Дюваль и впрямь молчал. Он задыхался от негодования! А капитан, как ни в чем ни бывало, сказал:
– И думать нечего! Так что спешивайтесь, спешивайтесь, господа, и быстренько топайте на тот берег. Франция ждет вас! Завидую вам!
– Негодяй! – гневно крикнул Дюваль, резко выхватил саблю, и уже думал, как всегда, прокричать про капусту…
Но глянул на своих солдат, окруженных гвардейцами, и понял, что остаётся один, что никто не поддержит его. И он медленно, просто на редкость медленно опустил саблю.
– Вот то‑то же! – строго сказал капитан. – Вот это разумно! И вообще, забудьте вы эти манеры, сержант! Вы лучше поучитесь у пехоты. Вот, кстати, и она!
Дюваль невольно оглянулся. К мосту приближалась та самая толпа, которую они совсем недавно обогнали.
– Р‑рота! – зычно вскричал капитан. – Команда раз, команда два, три – временить!
Гвардейцы – без малейшей суеты – быстро построились в две шеренги по обеим сторонам дороги, а после дружно взяли на курок, потом на локоть. Толпа, оторопев, остановилась.
– О! – засмеялся капитан. – Союзники! Собратья по оружие! Но откуда вдруг столько робости? Мост ваш, прошу! – и он жестом указал на переправу. – А вот зато шубы, шапки, валенки и прочее тряпье и барахло, оружие и ценности – это останется нам. Ведь вы уходите на родину, братья, к теплу, а мы будем и дальше мерзнуть здесь, в этой ужасной стране! Я прав или не прав? Я справедлив или нет? Ну, отвечайте!
Но толпа молчала. Однако она молчала не потому, что была с чем‑то не согласна, а потому что никто в ней не решался подать голос. Капитану это очень понравилось.
– Так, прекрасно! – крикнул он. – Значит, возражений нет. Тогда приступим!
И он дал знак своим гвардейцам. Гвардейцы двинулись к толпе и начали ее разъединять и по частям подталкивать к мосту. А там их еще раз делили на части, пропускали сквозь строй, обирали – довольно‑таки быстро, делово, – и толкали дальше. И они шли и шли через мост, шли и шли, шли и шли. Сержант смотрел на них и думал: толпа есть толпа, а бараны – бараны, их только стричь да стричь! Тьфу! Вот и все! Тьфу! И сержант еще раз сплюнул. Тем временем союзная пехота уже перешла на ту сторону, капитан повернулся к сержанту, насмешливо подмигнул ему и сказал:
– Ну а теперь ваш выход, господа. И, надеюсь, мне не придется прибегать к применению силы.
Дюваль поморщился. Да, с тоской подумал он, что верно, то верно: силой здесь своего не добьешься. Значит, нужно добиваться по‑другому! И он сказал:
– Н‑ну, хорошо, я вас понимаю. Вы ведь могли уйти, сжечь этот мост. После того, как ушел император! Но вы рискуете. Вы остаетесь здесь, в виду у неприятеля, и поэтому совершенно справедливо желаете получить плату за риск. Однако у меня важное поручение, я очень спешу и, значит, никак не могу лишаться лошадей. И, думаю, что ваш полковник войдет в мое положение. У меня, повторяю, пакет. От Нея! К импера…
– Да слышал я это, слышал! – нетерпеливо перебил его капитан. – Но вы, сержант, вы что, совсем ничего не понимаете? Какие теперь пакеты? Какие поручения?! Все давно кончено. И все бегут. Ну так бегите же и вы! А лошадей и женщину оставьте.
– Но, капитан! Я… присягал, в конце концов!
Капитан надул щеки, еще раз внимательно посмотрел на сержанта… И, резко выдохнув, сказал:
– Такие мне давно уже не попадались! Ваше поведение, сержант, настолько глупо, что мне даже становится интересно, чем же все это кончится. Итак, у вас пакет. И что с того?
– Мне очень нужны лошади. И поэтому я хотел бы переговорить с вашим полковником, чтобы он позволит нам, конечно, в виде исключения… Где он?
