрицательно покачал головой.

– Как?! – оскорбился улан. – Вы что, мне не верите?!

– Верю!

– Тогда в чем дело? Я не понимаю!

– Я сыт! И также и мои солдаты, – и сержант резко встал от костра, и велел: – Встать! Всем встать, я сказал! А вы, Мадам?!

Мадам подала ему руку. Сержант помог ей встать. Тогда – с очень большой, просто великой неохотой – начали вставать от костра и солдаты.

– А! – сердито воскликнул улан. – Это зря! Пусть бы болтали, что хотели – вы не слушайте! Да и им сейчас… Господа!

И тут улан, замолчав, осмотрелся. Но его земляки на него не смотрели. Пан Кукса прикладывал снег к рассеченной щеке, Бродовски продолжал жечь бумаги, Смык молча хмурился…

И также молчалив был и сержант – больше ни слова не сказав, он сдержанно кивнул улану, неспешно сел в седло – и уехал. И весь его маленький отряд последовал за ним. И никто им в этом не препятствовал! Ну, разве что только в самом начале, когда они только сели в седла, пан Шабека что‑то крикнул своим гайдукам – и те сразу схватились за ружья… Но и Мадам тут же крикнула, очень сердито, между прочим! И гайдуки остановились. Мадам повернулась к пану Шабеке. Пан Шабека виновато улыбнулся и даже развел руками. Мадам повернулась к солдатам и быстро сказала:

– Едем! То есть: марш!

И все ее послушались, как командира. И сержант ей не возражал. Вот так они тогда уехали. Уезжали не спеша, без лишней суеты, чтобы никто не мог подумать, будто это бегство. И вот что еще: никто из них тогда не оглядывался, даже когда громко кричал улан, а Бродовски ему отвечал, тоже криком.

– Пустякки, – объяснила Мадам, – не обращайте внимания. Они скоро помирятся.

И очень скоро эти крики и в самом деле прекратились. И отряд ехал дальше – спокойно и молча. И так они тогда отъехали уже довольно далеко, когда Гаспар, которого до этого не было ни слышно, ни видно, вдруг сказал:

– Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся!

– Вот этого? – с невинным видом спросил Чико.

И тотчас из его седельной сумы едва ли не сам собой выпорхнул гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой!

Все невольно остановились.

– Где ты взял этого… – начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал.

А Франц сказал:

– Давайте я разделю! Я умею делить на шестерых.

– Нет, хватит, ты делил в Смоленске! – строго отрезал Чико. – А теперь буду я. Так… Значит, так… Ага… Нет, – и, сокрушенно вздохнув, Чико протянул гуся Хосе. – Нет, лучше ты, а то я, боюсь, не выдержу и сделаю что‑нибудь не так.

Хосе подумал… и передал гуся Гаспару.

И тот решил следующим образом:

– Сержант ведет нас вперед, и он, соответственно, получает правую ногу, потому что командир всегда прав. Мадам… Гм, да! Мне кажется, что вам, сударыня, с господином сержантом по пути. Но так как не вы его, а он вас конвоирует, то вам поэтому левую. А ты, Чико, как самый умный среди нас, оставшихся, получишь голову…

– Нет‑нет! – не вытерпел Чико. – Здесь надо совершенно иначе!

Он схватил гуся, вырвал у него ноги и передал их Дювалю и Мадам со словами:

– Езжайте, господа, а мы тут уже сами разберемся.

Солдаты отстали, и долго еще было слышно, как божился Чико, ругался Хосе, обижался Франц и что‑то тихо, но убедительно доказывал Гаспар. Потом они замолчали.

А Мадам, как она ни стеснялась, однако очень скоро съела свою долю и посмотрела на сержанта. Сержант тоже смотрел на нее. Долго и внимательно. Потом сказал:

– Извините, но мне было строжайшим образом приказано доставить вас в добром здравии, – и с этими словами он протянул Мадам правую и вовсе нетронутую гусиную ногу.

– А… вы? – дрогнувшим голосом спросила Мадам.

