И других стихотворений Джулиана Кейна 37 страница

Филип сказал, что готов поучить новичков, как перебивать глину, центровать горшки и так далее. Но что им на самом деле нужно, так это лекция Бенедикта Фладда обо всей истории работы с глиной, о Палисси и майолике, о фарфоре и ангобе…

— Я подумаю. Если выдастся время…

— И, может быть, участники лагеря смогут прийти… не каждый день приходить, а прийти раз или два, посмотреть, как ты работаешь… — произнес Герант.

— Нечего тут слоняться кому попало, портить вещи и совать нос куда не следует.

— Имогена и Филип за ними присмотрят.

Фладд не сказал ни да, ни нет; на такую удачу они и не надеялись.

 

Лето приближалось. Герант работал с другими организаторами — Пэтти Дейс, Фрэнком Моллетом, Доббином и Мэриан Оукшотт, которая предложила обучить обитателей лагеря полезным для здоровья физическим упражнениям, а еще — поставить какую-нибудь пьесу. Курсы театрального дела. Эта идея тоже расцвела пышным цветом. Геранта отправили поговорить со Штейнингом, который сказал, что у него сейчас живет мастер-кукольник; его и его сына можно уговорить на проведение занятий по кукольному театру и марионеткам. А сам Штейнинг готов стать режиссером — он давно хотел поставить гибридный спектакль, с марионетками и живыми актерами.

Так замысел день за днем обретал плоть. Фабианцы и теософы, англикане и гильдии мастеровых вешали у себя объявления о лагере и предлагали помощь — с молотками и зубилами, чайниками и пирогами, сценой и мастерскими, полезной гимнастикой и уроками движения. Участники прошлогодних лагерей как-то растерялись: куда подевалась былая интимность, спонтанность, язычество, поклонение солнцу? Но Герант убедительно сказал, что все это — не вместо дикого леса, а помимо него; они смогут творить прекрасное и в то же время наслаждаться природой. Он принялся планировать день за днем этого, пока призрачного, мира. Они доведут лагерь до кульминации — главного дня с премьерой постановки, лекцией Фладда, ночным обжигом сосудов в бутылочной печи (дрова будут таскать все участники лагеря) и полночным пиром.

 

Имогена согласилась на все эти планы, построенные ради нее, но сама не предлагала ничего, ни по курсам, ни по организации. Флоренция Кейн сказала, что совершенно не способна ни к какому рукоделию, но остановится в гостинице и будет время от времени проведывать участников. Нет, спасибо, прыгать в гимнастическом костюме ей тоже не хочется. Герант ненадолго расстроился — ему так хотелось, чтобы она играла в лагере какую-то роль, хоть он и сам не знал, какую. Он сказал, что Имогена будет разочарована.

— Не думаю, — ответила Флоренция. — Честно, не думаю.

 

За несколько дней до прибытия участников лагеря, летним вечером, Проспер Кейн взял кеб и отправился в Клеркенуэлл, чтобы забрать Имогену с инструментами. Лето выдалось очень жаркое. Ранний вечерний свет, хоть и полный пылинок и летающего мусора, золотил серые стены. Проспер остановился на тротуаре возле «Серебряного орешка» и заглянул внутрь. Дерево светилось вечными плодами. На полках блестели драгоценные металлы и тончайшие глазури. Эмалевые украшения и нити бус свисали с керамических ветвей миниатюрных древовидных подставок, стоявших по концам длинного стола. Между деревьями-подставками виднелась бледная масса рыжеватых волос, на столе распростерлись плечи, обтянутые серой рубашкой вроде квакерской. Проспер, опоздавший из-за толкотни на улицах, подумал, что Имогена заждалась и уснула. Он с удовольствием глядел на расслабленность ее обычно столь зажатого тела. Он подумал (в последний раз, как оказалось), что поступил правильно, взяв Имогену к себе в дом, компаньонкой для Флоренции, растущей без матери.