– Кто? Наш полковник? – усмехнулся капитан. – О, это уже просто забавно! Вон там, видишь крестьянский дом? – и он указал вдоль берега. – Так это там. Но я бы не советовал, сержант!
Дюваль пожал плечами, спешился, еще раз посмотрел на дом, на усмехавшихся гвардейцев… и едва ли не силой помог Мадам сойти с облучка. Сержант понимал, что под руку с Мадам он выглядит весьма комично, и поэтому быстрым шагом повел ее прочь от моста.
– Смотри, не потеряй свою красотку! – крикнул ему вдогонку капитан.
Дюваль не оглянулся – он словно не слышал, – а его маленький отряд, оставшийся без командира, стоял возле самой кареты и с опаской поглядывал на гвардейцев.
– Эх, лучше бы он не брал её с собой, – печально сказал Чико. – Теперь не миновать беды!
– С чего бы это вдруг? – удивился Франц. – Мадам нам ничего дурного не сделала.
– Подожди, еще увидишь, – мрачно пообещал Чико. – Вот, например, я ничуть не удивлюсь, если сейчас вместо полковника она нашлет на нас сотни две казаков.
– Белая Дама! Казаки! – возмутился Хосе. – Хватит тебе болтать!
– Я не болтаю, я знаю, – и голос у Чико был на редкость серьезный и грустный.
– А если знаешь, тогда скажи ясно и четко! – зло предложил Хосе.
– Ага, еще чего! – тут Чико даже хмыкнул, почти весело. Но уже совсем невесело продолжил: – Да она меня потом везде найдет! Да я, может, и так уже обречен. А вот другое дело вы! На вашем месте я сейчас бросил бы лошадей и бежал на тот берег, пока еще не поздно. Ну чего вы ждете?!
Франц испугался и послушно сошел с лошади. Остальные нерешительно переглядывались – дела ведь и действительно могли в любой момент приобрести самый плачевный оборот. Ну а Францу было неловко да и боязно уходить одному, вот он и окликнул кучера:
– Гаспар! А ты чего?
Однако Гаспар не решился последовать примеру Франца, и поэтому робко сказал:
– Я остаюсь при карете. Мне так приказано.
Франц глянул на Хосе. Хосе молчал… Вдруг Курт резко сказал:
– И я как и Гаспар. Я не пойду! Мой отец был солдатом, мой дед был солдатом. Мой прадед предал восемь королей, но не изменил ни одному сержанту. Ты забываешь, Чико, что Дюваль наш товарищ. Это раз. А второе – пешком далеко не уйдешь. Так что держитесь лошадей, покуда есть такая возможность. Ведь так, Хосе?
Хосе кивнул – да, тут Курт прав. Франц поспешно вернулся в седло, а Чико сокрушенно покачал головой и сказал:
– Ну что ж, я вас предупреждал. И видит Бог, что очень скоро все мы пойдем за Саидом!
– Это не так уже и плохо! – хмуро сказал Курт. – Особенно в такой компании! – и он кивнул на гвардейцев.
– Но…
– Помолчи!
И Чико замолчал. Да и другие все молчали. И все они теперь смотрели уже не на гвардейцев и даже не на переправу и тот берег, а вслед Дювалю и Мадам…
Которые тем временем подошли к указанному им дому. До этого они за всю дорогу не проронили ни слова, а тут, уже на самом пороге, сержант вдруг крепко взял Мадам за рукав и сказал:
– Говорить здесь буду только я. А вы только в том случае, если я вам это позволю. Согласны?
Мадам молча кивнула.
И только после этого они вошли в тот дом. Там было душно и накурено, на заставленном бутылками столе тускло мерцала оплывшая свеча. Полковник в распахнутой шинели сидел на лавке, откинувшись к самой стене. Лицо его было в тени.
– Господин полковник, – сержант учтиво лязгнул шпорами. – Я следую с поручением в ставку к императору. Вот пакет, подписанный князем Московским. Дело, как видите, государственной важности, – сержант откашлялся. – А ваши, простите за бранное слово, гвардейцы чинят у переправы форменное мародерство: отбирают лошадей, карету!