– А я, знаете ли, если долго не ем, то привыкаю, – просто, но твердо ответил сержант. – Это у меня с детства.

– Вы… это делаете потому, что… вам это тоже так приказано?

Сержант обиделся:

– Нет, я это делаю потому… потому… потому, что я так хочу! – А потом и вовсе не сдержался и сказал: – И если бы у меня была тысяча гусей и к тому времени я не ел уже тысячу дней… – но тут он опомнился и сконфуженно замолчал.

А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение.

В то время как метель мела без всякого смущения.

 

Артикул четырнадцатый

СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ

 

Но гусь, как известно, свинье не товарищ, гусь маленький. Ну а если его к тому же еще разделить на шестерых, то он и вовсе представится сущей безделицей. Вот почему к вечеру маленький отряд Дюваля вконец устал, замерз и проголодался. Да и чего уже говорить о людях, если к исходу дня даже привычные кавалерийские лошади, и те шатались от усталости. Порой солдаты видели вдали дорогу, а однажды они даже вышли к деревне… но всякий раз отряд поспешно ретировался, и опять понурые лошади едва плелись по бесконечной снежной равнине. Иногда встречались перелески. Или нужно было огибать овраги. Время от времени сержант сверялся с картой, хмурился и говорил:

– Еще немного, ребята, осталось немного, – и замолкал.

Потому что, если честно признаться, он был весьма растерян и не очень‑то представлял, как ему быть дальше и куда вести отряд. Сержант, конечно, понимал, что им нужно скрытно пробраться к дороге, ведущей на Вильно, и там, скорей всего, они встретят кого‑нибудь из своих. То есть, из Великой Армии. И тогда им, возможно, подскажут, где искать императора. Или, что крайне маловероятно, но чего только на войне не случается, думал сержант, или они вдруг возьмут да выйдут на самого императора. Сразу! А что! А почему бы и нет, думал дальше сержант. Ведь они, по отношению к другим частям Великой Армии, движутся достаточно быстро, с ними ведь нет ни обоза, ни раненых, ни обременительных московских трофеев (а чего только о них не болтают!) и поэтому, еще сильнее волнуясь, думал сержант, почему бы и нет?! И вот они настигают, точнее, находят его. И их там принимают. И он подает пакет – генералу Дюбуа, конечно, потому что император очень занят – и Дюбуа читает рапорт Оливьера, удовлетворенно кивает головой и говорит: прекрасно, прекрасно, ну и где же эта ваша…

И сержант нахмурился. Представлять, что будет дальше, почему‑то совсем не хотелось. Сержант посмотрел на Мадам…

А вот Мадам на него не смотрела. И вообще тогда казалось, будто она ничего вокруг себя не видит, не замечает – до того у нее тогда был задумчивый, даже какой‑то отрешенный вид. Она давно уже не то что сама не заговаривала с сержантом, но даже не отвечала на его какие бы то ни было вопросы, то есть даже самые простые. Поэтому сержант уже давно молчал. Да и вообще, после того, как они расстались с господином Бродовским и его кампанией, они только однажды и поговорили. Да и то тот разговор был не из самых приятных. И выглядело это вот как: съев и вторую гусиную ногу, Мадам некоторое время молчала, а после спросила:

– А почему это теперь, после стольких неожиданных событий, вы ни о чем меня не спрашиваете?

– Да потому что я и так уже многое понял, – ответил сержант.

– Ну а что именно? – тут же спросила Мадам.

– Да вот хотя бы то, – улыбаясь, ответил сержант, – что эти люди, которых мы только что встретили, вам очень хорошо знакомы. И давно!

– То есть так же, как вы Оливьеру? – спросила Мадам.

– Но при чем тут Оливьер?! – удивился сержант.

– А при чем Тильзит и карты? И пьяный казак? – с улыбкой спросила Мадам. И, не давая сержанту опомниться, воскликнула: – О, тайны, тайны! Кругом одни тайны! Всесильный Лабуле и никому не известный Дюваль – что между ними общего? То есть вот вам еще одна тайна! О, многое бы я дала, чтобы узнать, что здесь за тайна! Да, думаю, и Оливьер, он тоже бы не поскупился!