Он вошел в магазин. Хорошенький латунный колокольчик над дверью звякнул, Имогена вздрогнула. Но не подняла головы. Проспер подошел к столу и коснулся ее плеча. Он извинился за опоздание и спросил, не нужна ли ей помощь в сборах.

Она подняла к нему лицо. Это было, прямо сказать, лицо бесноватой, опухшее, с неподвижным взглядом, покрытое алыми пятнами. Глаза были мокрые, и лицо мокрое, и даже воротник блузы отсырел. Имогена с тяжело вздымающейся грудью перевела дух и попыталась извиниться.

— Дорогая… — сказал Проспер. Он отошел, подтянул к столу единственный оставшийся стул и сел рядом с Имогеной. Что случилось? Что ее так расстроило?

— Я не могу… — сказала она. — Не могу…

И зарыдала. Проспер предложил ей собственный, идеально сложенный носовой платок.

— Чего ты не можешь? — спросил он.

— Не могу туда. Не могу туда вернуться.

Она умолкла и снова зарыдала, а потом начала объяснять.

— Я не могу спать в том доме. Не могу, не могу, не могу.

Проспер Кейн не стал спрашивать, почему. Он не хотел знать ответ на этот вопрос и решил, что для нее будет лучше — не давать этого ответа. Он сказал:

— Значит, не будешь. Мы придумаем что-нибудь другое.

Имогена принялась бормотать отчаянные мокрые признания о Геранте… о том, что она предала Помону… и о грязи, грязи на коврах, грязи в кухне. Она возбужденно замахала руками, и майор Кейн поймал их — мокрые и горячие — и удержал в ладонях.

— Может быть, ты поселишься с другими девушками в палатках? Или в гостинице, вместе со мной и Флоренцией?

— Вы не знаете…

— Мне и не нужно знать. Ты член моей семьи. Я о тебе забочусь. И дальше буду заботиться.

— Не нужно, незачем. Нет необходимости…

— Необходимость есть, это совершенно ясно, раз ты в таком состоянии. Может, мы скажем, что ты больна и вовсе не можешь работать в летней школе? Уедем куда-нибудь, отдохнем.

— Не надо. Хватит мне глупить.

— Ты скоро будешь независимой. У тебя есть талант, ты же знаешь. Ты сможешь зарабатывать себе на жизнь и, я надеюсь, найдешь человека, которого полюбишь, у тебя будет свой дом, безопасное пристанище.

Это вызвало новый приступ слез, но уже тихих. Потом Имогена сказала:

— Мне нужно уехать, немедленно. Но не в тот дом. Я не знаю, что мне делать.

— Я надеюсь, что ты мне позволишь заботиться о тебе, пока ты не найдешь, — он повторился, — человека, которого полюбишь, который будет о тебе заботиться…

— Я уже люблю, — сказала Имогена. Глаза у нее были закрыты. Последовала бесконечно малая пауза, пока Имогена принимала решение: — Я люблю вас.

Еще одна пауза.

— Поэтому я должна уехать.

Они посидели неподвижно, бок о бок. Потом Имогена протянула руки, бросилась со своего стула к Кейну, прижалась лицом к его лицу, придавила его тело своим тяжелым телом.

Он автоматически обнял ее, чтобы сохранить равновесие. Так долго… так долго без женщины, хотя его домик был полон женщин. Он поцеловал ее волосы. Он держал ее в объятиях и старался быть твердым — оказалось, что ему это удается в обоих смыслах.

— Это невозможно, — очень бережно сказал он. — Тому есть множество причин. В этом мире — невозможно. Мы должны забыть об этом.

— Я знаю. Поэтому я должна уехать. А вместо этого все, кажется, сговорились притащить меня обратно в тот дом…

Проспер исполнился яростной решимости — не допустить, чтобы она вернулась в тот дом. Он сказал:

— Я обо всем позабочусь. Вытри глаза, причешись, и поедем домой.

Он не знал, что делать. Но полагал, что, как всегда, что-нибудь придумает.