Полковник нехотя потянулся, приоткрыл глаза – в них сверкнул блеск свечи – и спросил:
– Вы откуда свалились?
– Седьмой гусарский, сержант Шарль Дю…
– Это неважно, – полковник устало вздохнул и принялся объяснять: – Дело в том, что эта переправа моя, я сам ее построил. Моим спешащим на родину соотечественникам не хватало императорских мостов, вот я и решил оказать им любезность. Но за любезность принято платить.
– Позвольте!
– Не позволю. А посему карету, лошадей, валенки, золото, горячительные напитки сдать моему офицеру. Император здесь я! – и, помолчав, полковник вдруг добавил: – Красотку тоже сдать.
Мадам холодеющими пальцами впилась в руку Дюваля, но не проронила ни слова.
– Я человек чести… – начал было Дюваль.
Но полковник с насмешкой сказал:
– Честь не валенки, можешь забирать с собой. А красотку оставишь здесь. И убирайся, пока цел! – полковник ударил кулаком по столу, весь подался вперед…
И, наконец, лицо его показалось из тени. И было то лицо…
– Кого я вижу! – воскликнул Дюваль и широко улыбнулся. – Лейтенант Лабуле! Шпион, доверенная крыса Оливьера! Последний негодяй, но негодяй всесильный, Мадам!
И тут, как пишут в изящных романах, наступила долгая, томительная пауза.
– …Шарль Дюваль! – наконец‑то узнал Лабуле. – Тильзит, пьяный казак и карты.
– Вот именно, – кивнул Дюваль и снова улыбнулся. Он чувствовал себя хозяином положения. – Так, может быть, снова сыграем? По маленькой: я ставлю на кон лошадей и валенки, а вы свою жизнь. Итак, начнем! – и с этими словами сержант выложил на стол пистолет. Ход был рискованный, зато весьма эффектный. Да и, потом, нельзя забывать про азарт!
Но:
– Да какая же тут игра, если у вас все козыри на руках! – сердито сказал Лабуле, как завороженный глядя на пистолет. Точнее, на черную бездонную дырочку в его стволе.
Дюваль, зорко наблюдая за противником, потянулся к пистолету и сказал:
– Ну, если вы пас, то я вынужден вистовать…
– Нет‑нет! – вмешалась Мадам. – Так это смахивает на убийство!
Дюваль поморщился и покосился на Мадам, сказал сердито:
– Я же просил вас мол…
И не договорил! Потому что полковник толкнул ногой стол! Очень сильно! Бутылки полетели во все стороны! Свеча погасла! А пистолет…
Мадам поймала его на лету и с силой ткнула им в лоб вскочившему было Лабуле! Тот, как подкошенный, рухнул на лавку – и тут же на него навалился Дюваль!..
…И вот уже свеча опять горела на столе. Связанный по рукам и ногам Лабуле, неловко подвернув стянутые локти, старательно, букву за буквой, писал записку своему, как он выразился, «дежурному офицеру». Итак, шпион писал, а Шарль Дюваль диктовал:
– … И беспрепятственно их пропустить, – сказал он, продолжая угрожать пистолетом. – Пишите! Ну!
Но Лабуле поднял перо и усмехнулся.
– Ну, что еще? – спросил Дюваль.
– А то, – сказал шпион. – Вам, ладно, подскажу по старой дружбе. Ну кто это, скажите на милость, поверит, что я мог такое написать? Оставьте хоть что‑нибудь.
Дюваль нахмурился.
– Карету, – подсказала Мадам.
Дюваль, вздохнув, кивнул.
– Ка‑ре‑ту, – вывел Лабуле и расписался.
Дюваль забрал записку, спрятал. Потом убрал и пистолет. Потом, недобро глядя на полковника, задумался.
– Что, – усмехнулся Лабуле, – желаете сорвать с меня эполеты?