– Ну, положим, Оливьеру это ни к чему! – сердито возразил Дюваль. – Это ему и так давно известно!

– А что именно? – опять очень быстро спросила Мадам.

И тут сержант, наверное, опять очень сильно покраснел. По крайней мере, он тогда был просто вне себя от гнева! За свою глупость – и на себя же, конечно. Но, не желая радовать Мадам, он на этот раз уже ничего не сказал, а только особенно тщательно огладил усы и посмотрел вперед, на дорогу. А Мадам без всякой гордости, а просто так, как о само собой разумеющемся, сказала:

– Вот видите, сержант, я опять оказалась права. Я ведь уже однажды говорила, что жизнь порой предлагает нам такие обстоятельства, что после нам не только из них не выбраться, но и еще никому толком не объяснишь, как мы в них очутились. Не правда ли?

Сержант молчал.

– Значит, правда, – сказала Мадам. – Поэтому у я вот что вам на будущее предлагаю: давайте же не будем один другого мучить, то есть расспрашивать о прошлом. То есть отныне так и порешим: и вы молчок, и я. Договорились?

– Но…

– Договорились!

Вот и молчок с тех пор. Сержант украдкой вздохнул и так же украдкой посмотрел на Мадам. Мадам, ехавшая рядом с ним, едва держалась в седле от усталости. Темнело. Поднимался ветер, начиналась метель. Колючий снег летел прямо в лицо, а солдаты вроде бы опять начали всё больше и больше отставать. Сержант обернулся и велел им поторапливаться. Чико за всех пообещал, что приказание будет исполнено. Эти слова он прокричал, и даже отдал честь, как в доброе старое время. Но как только сержант отвернулся…

Чико вполголоса добавил:

– Как же, как же! Нашли дураков! Да только хватит с неё и вас, любезный господин сержант, а нас попросим оставить в покое! Разве не так, друзья мои?!

Это последнее Чико сказал уже очень строго и так же строго посмотрел на остальных солдат. Остальные, конечно, молчали. Ну, еще бы! Ведь спорить с Чико бесполезно, это уже каждый из них хорошо знал на собственном опыте. Кроме того, как им теперь казалось, Чико, похоже, был прав. А его правда заключалась вот в чем: никуда им из этой метели не выбраться и никого им здесь не встретить, то есть никто им не поможет, потому что эта женщина (которая на самом деле сами знаете кто) будет их вот так вот вести и вести, следы их запутывать и силы из них выматывать до той самой поры, пока они не упадут без сил и не замерзнут насмерть! Да, вполне возможно, что со стороны это слушается несколько дико. Может, дико еще даже потому, что это его предположение здесь, в рукописи, высказано сразу. А Чико ведь не так его высказывал, а по частям. Так, вначале, когда они еще только взялись есть гуся, Чико уже испортил им аппетит, сказав, что вот, мол, опять Мадам всех околдовала, даже гайдуков: сказала запретное слово – и те не стали стрелять. И это очень хорошо, сказал было Гаспар, очень благородно с ее стороны. Но Чико тут же обозвал Гаспара болваном и сказал, что у Мадам свои расчеты, что она считает их своей добычей и ни с кем делиться ею, то есть ими, не желает. А потом, когда все с ним в этом согласились, точнее, просто не решились спорить, вот тут‑то всё и началось! Чико рассказал добрый десяток самых ужасных историй про здешних ведьм и про те способы, которыми они пользуются для завлечения жертв. Из его слов получалось, что главное средство – это довести жертву до состояния полной невменяемости. Вот как, к примеру, сейчас наш сержант, тут же добавил тогда Чико и предложил любому желающему окликнуть господина сержанта. После двух неудачных попыток (Франц и Гаспар) солдаты крепко призадумались. Дальнейшим предсказанием Чико было то, что скоро поднимется ветер и начнется метель. И метель не заставила себя ждать. И ветер становился все сильней, а лошади все чаще останавливались. Настроение у солдат испортилось окончательно. А Чико и не думал умолкать! Желая ободрить товарищей, Чико, кроме всего другого прочего, сказал, что их господин сержант – крепкий орешек, его так просто не возьмешь, и поэтому когда он почует, что его дело совсем дрянь, то он тогда обернется и позовет их на помощь. Но позовет не просто, а как‑нибудь хитро, чтобы не насторожить эту проклятую ведьму…