 

В ту ночь он никак не мог уснуть. Он смотрел на себя в зеркало. Элегантно подстриженные усы цвета соболиного меха с серебром, лицо, изборожденное морщинами, твердый взгляд. Ему еще нет пятидесяти, но это ненадолго. И вдруг молодая женщина — притом красивая — падает к нему в объятия и признается в любви. Он погладил усы и встал по стойке «смирно». Скорее всего, Имогена права, ей нужно уехать, но кто же о ней позаботится, если не он? Он сделал ее счастливой, когда она была несчастна и растеряна. Он ей не отец. У нее есть отец, и она его боится. У Кейна хватало ума понять (сказал он сам себе), что она любит его, потому что боится отца. Это путаница, неразбериха. У майора всегда хорошо получалось разрубать запутанные узлы и устранять неразбериху — в армии, потом в Музее. Но не свои узлы, не свою собственную неразбериху. Майор устал от самокопания и пошел в постель — он спал на койке армейского образца. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, сказал он себе, засыпая, но сам не знал, к чему это он. Он решил, что не сможет посоветоваться об этом с дочерью, как советовался с ней обо всем остальном. Черт бы побрал эту самоуверенную скотину — Джеральда Матьессена.

Холодные обливания, сказал он себе. Обливания чистой, холодной водой.

Ему приснился один из тех кошмаров, в которых вещи не совпадают по размеру. Он, как часто наяву, наблюдал за переноской музейной мебели, закутанной от пыли в холст, похожий на саван, и обмотанной веревками. Большая команда грузчиков, похожих на жуков, тащила какой-то предмет — сначала в одну сторону, потом в другую. Они пытались втащить его через дверь в подземный запасник, но предмет был слишком большой и не пролезал.

— Осторожней, идиоты, — сказал Проспер во сне, — поцарапаете. Попробуйте как-нибудь по-другому.

И тут он вместе с грузчиками (все они были мальчики) оказался на узкой лестнице. Теперь грузчики пытались обогнуть угол с тем же предметом, а он не пролезал. Они тащили его вниз; он свесился через перила.

— Вы что, не видите, что не лезет? — спросил Кейн.

— А чо делать, надо ж тащить, — сказал один из мужчин или мальчиков голосом туповатого капрала, которого Кейн когда-то спас от смертельной ошибки при работе со взрывателем. Кейн перехватил запястье мальчишки, и тот хотел его ударить, но передумал. Во сне Проспер был рад видеть Симмса. Он сказал:

— Ну подумай головой, Симмс, эта штука туда не пролезет, она слишком большая.

— Вы приказали тащить, сэр, — сказал Симмс и налег со всей силы; обвязки лопнули, холстина свалилась и полетела, хлопая, в лестничный пролет.

Предмет оказался огромной кроватью черного дерева с искуснейшей резьбой. Достойной султана.

— И всего гарема, — сказал Проспер во сне, а люди-жуки принялись с размаху таранить кроватью стену. Проспер понял, что это стена в его собственном доме: обитая жуи, и все такое. Лестница начала рушиться под тяжестью.

— Вы так весь дом разнесете, — сказал Проспер Симмсу и — возможно, к счастью — проснулся.

 

35

 

Присутствие отца и сына Штернов в коттедже «Орешек» должно было бы взволновать Олив Уэллвуд и отчасти взволновало. Когда она думала об этом (а она старалась не думать), ей начинало казаться, что все невидимое у нее в усадьбе сдвинулось со своих невидимых мест. Невидимое было всегда — спрятанное за невидимыми толстыми фетровыми занавесями, запертое на замок в тяжелых невидимых сундуках. Она сама вешала эти занавеси, сама запирала сундуки, заботясь о том, чтобы познаваемое было отделено от неизвестного, в первую очередь — в умах ее детей. А теперь она знала, что невидимые серые коты выползли из мешков, пляшут и шипят на лестничных площадках, что занавеси кто-то потряс, поднял, заглянул за них любопытными глазами, и ее комнаты наполнились видимой и невидимой пылью и странными запахами. Эти метафоры понравились Олив, и она тут же задумала сказку, в которой кроткие и невинные обитатели дома вдруг осознают, что темный, невидимый, опасный дом стоит на той же земле, что и их собственный, и эти дома переплетаются, проникают друг в друга. Как мысли, от которых невозможно избавиться, начинают жить своей жизнью, воплощаются в осязаемые предметы, становятся предметом торговли.

