И других стихотворений Джулиана Кейна 39 страница

Когда он закончил речь, кое-кто быстро вышел. Другие слушатели подошли поговорить. Фрэнк Моллет заметил:

— Вы мало сказали об удивительной живучести самого понятия «стыд». Если оно столь прочно, значит, оно зачем-то очень нужно человеку.

— Хорошо подмечено.

— Кроме того, Марвелл говорил:

 

Бродил по травам и цветам.

Блаженно одинок, Адам.[98]

 

— Да, действительно. Есть время для взаимной любви и время для уединения. Я сам уединяюсь и храню целомудрие, когда предаюсь творчеству.

Краем глаза он увидел, что Флоренция ушла с Герантом.

Ничего, будет еще другой раз. Или другая женщина.

 

Флоренция и Герант шли по тропе вдоль Военного канала. По глади воды скользили стрекозы. Болотные курочки плыли, деловито работая лапками. Водяная крыса выскользнула из норки и поспешно скрылась. Солнце клонилось к закату, но светило еще ярко. Послышались нагоняющие торопливые шаги. Герант сердито обернулся. Это был Фрэнк Моллет.

— Я вас не задержу, извините, я только хотел спросить…

Он поравнялся с ними.

— Да? — сказал Герант.

— Вы давно последний раз беседовали со своим батюшкой?

— Наверное, несколько дней назад. Я его не видел со дня его лекции на прошлой неделе. Он после таких вещей обычно прячется. Я сейчас провожу мисс Кейн в Рай и вернусь в Пэрчейз-хауз.

Воцарилось молчание. Герант спросил:

— А вы его не видели?

— Тоже не видел уже несколько дней.

Фрэнк прошел вместе с ними несколько шагов вдоль канала и, кажется, принял какое-то решение.

— Неважно, неважно. Когда увидите его, передайте, что я о нем справлялся.

Он повернул обратно. Герант сказал Флоренции:

— Его что-то гложет. Мой отец умеет выбивать людей из колеи.

— Я знаю.

Последовала долгая пауза. Они шли дальше в дружелюбном молчании, приноровившись к шагу друг друга. Герант сказал, не глядя на Флоренцию:

— Наверное, я идиот и вылезаю совершенно не вовремя. Ну, когда мы вот так идем себе рядом… Ты можешь пока ничего не отвечать… Но — ты выйдешь за меня замуж? Погоди. Я желал этого много лет, ты наверняка знаешь. У меня пока почти ничего нет… но я уверен, что будет. Я делаю хорошую карьеру в Сити, и мистер Уэллвуд относится ко мне как к сыну. Я откладываю деньги. И еще, я люблю тебя. Правда, люблю. Не говори пока ничего. Я знаю, что мы не сможем пожениться еще как минимум год или два. Я не могу тебя связывать. Может быть, это лишь несбыточная мечта. Но я никогда… никогда не встречал такую девушку, как ты. Я думаю о тебе… ты не знаешь, как много я о тебе думаю.

— Ну, теперь-то можно сказать?

— Если ты думаешь, что есть хоть малая вероятность… я спрошу тебя еще раз… потом… если ты…

— Можно я скажу? Я собиралась сказать… да. Да, я выйду за тебя замуж. Вот.

Они остановились и взглянули друг другу в лицо. Герант спросил:

— Надеюсь, это не потому, что ты просто устала от меня отбиваться?

— Я же сказала «да». Я знаю, чего хочу.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива. В последнее время у тебя несчастный вид. Я хочу… больше всего на свете… чтобы у тебя было все, что ты хочешь. Конечно, неплохо было бы, если бы это был я.

— Я была несчастлива, это правда. И я по правде думаю, что вместе мы сможем стать счастливей, — она едва заметно улыбнулась. — Или хотя бы попробовать. Успокойся, все хорошо.

Он очень бережно обнял ее. Она словно окаменела. Это было досадно, но он уже умел ждать.

— Я могу поговорить с твоим отцом?

Она странно рассмеялась.

— Да, непременно поговори, обязательно. И тогда мы начнем строить планы.