И только Чико такое сказал, как сержант вдруг обернулся и велел им подтянуться. То есть быть к нему поближе! После такого совпадения спорить с Чико совсем не хотелось. А Чико уже учил дальше – сказал, что не все еще потеряно, что пока сержант жив, ведьме их не достать, и поэтому они еще могут бежать – все равно куда, то есть куда глаза глядят, только бы подальше от нее!

– А подальше, – вдруг спросил Гаспар, – это куда? В какую сторону?

И в самом деле, в какую? Чико остановил лошадь и начал осматриваться. Только разве можно было что‑нибудь рассмотреть в такой ужасной снежной круговерти? Вот Чико и помалкивал, смотрел по стороне и думал всякое!

И сержант тогда тоже молчал. Хотя, думал он, это не дело, нельзя так распускать дисциплину, надо остановиться, подождать их – и высказать все, что он о них думает! Ну и скажет, дальше думал он, и что это изменит? И вообще, что он от них может требовать, когда он сам так до сих пор не выполнил своего главного обещания – не доставил их в ставку!? И вообще, он ничего для них не сделал – не накормил, не обогрел и не дал отдохнуть! Ну да это, подумал сержант, не так страшно. Даже, если не кривить душой, то какое ему сейчас дело до крепких и битых солдат, когда рядом с ним одинокая, слабая женщина, которая, конечно же, очень устала! И поэтому, не говоря ни слова, сержант осторожно взял ее за локоть – Мадам не возражала, – и так они, довольно‑таки близко друг к дружке, поехали дальше. Конечно же, молча. Мадам тогда, возможно, даже задремала…

А сержант вдруг почувствовал, что у него начинается жар! Быть может, виной тому был пронизывающий ветер, а может голод, а может, что‑нибудь еще… Но скорее всего, во всем была виновата немалая растерянность сержанта, потому что он вдруг живо себе представил, как они наконец‑таки встретят ту самую, долгожданную колонну, и как… Ну, конечно! – как его солдатам, всем до единого, откажут в отставке! Потому что, скажут, вы же сами видите, какой сейчас некомплект, а время очень тяжелое! Потом у них отнимут лошадей. И это тоже объяснят тоже тяжелым положением, только теперь продовольственным. И только потом уже приступят к главному. И это будет так: господин генерал Дюбуа, шеф личной полиции императора, похлопает сержанта по плечу и прикажет вернуть доблестному – а именно так он и скажет – вернуть доблестному герою эполеты. Те самые, добавит он, тильзитские! И широко улыбнется. А сержант покраснеет и скажет: «Простите, генерал, но я ведь просил о другом!». На что господин Дюбуа недовольно поморщится и ответит: «Нет‑нет, мой дорогой полковник! Тут и обсуждать‑то нечего! Государственный преступник – он и есть государственный преступник. Уведите ее!» И вот тогда сержант, только теперь уже сам, без Оливье, вот так вот обеими руками возьмется за эти чертовы, махровые… Нет, подумал сержант, так не будет. А будет вот как: он просто опустит голову и промолчит, он не посмеет спорить с Дюбуа. И это не потому, что он его боится или там что‑то еще – вовсе нет! А просто это в него так уже въелось за все эти шестнадцать кампаний, что теперь уже ничего ему с собой не поделать. И поэтому, чтобы того не случилось, лучше ему вообще туда не ехать. Может, даже лучше сейчас сразу спешиться и бросить пистолеты, снять саблю и кивер, сорвать нашивки, лечь в сугроб – желательно ничком – и притвориться мертвым, у него получится! Вот какие тогда были у сержанта мысли – совсем невеселые. Поэтому он тяжело, но в то же время украдкой вздохнул, медленно повернул голову и посмотрел на Мадам. И Мадам тоже смотрела на него. И глаза ее тогда, казалось, ничего не выражали. Но это ведь не так! Ведь что‑то же заставило эту красивую женщину бросить дом, тепло, уют и заблудиться в метели…