Олив прекрасно знала, что Дороти поехала в Мюнхен, чтобы увидеть Штерна. Олив знала, что и Хамфри знал, и полагала, хотя он ей не говорил, что он обсуждал это с Дороти. Олив ждала, чтобы Хамфри или Дороти — или Виолетта, которой Хамфри мог открыться, — заговорили с ней об этом, но они молчали. Дороти продолжала вести себя нормально — хотя ничего нормального в создавшемся положении не было и не могло быть. Олив думала, что Дороти стала неприятной, неуступчивой, много и в обвиняющем тоне говорила о своей учебе на врача — во всяком случае, Олив так воспринимала ее тон. Хамфри умасливал дочь.

Олив полагала, что Том знает не больше ее самой. Он совершенно невинно подружился с непризнанными немецкими братьями. Да, Тому было не по себе, но лишь оттого, что он чувствовал: люди думают, что он сам должен кем-то быть или стараться кем-то стать.

 

Олив придумала образ для себя, параллельный образу, который она использовала для Дороти. Олив видела Дороти как дом без окон, без дверей, в густом лесу. К этому дому выходит заблудший путник в поисках укрытия. Он ходит вокруг дома, но глухие стены не выпускают ни света, ни звука, и войти невозможно.

Иногда Олив ставила кирпичную башню посреди пустыни, по которой нужно было идти много дней. Башня была окружена — фантазия Олив лихорадочно работала — иссохшими трупами тех, кто надеялся найти в ней убежище и доползал до нее уже измученный голодом и жаждой.

В той же пустыне, напротив башни, стояло здание из прочного фарфора, когда-то имевшее форму вместительного гардероба, а ныне ставшее панцирем, в котором было заключено живое существо — или само себя заключило; возможно, панцирь образовался из высохших выделений этого существа; панцирь всех цветов радуги, с гребнями и оборками, как раковина брюхоногого моллюска или чудовищного краба-отшельника.

Были вещи — и их было очень много, — которых Олив не хотела знать; сама мысль о том, чтобы их узнать, ее пугала.

Фарфор был легкий, легче воздуха. Ветер носил его по зыбучим пескам. Фарфор был расписан глазами, но невидящими, как глаза на хвосте павлина или на крыльях бабочек.

 

Если она перестанет прясть, все это сооружение затонет.

 

Другой частью проблемы был Ансельм Штерн. В его первый приезд Олив любезно приняла его как знакомого, и он ей подыграл. В каком-то смысле он и был всего лишь знакомым. Они встретились в масках, среди музыки, в нереальном мире, где все дозволено, в мире, который казался реальнее реального мира, — с Олив всегда такое бывало, и в «Жабьей просеке», и в Мюнхене, да и везде, если не считать северного шахтерского поселка. Но теперь и Штерн обзавелся лакированной поверхностью, как лица его марионеток — с единственным застывшим выражением, которому игра света и теней придавала оттенки значений. Олив видела, как он смотрит на Дороти… скорей, скорей, придумай сказку о человеке, который не знал, что у него есть ребенок… которого украла ведьма… узнают ли они друг друга, если им никто не расскажет, или встретятся на улице и разойдутся неузнанными? Сказка вышла хорошая, но Олив видела, как эти двое тайно улыбаются друг другу, и была глубоко несчастна. Она придумала сказку о кукольнике, для которого все люди обладали ниточками и тростями, так что он мог ими управлять. Эта сказка тоже вышла хорошая, но ее главная мысль была несправедлива. Эти двое счастливы, черт бы их побрал. И они не собираются делиться счастьем с Олив.