– Н‑нет, – в ответ усмехнулся Дюваль. – Подобные вещи меня давно уже не волнуют. А вот выслушивать всякого рода глупости я по‑прежнему очень не люблю. Вот почему…
И тут сержант достал платок и ловко – р‑раз, два, три – соорудил из него кляп, после так же ловко ткнул его в рот полковнику, приладил, подтянул, проверил, хорошо ли получилось… и сказал:
– Вот, так оно верней. Молчание, вот что нас украшает. Мадам, прошу, – и он подал ей руку. И строго напомнил: – Нас ждут!
Но Мадам вдруг сказала:
– О, мой сержант! Я не хотела вас сразу расстраивать! Но я в этой суматохе потеряла брошь. Очень мне дорогую, фамильную! Так что вы ступайте пока, а я сейчас… Я одна поищу! И я быстро!
– Зачем одна? – резонно возразил сержант. – Я помогу, поищем вместе.
– Нет, вам здесь не найти, только затопчете. А я лучше… Я прошу вас, Шарль!
Вот как она тогда его назвала – по имени! Сержант растерялся, нахмурился, пристально посмотрел на Мадам… И не удержался, сказал:
– Н‑ну, хорошо, я подожду на улице… А это тогда вам, – и он протянул ей пистолет.
– Благодарю!
– Надеюсь, будет не за что. И попрошу быстрей, Мадам, быстрей!
И с этими словами сержант вышел.
И лишь только за ним захлопнулась дверь, как Мадам торопливо подошла к Лабуле, вытащила у него изо рта кляп и сказала:
– Полковник, мы действительно спешим. Поверьте, мне нет никакого дела до ваших личных счетов с сержантом, тем более, что наш любезный майор смертельно ранен!
– Наш любезный майор? – переспросил Лабуле.
– А кто же еще? – обиделась Мадам. – Наш любезный майор смертельно ранен, и неутешные кузины…
– Скорблю и сочувствую! – подхватил Лабуле. – Что просит генерал?
– Если у вас случайно сохранилась копия карты… – и Мадам многозначительно замолчала.
– Н‑не понял, – замялся Лабуле.
– Генерал ищет копию карты того самого места, где оставлены известные ценности.
Тут Лабуле не выдержал и улыбнулся.
– А, так вот оно что! Итак, мадемуазель…
– Мадам.
– Итак, Мадам, – полковник приосанился, – итак, да будет вам известно, что «наш любезный майор смертельно ранен» отменили еще две недели назад, а посему…
Но Мадам не дала ему досказать – наставив на шпиона пистолет, она уже безо всякой любезности спросила:
– Где московские трофеи? Карты, планы, ориентиры местности. Кто выполнял приказ?
– Какие трофеи, Мадам? Я ничего не понимаю.
– Если вы сейчас же не ответите, я пущу вам пулю в лоб. А сержанту скажу, что вы покушались на мою честь. Поверьте, я не шучу, – и Мадам, слегка наклонившись, приставила пистолет ко лбу Лабуле.
– Ну, хорошо, – побледнел Лабуле. – Я постараюсь вспомнить… А зачем вам такая прорва золота?
– Я жадная, очень жадная женщина. О, если бы вы только знали, сколько денег уходит на одни только наряды! Ну, говорите!
– Помилуйте, Мадам, но я не менее вашего жаден! – воскликнул полковник. – И если бы я только узнал, где спрятаны сокровища Кремля, то разве стал бы я торчать на этой нищей, дурацкой переправе?!
– Но там, где сокрыты трофеи, уже гарцуют русские казаки.
– Ну и что! Я перешел бы в русскую службу.
Мадам пристально посмотрела на связанного полковника и насупилась так, как будто собиралась перехитрить не только его одного, но вместе с ним и все всю французскую разведку. Но… Мадам убрала пистолет и торопливо подошла к двери.
– Постойте! – окликнул ее Лабуле. – Вы забыли про кляп. А что, если я вздумаю позвать на помощь?
Мадам открыла дверь, посмотрела на реку… и подчеркнуто равнодушным голосом сказала:
– Теперь уже поздно, мой милый полковник. Ваши солдаты переходят на ту сторону реки. Сейчас будут ломать переправу. И командует всем этим ваш давнишний приятель Дюваль. Простите, я спешу! – и она поспешно вышла из дома, оставив Лабуле в пренеприятнейшем расположении духа. И это еще мягко сказано!