А ведь и вправду, подумал сержант, где солдаты? И сами они где? Но напрасно он смотрел по сторонам, ведь было уже довольно темно, а тут еще эта метель и этот ветер в глаза, этот снег! То есть вот как оно тогда было: ночь, метель и ничего не видно, они вдвоем в открытом поле – он и она, – а больше никого. Все остальное далеко, все остальное для других – война, сражения, чины, награды, пули, смерть…

Но тут сержант поежился и мрачно усмехнулся – ему вдруг вспомнилось, как нехотя и тяжело Франц поднимался от костра, как морщился Хосе, как что‑то нашептывал Чико. Можно только представить себе, что же они думали о нем, когда он уводил их от тепла. И от еды! То есть если бы не он, они бы сейчас были сыты и пьяны, потому что пан Шабека, это сразу было видно, хлебосольный пан. И, главное, не злой. Поэтому убили бы тогда только сержанта – за то, что он француз, – а союзников за что убивать? А вот теперь их нет, этих союзников. Или его? Или, может, это просто наваждение? Сержант еще немного подождал, а потом неуверенно, тихо окликнул:

– Мадам!

Мадам удивленно посмотрела на него и не сразу спросила:

– Что с вами?

Сержант, не отвечая, опять осмотрелся. Мела метель, шуршала жесткая поземка… И это всё!

– Я… Я, простите, потерял своих солдат! – растерянно признался сержант.

Мадам равнодушно пожала плечами, потом опустила глаза и сказала:

– Мне холодно.

Сержант смутился. Так что же теперь, сердито подумал он, воспользоваться вражеской зимой и согреть лишь потому, что, кроме него, согревать больше некому? И… Это уже совсем лишнее, очень злой сам на себя, торопливо подумал сержант, но все таки где они все? Где эти, черт бы их побрал, подчиненные? Ведь же они наверняка…

Но дальше он подумать не успел, потому что Мадам повторила:

– Мне холодно. – И тут же еще: – Мне действительно холодно, Шарль! Я не шучу!

И Шарль… Вот именно: теперь уже просто Шарль, а не сержант из седьмого гусарского… И Шарль подумал так: напрасно многие всерьез полагают, что будто стоит только обнять красивую женщину, как сразу становится жарко – отнюдь! Шуба у Мадам была холодная, колючая и жесткая. Замерзнуть, обнимая женщину, вот, наверное, самая глупая, самая бестолковая смерть на свете – так думал он, обнимая ее. Как вдруг…

– Ну, что я говорил? – послышалось из темноты. – Я же говорил, что это их следы!

И почти сразу вслед за этими словами из метели показались четыре всадника, четыре черт их подери…

– А вот и они! – радостно выкрикнул Франц. – Я их первый заметил! Я, господин сержант! – продолжал он. – Я говорил ему…

Но что он говорил и кому, так и осталось неизвестным, потому что Чико его сразу перебил:

– Да! Вот история! Мы чуть не заблудились! И если так пойдет и дальше, то я не знаю! Метель просто зверская, правда?!

– Да, славная метель, – совсем не к месту согласился сержант, с сожалением выпуская из рук холодную шубу Мадам. – Но это ничего! В седьмом году, в январе, было еще хуже, поверьте! А тут чего? Вон, посмотрите на Мари! Она вон какая спокойная. Значит, где‑то рядом что‑то есть. Это я вам точно говорю, я ее натуру знаю. За мной!