Она поняла, что все основные действующие лица намерены сохранять такое положение дел; это принесло ей и своего рода облегчение, и боль.

Она удивилась, когда Август Штейнинг позвал ее в соавторы спектакля, который они намеревались поставить в лагере искусств и ремесел. Штейнинг задумал пьесу о волшебстве, в которой будут играть и люди-актеры, и марионетки — кроме того, марионетки тоже предполагались двух видов, одни в рост человека (их должны были двигать люди, одетые в темное), другие — небольшие, сверкающие, выступающие на собственной сцене. Штейнинг думал использовать одну из сказок Олив, например «Кустарник», в которой мальчик человеческого рода уходит к маленькому народцу — его-то и могут изображать марионетки.

Миссис Уэллвуд сидела и смотрела на свою чашку; она взглянула на Ансельма Штерна, чтобы понять, что он думает, но он с недвижным, непроницаемым, словно вырезанным из дерева, лицом смотрел в окно. Штейнинг нравился Олив. С ним она чувствовала себя в безопасности — он восхищался ее работой, тут не могло быть никакой типично человеческой путаницы в отношениях, никаких осложнений.

— Мистер Штерн? — спросила она, стараясь говорить легко и непринужденно.

— Я думаю, что эта идея Августа очень хорошая идея. Мы можем создать новое искусство. Искусство двух миров.

— Я буду рада в этом участвовать, — искренне сказала она, но прозвучало это фальшиво, потому что она уже была в двух мирах.

Август Штейнинг, очень по-английски и по-светски, налил всем чаю.

 

Ставить пьесу — как и любое представление — в летнем лагере удобно тем, что можно выбирать из огромного количества актеров, костюмеров и рабочих сцены, причем совершенно бесплатно. Наоборот, они сами платят. Так сказал Штейнинг, обращаясь к Олив. Они — Олив, Штерн и Вольфганг — сидели за обеденным столом в коттедже «Орешек» и разрабатывали план. Сначала Штейнинг хотел взять сказку об украденном ребенке, или, может быть, о женщине, которую феи крадут, чтобы она служила у них кормилицей. Феи уносят ее внутрь волшебного холма, и ее надо спасать. Это значит, объяснил он, что мы сможем «заглядывать внутрь холма», если театр марионеток оформить как замкнутый, отгороженный занавесом мирок посреди театра с актерами-людьми. Ансельм сказал, что можно использовать одну из версий универсального сюжета о Золушке — «Ослиная шкура», «Пестрая шкурка», — в которых принцесса сбегает от отца и находит принца, но его тут же похищает ведьма, уносит на край земли и погружает в волшебный сон. Штерн сказал, что его всегда особенно привлекали эти сказки с упорной и находчивой героиней, которая в поисках обходит всю землю, спрашивая совета у солнца, луны, звезд, ветров. Вольфганг сказал, что ему интересно будет сделать маски и кукол в натуральную величину. У него появилась идея — заполнить часть аудитории большими куклами и пугалами, которые будут в зрительном зале с самого начала, — сперва они будут сидеть неподвижно, а потом вдруг, пугая зрителей, вольются в сюжет. Может быть, начнут осаждать крепость. А может быть, их вызовет девушка в накидке из разных мехов.

Олив сказала:

— У меня что-то крутится в голове. Поиск настоящего дома в волшебном мире. Поиск волшебного дома в реальном мире. Два мира, скрытые один в другом.

— Волшебник страны Оз, — сказал Штейнинг.

— Хамфри утверждает, что это аллегория биметаллизма и золотого стандарта — дорога, вымощенная золотыми кирпичами, и серебряные башмачки.

— Там есть маленький волшебник в большой машине. Мы сможем использовать марионеток или других кукол, — сказал Штерн.

— Крепость — как Темная Башня в «Сэр Роланд дошел до Темной Башни»,[92] — сказала Олив. — Глыба без единого лучика света.