Однако, если говорить по правде, то ничего подобного тому, о чем говорила Мадам, не случилось. Просто Мадам было чисто по‑женски обидно, что ничего из задуманного у нее не получилось, однако не могла же она расстаться с Лабуле не отыгравшись! Зато теперь‑то, думала она, он не станет ухмыляться ей в спину, теперь он будет задыхаться от гнева и проклинать своих неверных подчиненных! И если бы только это, о‑ля‑ля, так ведь еще!..
Да, вот еще: как только Мадам спустилась с крыльца, как поджидавший ее Дюваль тут же схватил Мадам за локоть и гневно сказал:
– Так вот вы кто, Мадам – ищейка Оливьера! А этот грязный Лабуле – ваш приятель!
– Ну что вы, Шарль! – обиделась Мадам. – Да я этого вашего Лабуле вижу впервые в жизни! Да я… Да я просто искала брошь, она мне очень дорога, но не нашла…
– Какая еще брошь! Не издевайтесь надо мной! – уже просто свирепо воскликнул Дюваль. – Да, я, конечно, слишком прямолинеен и прост для всех этих ваших шпионских штучек! Да, я, возможно, даже совсем для них не подхожу! Но я же вам и не баран, Мадам! И не последний осел! А посему ответьте мне…
– О, мой сержант! – воскликнула Мадам. – Я все вам расскажу! Все, все! Но сперва мы должны миновать переправу!
– А после…
– Я клянусь! А пока – вашу руку, сержант! Поспешим!
И, взявшись за руки, они быстрым шагом спустились к реке. А там, подойдя к мосту, Дюваль молча вручил капитану записку. Тот прочитал ее и удивленно спросил:
– Только карету?!
– Нет! – поспешил успокоить его сержант. – Карету и двух лошадей! Мы не станем их выпрягать.
– А! Ну, тогда… – и капитан нехотя отошел в сторону.
Сержант же, не теряя времени, вскочил в седло и глянул на своих солдат. Те уже тоже вполне изготовились, даже безлошадный Гаспар, и тот уже успел пересесть на лошадь Саида. Так что теперь только одна Мадам оставалась без лошади. Ну так что же, подумал сержант, стараясь не думать о лишнем, так получилось, ничего не сделаешь, он должен заботиться о всех! И строго приказал:
– Мадам! – и даже вполне галантно протянул в ее сторону руку. – Прошу ко мне!
Мадам повернулась к нему, улыбнулась. Однако не успела она сделать к сержанту и шага…
Как Курт, поспешно спешившись, воскликнул:
– О, нет! Так не годится! Гусары – это легкая кавалерия, а пехоту всегда возят драгуны. Так что прошу, Мадам!
Мадам остановилась, посмотрела на сержанта. Сержант не знал, что и сказать. Ну а если совсем честно, то он просто не решился повторить свое предложение. То есть вот что случилось – сержант оробел!
А вот зато Курт оказался настойчив. Он крикнул:
– Скорей, Мадам! Нет времени!
И Мадам, не посмев отказаться, позволила усадить себя на лошадь, рвануть ее под уздцы…
И вот уже маленький отряд, на сей раз возглавляемый Куртом, взошел на этот шаткий, наспех собранный мост. Скользили сбитые копыта, коварно разъезжались под ними обледенелые, верткие бревна. Но все равно, думал сержант, всё хорошо, потому что самое неприятное уже осталось позади, а скоро и совсем исчезнет. И, может, всё ещё изменится – и, несомненно, к лучшему! То есть сержант был тогда настроен очень даже хорошо!
А вот Чико, тот, напротив, очень плохо. И он еще раз мельком глянул на Мадам – и только головой покачал. Ну, еще бы! Ведь если белая ведьма садится на черную лошадь, то тут хорошего не жди, думал Чико. Жаль Курта, дальше думал Чико, Курт настоящий и верный товарищ, но, видно, не судьба ему, увы!