И он опять поехал впереди, а остальные следом. Было уже совсем темно, метель не унималась. Глядя на белых от снега товарищей, Чико с грустью подумал, что теперь все они похожи на призраков…

Но тут вдруг Франц крикнул:

– Смотрите!

Отряд остановился. И там, куда указывал австриец, в едва различимом лунном свете все увидели нечто большое и черное.

– Что это? – настороженно спросил Гаспар.

Вместо ответа Хосе сошел с лошади и двинулся в метель. Потом из темноты раздался его голос:

– Да это бывший дом! Горел недавно. Мы, наверное, в деревне… Смотрите, а вон там еще!

И точно: неподалеку чернел еще один сгоревший дом. И, значит, здесь их действительно целая деревня была. А может, еще что‑то от той деревни осталось. Поэтому когда Хосе вернулся к отряду и снова сел в седло, сержант мрачно сказал:

– Ну вот вам и ночлег. Будем надеяться, что Великая Армия… – и замолчал.

А Чико невесело продолжал:

– Что Великая Армия все сжечь не успела. Тогда мы выберем дом поприличней и станем в нем на зимние квартиры.

Сержант согласно кинул, и отряд медленно двинулся по разоренной деревне.

Когда наступаешь и видишь перед собой пепелища чужих городов, то это одно. Ты говоришь сам себе: неприятель упрям, он сам во всем этом виноват, он должен был сдаться без боя, встретить тебя с белым флагом и коленопреклоненно вручить ключи от крепости. А вот когда бесславно отступаешь и видишь следы бессмысленной жестокости своих же товарищей, тогда лучше ничего не говорить.

Деревня, к общей досаде, оказалась довольно большой и сгоревшей едва ли не дотла. Поэтому Гаспар уже даже сказал, что, может, лучше здесь не останавливаться, а возвратиться в поле и поискать дорогу к следующей деревне… И вдруг он же воскликнул:

– Огонь!

И в самом деле в крайней хате, у самой околицы, в окне мелькнул огонь. Мелькнул и сразу же исчез. Потом опять появился – и опять сразу стало темно. Но, быть может, это им только показалось? Солдаты растерянно переглядывались. Сержант задумался, не зная, что делать. Оно и понятно: ведь отряд у них совсем маленький, слабый. А тут в доме могли прятаться – точнее, просто отдыхать – казаки. Или даже кто‑нибудь из бывших своих, потому что в последнее время этих дезертиров развелось просто не счесть. И кто опаснее, казаки или дезертиры, это еще нужно подумать. Вот сержант и думал. Время шло. Огонь еще дважды мелькнул. Тогда Хосе, замерзший более других, опять не выдержал.

– Тебе привиделось, Гаспар! – насмешливо сказал он. – Не было там никакого огня!

– Да ты что! – обиделся Гаспар. – Я своими глазами! И сержант своими! И все!

– А я сказал: привиделось! – упрямо повторил Хосе и решительно сошел с лошади. – И я сейчас вам это докажу!

– Стой, не ходи! – воскликнул Чико.

Но Хосе его не слушал. Да и, в конце концов, кто такой Чико? Сержант же молчал! Сержант, когда Хосе оглянулся, согласно кивнул. Хосе поднялся на крыльцо и несколько раз громко ударил кулаком в дверь.

Но никто на его стук не отозвался. И не отворил. Хосе, немного подождав, подергал дверь – закрыто.

– Ну что, кто был прав?! – насмешливо спросил Хосе. – Вот! Нет здесь никого!

– Но ведь закрыто! Изнутри! – резонно возразил Гаспар. – И, значит, всё же, кто‑то есть!

– Значит, нас там боятся!

– А, может…

– Так! – строго прикрикнул сержант. – А теперь помолчим!

Все повернулись к нему. Потому что это сразу чувствовалось, что он что‑то придумал. И так оно и оказалось. Сержант сказал:

– Я думаю, все мы видели, что осталось от этой деревни. И я еще думаю, что все мы знаем, чьих это рук дело. И я не боюсь партизан, не подумайте этого! Но и мне противно лезть в чужой дом, лезть как разбойник или как вор. Другое дело, если бы там скрывался неприятель. Тогда – да, тогда можно было их штурмовать. Или поджечь. А так вы же видите – нет так никого из тех, у кого есть оружие. И поэтому не трогайте их! Оставьте их в покое! А если вам так уж хочется согреться… – сержант осмотрелся… усмехнулся и сказал: – Вон, к вашим услугам, прошу!