— С помощью освещения можно сделать очень много, — сказал Штейнинг. — Даже в амбаре, без правильных прожекторов.

— Эти осколки сказок — словно стеклышки в калейдоскопе, — сказал Штерн. — Их можно переставлять без конца, придавать им различную форму.

Пьеса вышла странная. Она выросла, как овощ, из семечек-сказок, из метафор, живущих в голове у Олив. Самые первые дни лагеря ушли на стройку и перестройку. Мэриан Оукшотт взяла на себя командование армией костюмеров, которые принесли старую одежду и отрезы новой ткани, и кроили, и шили, и украшали. Вольфганг устроил мастерскую для изготовления марионеток в человеческий рост и масок. Он привлек к этой работе бесконечно изобретательного Тома. Мастерская располагалась в старом амбаре, где по-прежнему лежали тюки соломы, и Том принялся мастерить соломенного человека. Тот оказался не благодушным, как Страшила в «Стране Оз», но пустоглазым, разбухшим, угрожающим. У него была огромная голова с черными дырами глаз и ртом, неровно обшитым веревкой. Голова болталась и крутилась на тюке, изображавшем тело (больше натуральной величины), с разбухшими, как при водянке, ногами (тоже крутящимися) и коротенькими бесполезными ручками, скорее — палочками, торчащими из плеч. Вольфганг сказал, что в этом создании заключается чудовищный ужас, и оно должно быть одним из врагов, которых герои встречают по пути. Я буду им двигать, сказал Том. Потом оно может сгореть.

— Да, ему следовало бы сгореть, — сказал Штейнинг, любуясь чучелом, — но мы не можем рисковать с огнем, в амбаре, полном детей и кукол.

— Blasebalg, — сказал Ансельм Штерн. — Я не знаю, как это по-английски.

— Мехи, — отозвался Штейнинг. — Ну конечно. Солома на ветру. Небольшой вихрь — и ничего не останется.

— А я буду человеко-волком, — сказал Вольфганг. — Кто-то принес меховую шубу и лису с некоторыми лапами, и я собирался их использовать для «Пестрой шкурки», но я сделаю себе проволочного зверя, с жарким красным языком и, как вы это говорите, zuckender Schwantz и огромными раздирающими ногтями.

— Хлещущим хвостом. Когтями, — подсказал Штейнинг.

— Ja, [93] когтями. И я буду убит мечом.

— У нашей героини нет меча. Она девушка, а не женщина.

— Почему?

— Потому что эту роль обещали моей сестре Гедде и еще потому, что моя сестра Дороти не желает играть.

— Холодное железо, — сказал Штейнинг. — Те, кто выходит на бой с Добрым народцем, или феечками, должны вооружиться холодным железом. Она берет с собой кухонный нож.

— Не хотел бы я противостоять Гедде, когда у нее в руках кухонный нож, — заметил Том.

Олив решила, что последним противником должен быть железный человек, человек-машина. Доспехи, сказал Штейнинг. Том вспомнил черного всадника в «Гарете и Линетте». Он начал читать вслух, а Олив подхватила:

 

Верхом на вороном, как ночь, коне,

В доспехах, полночи черней, а на груди белели ребра Смерти,

И шлем венчал лишенный плоти череп,

Оскаленный в усмешке…[94]

 

Вольфгангу понравилось. Шлем-череп, скелет-панцирь. Ага, сказал Том, но развязка неожиданна. Под черепом — цветущий юноша. Со свежим, ясным лицом. Ничего зловещего. Олив сказала, что его может сыграть Робин. А Флориан — украденного эльфами ребенка. Вольфганг сказал, что Леон может двигать фигурой Смерти. Он не умеет делать куклы, зато хорошо ими управляет.