И Чико, опять же увы, не ошибся. Когда река уже осталась позади, сержант привстал на стременах и посмотрел назад. Так, хорошо, подумал он, и дом закрыт, и капитан пока у переправы, а наверх, к Лабуле, не идет…
Как вдруг раздался испуганный голос:
– Курт! Курт! Ты куда? – и это был голос Мадам.
– Курт! – теперь кричал Чико. – Опомнись!
И вот только тогда сержант заметил, что Курт возвращался к мосту.
– Эй! Стой! – крикнул сержант.
Драгун остановился. И, не дожидаясь вопроса, сказал:
– Вот, ружья! Слышите?
Дюваль прислушался. И в самом деле, где‑то на той стороне, но еще очень далеко, в лесу, слышались ружейные выстрелы.
– Чьи это ружья, Франц? – спросил Курт.
– Ну, русские.
– Вот! – сказал Курт. – Русские. И они скоро будут здесь. Очень скоро! Поэтому зачем им мост? Да совсем ни к чему! И вот я его поэтому…
– Э! – крикнул сержант. – Да ты что? Спятил, что ли? А как же тогда гвардия? Да их же русские…
– Ну, разумеется! – ответил Курт и засмеялся. – И именно в этом вся хитрость, сержант! Но, извините, я очень спешу! – и он взбежал на мост, и побежал по нему дальше.
– Стой, негодяй! – крикнул сержант. – Стой! Куда?!
И повернул уже Мари…
Но и гвардейцы уже тоже развернулись и дали по ним залп! Очень прицельно! И Франц что‑то кричит! А вот уже Мадам! А Курт?
Только что теперь Курт! Курт солдат! И Курт за себя постоит, если надо! Не то, что…
– Марш! – крикнул Дюваль. – Марш‑марш, да будь оно все проклято!
И круто, в два следа, направо! И шпора‑шенкель‑трензеля – и на пригорок, за бугор! И все за ним туда, и никого не зацепило, все ушли! И вот уже только тогда, за надежным земляным прикрытием, сержант остановил отряд, а сам вернулся немного назад и посмотрел на переправу, на мост.
Там тогда было так: Курт стоял на коленях и наотмашь рубил по канату. Визжали пули, сабля плохо слушалась… Но, тем не менее, вскоре канат стал понемногу расползаться. Еще немного, думал Курт, ну, еще! И еще…
Вдруг, услышав за спиной громкий всплеск, драгун поспешно обернулся…
И увидел, что напротив него, но уже с другой стороны моста, на бревна вылез мокрый бородач.
– Давай, жолнежа, давай! – скомандовал он оторопевшему Курту и тоже принялся рубить канаты, но, правда, топором. Визжали пули, мост дрожал…
Но вот канаты лопнули, течение стремительно развернуло бревна, и мост стал расходиться. Курт лихорадочно схватился за бревно и рухнул в воду, вынырнул, отфыркался. Рядом с ним плыл бородач и тоже фыркал. И даже как будто улыбался. То есть, подумал Курт, всё тут как будто хорошо…
Вот разве что течение несло их совсем не туда, куда надо – к гвардейцам! Сержант тяжко вздохнул и отвернулся. Солдаты виновато переглядывались…
А гвардейцы – на том берегу – отступая перед невидимым еще противником, торопливо и беспорядочно стреляли в сторону леса.
– Жаль! Бедный Курт! – вздохнул Франц.
– Нет! Война есть война, и затем мы сюда и пришли! – хмуро сказал Хосе.
А сержант ничего не сказал – молча пришпорил лошадь. И остальные поступили точно так.
Артикул двенадцатый
И ПРИКЛАД В ШИРИНУ
Был человек – и нет человека. Непривычные к этому скорбят, поминают ушедшего в молитвах, говорят о нем только хорошее. Ну а привычные, те стараются поскорее забыть о случившемся. Они ведь понимают, что недалек и их черед, так зачем же тогда омрачать свои, может быть, последние часы? Нет, лучше делать вид, что ничего не случилось, тем более, что день‑то выдался погожий – небо очистилось от туч, светило солнце. Отряд, довольно‑таки сильно растянувшись, ехал по холмистому полю. Вперед ехали сержант и Мадам, которая, пусть и на одну сторону, по‑дамски, но весьма уверенно держалась в седле, затем, отставая на добрую сотню шагов, ехали Чико, Хосе и Франц, и уж совсем позади всех едва поспевал Гаспар, с детства не склонный к верховой езде. Бывший кучер со слабой надеждой поглядывал по сторонам, однако ни дороги, ни селения нигде не было видно. Молчали уже пятую версту. Наконец Чико не выдержал, вздохнул и сказал:
– Если бы я родился в России, так лежал бы сейчас на печи, славил доброго царя и грелся до седьмого пота.