Солдаты посмотрели туда, куда он им указывал, и увидели…

Несколько так называемых надворных построек. Или, попросту, сараев. Гаспар поморщился. Хосе только головой покачал. Франц хмыкнул. А Чико…

Глянул на Мадам…

И как‑то слишком беспечно, даже почти радостно сказал:

– А что?! А мы не неженки! И там нас, между прочим, никакие партизаны искать не догадаются!

И Чико сошел с лошади, повел ее вслед за собой, мимо застывшего Хосе, к этим сараям. А там, распахнув первую попавшуюся дверь, он с деловым видом осмотрел открывшуюся ему непроглядную тьму, шумно принюхался… и довольно‑таки бодро сказал:

– А вот и хлев. Тепло! И, главное, всем места хватит. Прошу вас, господа, располагаемся!

Отряд въехал во двор. Солдаты быстро спешились и вместе со своими лошадьми скрылись в хлеву. А вот уже сержант увидел, что они там высекают огонь. Значит, подумал сержант, там все в порядке. И точно:

– Сержант! И вы, Мадам! Прошу! – раздался голос Чико.

– Сейчас, сейчас! – откликнулся сержант, уже стоявший на земле. И, помогая Мадам сойти с лошади, вполголоса сказал: – Это, конечно, шутка. Но и в то же время я не знаю, как тут и быть. Они там в доме, закрылись. Но я уверен, что ради вас они бы сделали исключение.

– Ради меня? – удивилась Мадам. – Почему?

– Да потому что вы местная уроженка, Мадам.

– Кто вам такое сказал?!

Сержант молчал. К ним подошел Гаспар. Сержант передал ему поводья лошадей – своей и Мадам – и сказал:

– Располагайтесь, я немного задержусь. Я хлопочу о ночлеге для дамы.

Гаспар кивнул. Сержант еще немного помолчал, дождался, пока услужливый кучер скроется в хлеву и закроет за собой дверь, и только после этого продолжил:

– Поймите меня правильно, Мадам…

И в это время из дома раздался приглушенный стон! Сержант насторожился. Стон повторился. Сержант медленно потянулся за саблей… Однако Мадам приложила палец к губам, крадучись подошла к двери, прислушалась… потом негромко произнесла что‑то на местном наречии…

Дверь приоткрылась…

Сержант в один прыжок оказался рядом с Мадам, рванул дверь в сторону…

И увидел перед собой маленькую перепуганную старуху в темном платке. Старуха, пятясь в черные сени, перекрестилась и испытующе посмотрела на сержанта, потом на Мадам.

Вновь послышался стон – долгий, протяжный. Мадам улыбнулась и что‑то сказала. Старуха вначале с удивлением посмотрела на Мадам, на ее богатую шубу, и лишь потом уже нехотя ответила. Мадам спросила еще раз – настойчивей и многословней – и на сей раз старуха ответила ей уже безо всякой заминки и куда как пространнее…

Стон повторился!

– Там кто‑то умирает? – спросил сержант.

– Н‑нет, совсем наоборот, – смущенно ответила Мадам. – Подождите меня во дворе.

Старуха и Мадам скрылись в доме. Сержант осторожно прикрыл за ними дверь и осмотрелся.

Ветер утих, метель успокоилась, и на небе показалась ущербная луна. Из хлева выглянул Чико, сержант махнул ему рукой – мол, все в порядке – и Чико сразу исчез. И это правильно, подумал сержант, пускай они уже ложатся, отдыхают, потому что день сегодня выдался очень нелегкий… Потом сержант попытался еще хоть о чем‑нибудь связно подумать, но у него ничего не получилось. Тогда он развернулся…