Геранту нравилось планировать, искать подходящих исполнителей для работы. В своей городской ипостаси он настолько же умело советовался и находил компромиссы, насколько диким, неуклюжим мальчишкой был дома, на Болотах. В пабе возле Олд-Ромни он познакомился с квартирмейстером из Лиддского гарнизона и договорился, что одолжит у него несколько палаток и котлов для варки еды. Все были поражены. Герант составил расписание работы лагеря и режим дня. После завтрака — гимнастические упражнения и уроки танцев. Экскурсии по церквям. Курсы вышивки, ювелирного дела, керамики, театрального декораторства, сценического мастерства. В конце дня, перед ужином, обычно лекция.

Одну из первых лекций должен был читать Бенедикт Фладд — чтобы все желающие стать гончарами могли научиться основам. Он должен был выступать в десятинном амбаре, а Филип — сидеть за гончарным кругом на платформе рядом с ним и показывать зрителям перебивание глины, фриттование, вытягивание, наращивание, центрование, ритм гончарного круга. Чуть позже они вернутся и покажут роспись и глазуровку. А под конец лагеря осмотрят изготовленные горшки, выберут те, что годятся для обжига, и затопят огромную бутылочную печь, для которой участники лагеря уже собирали дрова. Гораздо позже, во время не особенно содержательной беседы с Вольфгангом, Герата посетила дикая идея: разобрать башню фей — кстати, странно похожую на бутылочную печь или печь для сушки хмеля, — пронести ее по проселочным дорогам и добавить в кучу дров, предназначенных для обжига. Вольфганг сказал, что созданная им армия — обвисшие и негнущиеся пугала, мягкие куклы в виде улыбающихся нарумяненных женщин и мужчин в соломенных шляпах и блейзерах — может вскочить, разрушить башню, выбежать наружу и помчаться по траве. «Просто потрясающе вышло бы, — сказал Вольфганг, — если покидать в печь самих Puppen. Представьте себе изумление публики. Но я не знаю, хватит ли у меня духу сжечь столько труда».

— Сожги неудачные, — сказал Герант. — Неудачные работы всегда найдутся.

Проспер Кейн, Флоренция и Имогена остановились в гостинице «Русалка» в Рае. Герант приехал, чтобы отвезти их на лекцию Бенедикта Фладда. Герант, как и вся остальная семья, предполагал, что после этого Имогена отправится к родным в Пэрчейз-хауз. За завтраком Имогена сказала низким, задушенным голосом:

— Вы ведь понимаете. Я не вернусь туда.

— Мы понимаем. Ты нужна Флоренции. Я объясню.

 

Когда Имогена ушла за шляпой, Флоренция сказала:

— Зря ты сказал, что мне нужна Имогена. Не нужна. Может быть, наоборот, это я ей нужна.

— Она не хочет возвращаться домой.

— Я знаю. Ты все делаешь, как она хочет. Когда она приехала, не было речи о том, что это навсегда.

— Ох, Флоренция. — Он слегка растерянно посмотрел на суровую, непреклонную дочь. — Это не навсегда. Она будет зарабатывать себе на жизнь и поселится отдельно.

— Я уверена, что мать хочет с ней повидаться, — сказала Флоренция, хотя ни в чем таком не была уверена. И с жаром добавила: — Я хочу снова в Италию, во Флоренцию. Я не хочу торчать все лето в этом убогом Дандженессе, где совершенно нечего делать.

Проспер Кейн хотел обнять дочь, рожденную во Флоренции, но тут вернулась Имогена со шляпой — очень красивой, с огромными полями, покрытой безыскусно искусными цветами из перышек.

 

Когда Кейны прибыли в десятинный амбар, он был уже почти полон. В одном конце амбара возвели помост, на котором стояла кафедра, а рядом гончарный круг и стол с чашами, кувшинами, моделями — совершенными, сверкающими искусным узором, и бледными, матовыми, с необожженной глазурью; и несколько кривых, уродливых, слипшихся вместе сосудов — жертв неудачного обжига.