– А вы знаете, – вдруг оживился Франц, – в Смоленске меня научили готовить настоящий русский квас. Когда тебе жарко, так жарко, что просто нечем дышать…
– Ну вот, опять начинается! – поежился вконец продрогший Хосе.
Франц обиделся и замолчал. И снова поехали молча, и каждый думал о своем. На скоро Чико вновь заговорил:
– Проклятая дорога! Она сама не знает, куда нас ведет! Не так ли, господа? – и, через пять шагов: – Ну, что молчим?
Хосе и Франц не отозвались. Чико поморщился, сказал:
– Этак еще немного, и мы заболеем баварской болезнью!
Однако ни Хосе, ни Франц и не подумали спросить, на что это он намекает. Но Чико уже было все равно, желают его слушать или нет! И он опять сказал:
– Баварская болезнь! – Покачал головой и добавил: – Ужасное зрелище. Да и к тому же, это было, – тут Чико перешел на шепот, – это было первое пришествие Белой Дамы!
При упоминании этого имени Франц и Хосе сдержанно заулыбались. Но Чико их уже не замечал – он неотрывно смотрел на ехавшую впереди Мадам и говорил:
– Это было еще в октябре, при первых заморозках. На стоявших в Витебске баварцев – и только на них! – напала какая‑то очень странная болезнь. Да‑да, друзья мои, почему‑то ни нас, итальянцев, ни французов, ни голландцев, ни кого‑либо еще эта болезнь даже не коснулась. А вот на них, на баварцев, нашло! И все они ходили бледные, белые как смерть. Они уже ничего не хотели, а были сонные и злые как осенние мухи. «Где тот дом, в котором умирают?» – спрашивали они один у другого. Им указывали на белый дом с белыми колоннами и белым крыльцом. Они входили туда, садились рядом со своими уже мертвыми товарищами… которых кто‑то складывал в отменном порядке… Не смейтесь, это истинная правда! Садились, курили трубки и умирали. А потом и их кто‑то складывал одного на другого. Как сухие дрова! И когда в этот дом уже нельзя было войти, так много там было умерших, тогда шесть тысяч оставшихся в живых баварцев построились в походную колонну и с барабанным боем и с развернутыми знаменами прошли по мосту через Двину и свернули на виленскую дорогу. «Дезертиры!» – кричали мы им. «Нет, мы идем в Баварию!» – отвечали они. И никто не решился их останавливать, потому что уходили они с оружием, а лица у всех у них были белые, глаза безумные. Баварцы не боялись смерти!
И Чико замолчал. Франц, подождав – и осмотревшись, – с опаской сказал:
– Но Курт ведь не баварец!
– Да, – согласился Чико, – это так. Но Курт – это совсем другое. Там всё совершенно ясно – там его охмурила она, то есть сами знаете, кто. А вот баварцы! Что было с баварцами? Неужели они – это тоже она?! Кто мне про это хоть что‑нибудь скажет?! – И тут Чико наконец замолчал и задумался.
(Да, странная была история! Тот дом с колоннами стоит и по сей день, в нем никто не живет. – маиор Ив. Скрига)
Итак, Чико молчал. И Франц молчал. Молчал Хосе…
Молчала и Мадам. Да и сержант, вроде бы, тоже молчал, но уж очень особенно! Или, если это прямо называть, то сержант тогда был в очень сильном гневе. Ну, еще бы! Ведь, выходя от Лабуле, Мадам поклялась, что сразу после того, как они перейдут через реку, она расскажет ему все‑все‑все! И что с этого? Да ничего! А он ведь не спешил с расспросами, он же старался быть тактичным. И вот они сперва перешли через мост, потом лишились Курта – жаль Курта, зря он тогда так погорячился, – потом была стрельба, они скрылись в лесу и перешли на шаг, а сержант всё молчал. И они еще долго ехали шагом, потом солдаты наконец отстали… И вот лишь только тогда он напомнил Мадам про ее обещание! И вот что она ему ответила – будто в насмешку:
– Я вас понимаю, сержант! Но и вы меня, прошу великодушно, поймите. Генерал поставил меня в крайне невыгодное положение, не сообщив вам о том, кого же именно вы должны доставить в ставку императора. А посему… Вначале вы вообразили, будто я русская шпионка. Но помилуйте, сержант, если бы я и действительно была таковой, то, оказавшись в лагере у партизан, я тотчас бросилась бы к русскому ротмистру… Ну, и так далее! А я осталась с вами. Зачем?
– Вот я и думаю: зачем? – это сержант сказал уже очень сердито.
А Мадам это было всё равно. Она, если выражаться без прикрас, продолжала чирикать вот что:
– Вот и прекрасно! Далее. А если бы я была… ну, как бы это лучше выразиться… Да! А если бы я была доверенным лицом господина генерала, то разве бы я помогала вам расправиться с этим, как там его, Лабуле? Ну, конечно же, нет! Итак, мой любезный сержант, тут вы еще раз ошиблись, приняв меня за резидента на сей раз французской разведки.
– Так кто же вы тогда?
– А вот на это я вам ответить не могу.
– Но простите, Мадам! Вы же сами обещали мне все рассказать!
– Да, обещала. Я и рассказала. Но только то, что касается лично меня. А в остальном… Я связана определенными обязательствами и поэтому должна, нет, просто даже обязана молчать.
– Но как же тогда клятва?!
– Клятва? Да, это прискорбно. Давая ее вам, я до того увлеклась, что совершенно забыла, что мною ранее уже было обещано, и тоже клятвенно… Вот…
И тут Мадам вообще перестала что‑либо говорить и опустила глаза. Теперь она ехала молча. И, судя по ее лицу, в совершенно спокойном расположении духа. В то время как сержанта просто трясло от гнева! Но все же, сделав над собой невероятное усилие, он вначале досчитал до шестнадцати, так как именно столько было им пройдено кампаний, а потом по возможности ровно, спокойно сказал:
– Ну, хорошо. Тогда… только о личном. А кто ваш муж, Мадам?
Мадам молчала.
– Отвечайте!
Мадам медленно подняла голову, печально посмотрела на сержанта… и, наверное, впервые за все время их знакомства, сказала искренне, правдиво:
– О, мой сержант! Когда вы поведали мне о своей женитьбе, это было очень, очень грустно. Ну а мое, если его можно так назвать, замужество… Точнее, даже… Нет! – тут же перебила она саму себя и продолжила так: – Слава Богу, что он, тот человек, о котором я сейчас вспомнила, он, как мне сказали знающие люди, жив… Но не будем об этом! Простите.
И тут Мадам даже отвернулась. Сержант растерялся и долго молчал. Ну а потом… Должно быть, зря, да, это очень неприлично, но… И он все же спросил:
– Я с ним встречался?
– С ним? – удивилась Мадам и даже опять повернулась к сержанту. И с еще большим удивлением спросила: – Когда?
– Ну, летом, в Витебске. Там, у реки. Я провожал вас. А кирасир вас встречал. Это был он?
– Нет, он не кирасир, – с явной неохотой ответила Мадам. – Тот человек, о котором я только что вспомнила… он, как и вы, из легкой кавалерии.
– А…
– Нет! – гневно сказала Мадам. – Зачем вам это все? Да и потом… – и, помолчав, она тихо добавила: – Говорят, что тогда, ну, вы знаете, где, они были на правом фланге, против корпуса генерала Тучкова. В семь вечера была последняя атака. А в восемь вечера, когда русские начали отходить, его, того человека, видели живым. И даже не раненым. И я тоже жива. А вот…