Бенедикт Фладд и Филип вышли вместе. Зрители деликатно похлопали. Филип был одет в чистую одежду подмастерья — льняной халат, копна волос приглажена. Фладд был в чем-то среднем между халатом и мантией, полночно-синего цвета, с золотыми лампасами, в потеках глины и даже с отпечатком призрачной ладони. Окладистая викторианская борода также несла на себе глину. Фладд был в круглых очочках, придававших ему вид эксцентричного ученого. Он постоял неподвижно, глядя на зрителей — словно проверяя что-то, прежде чем начать. Его семья сидела в ряд, в полном составе: Серафита в струящихся вышитых одеждах, Помона в невинном муслине, Элси в круглой блестящей черной шляпе из соломки, чистенькая Флоренция в коричневом льняном наряде, Проспер Кейн в летнем костюме, Имогена под сенью цветочков. Фладд кивнул им и заговорил:

— Горшечников, как могильщиков, метит глина. Мы работаем с холодной плотью Земли, очищаем ее перебиванием и смешиванием, формуем пальцами и движениями ног, а затем подвергаем опасностям в печи. Мы берем то, из чего сделаны сами, и придаем ему форму, которую наш мозг находит у нас же в черепе — не забывая, что глина есть земля и принимает только формы, свойственные ее природе. Я надеюсь показать вам, что эти формы бесконечно разнообразней фантазий большинства людей — хоть и не бесконечны, ибо и Земля не бесконечна. Мы химики — мы должны знать металлы и руды, температуры и вяжущие присадки, веса и меры. Мы художники — мы должны быть способны на точность и на размашистые росчерки, на работу с кистью и резцом. Мы подобны алхимикам древности — мы используем огонь, дым, тигли, золото, серебро, даже кровь и кости, чтобы создавать сосуды — наши симулякры, наши фантазии, они же вместилища для повседневных нужд, еды и питья. Они могут быть прекрасными, несмотря на свою обыкновенность, и элегантными, несмотря на простоту…

Он продолжал. Все слушали. Он приказывал ассистенту демонстрировать тайны ремесла, и Филип молча, ловко извлекал комья глины из ванн и контейнеров, делал блоки без пузырьков воздуха или вздымающиеся кольца, а к концу лекции сотворил целую чашу, которая колебалась меж его крепкими пальцами, борясь с силой земного притяжения.

Слушатели хлопали от души. Подали чай с сэндвичами, и Фладд принялся пробираться к семье. Проспер Кейн сказал ему, что лекция была земной и огненной. Фладд принял комплимент. Мелкими шажками, бочком он пододвинулся к месту, где стояла Имогена, беседуя с Элси и неловко притворяясь, что полностью поглощена этой беседой.

— Ты пришла, — сказал он. — Ты вернулась к нам. Мы — соработники, собратья по ремеслу. Милая.

Он обнял ее. Имогена застыла. Когда он ее отпустил, она отряхнула платье, словно на него попали крошки глины. Она сказала:

— Ты прекрасно говорил. Как всегда.

Фладд суетился и улыбался. Зрители окружили его толпой и осыпали похвалами. Филип на помосте укладывал наглядные пособия в ящики. Герант стал ему помогать. Он сказал:

— Все прошло хорошо.

Филип нахмурился.

— Он на взводе. Когда он так полон собой, за этим всегда следует реакция. Ты же знаешь. Я беспокоюсь. Он так рассчитывал на…

— На что?

— На то, что она вернется. Но это ненадолго. И тогда…

 

Все ушли, остались только Фладды. Бенедикт обратился к Имогене:

— Идем же. Все готово, Элси обо всем позаботилась.

— Я останусь… с Флоренцией, — прошептала Имогена.

— И Флоренцию бери с собой. Идем.

— Я возвращаюсь в гостиницу.

Отец схватил ее за руку. Он давил и крушил запястье.

— Ты идешь домой. Я здесь только потому, что ты согласилась вернуться домой.

Он обжигал, пронзал ее взглядом.

Флоренция сделала несколько маленьких шажков назад, отделяясь от группы.

Имогена едва слышно произнесла:

— Не могу, ты же знаешь.