 

Дороти Уэллвуд вышла из дому одна, чтобы пройтись по болотам. Она зубрила анатомию, дозубрилась до дикой головной боли и сказала себе, что прогулка пойдет ей на пользу. В последнее время ей не хватало силы воли. Она хотела побыть со своим немецким отцом и немецкими братьями, которые сейчас в амбаре мастерили сложные вещи и смеялись. Ей почему-то было обидно, что Гризельда может смеяться вместе с ними, болтать по-немецки, предлагать разные удачные идеи для декораций кукольной постановки, а она, Дороти, не может. Она, конечно, и не хотела — где-то в глубине души она была пуританкой, отвергавшей всяческие воображаемые миры. Это пуританство сидело в ней прочно, и она пока не ставила его под вопрос. Нервы и сухожилия, вены и артерии были и реальней, и загадочней проволочных шарниров и болтающихся бечевок. Дороти знала, что Гризельда вовсе не пытается украсть ее новую семью — напротив, она обижается, когда Дороти на долгие часы уходит с головой в учебу: не только потому, что Дороти ее бросает, но еще и потому, что она сама еще не нашла своего призвания. Дороти все ускоряла шаг, перебирая в уме суставы собственного тела. Вдруг она обнаружила, что пришла к Пэрчейз-хаузу и стоит в самом начале усаженной деревьями разбитой аллеи, ведущей к дому.

Внезапно она подумала, что неплохо было бы повидаться с Филипом. И пошла по аллее. Она не хотела видеть ни Серафиту, ни Помону, ни даже Элси. Поэтому она аккуратно и тихо обошла дом, вошла в конюшенный двор и направилась прямо к двери студии-молочной. Тут она запоздало сообразила, что может столкнуться с чудовищем — Бенедиктом Фладдом. Она заглянула внутрь через пыльное окно. Там, спиной к ней, стоял Филип в синем халате. Фладда видно не было. Она постучала в верхнюю половину двери. Филип открыл и широко улыбнулся при виде Дороти.

— Я как раз собирался сказать: «Пошли вон, я занят». А потом увидел, что это ты. Заходи.

— Я пошла прогуляться, чтобы подумать, и вдруг оказалась тут. И решила зайти посмотреть, как ты живешь.

— Я рисовал водоросли. И всякую живность в них, и текущую сквозь них воду. Рыбы-иглы, каракатицы и все такое.

— Покажи.

Он принес альбом, и они сели бок о бок — смотреть рисунки. В альбоме были удивительные изображения ламинарий — наполовину выброшенных на мель, наполовину плавающих, с воздушными карманами, едва поднимающимися над поверхностью воды.

— Сначала я смотрю, как это выглядит. Смотрю и смотрю, и вижу все возможные формы, когда водоросль по-всякому движется при разном освещении. А потом — гораздо позже — уже рисую правильные узоры. — Он нахмурился. — Так можно понять, что случайное — мелкая зыбь, водовороты на поверхности — и что постоянное, что повторяется.

— Это странно похоже на «Анатомию» Грея. Мне все время приходится рисовать вены, мускулы, сухожилия, суставы. Я могу тебе нарисовать, что двигается у тебя в руке, на разных уровнях, когда ты рисуешь. Как сокращаются мускулы, и как они действуют на другие мускулы. Как бежит кровь, словно прилив, по венам и артериям. Из кровообращения получились бы невероятно красивые узоры. Как течения в воде или пряди водорослей. Только я не умею так хорошо рисовать, как ты. Мне приходится, чтобы сдавать все эти экзамены, и я стараюсь. Стараюсь, но у меня ничего не выходит.

— Покажи, — сказал Филип, подталкивая к ней альбом и протягивая мелок. Дороти засмеялась. Она примерно обрисовала кисть руки со стороны ладони: сильные, тянущие параллельные ленты мускулов, сплетение сухожильного влагалища — словно подвязки крест-накрест — на кончике пальца. Потом нарисовала всю руку и закрасила черным основные нервы — как реки с притоками. Филип следовал за ее рисунком, трогая собственную кисть, предплечье, прослеживая напряжение и расслабление, приток и отлив.

— Иногда я думаю, что мне никогда с этим не совладать, — сказала Дороти. — Наружные кожные нервы. Дельтовидные мышцы. Порой хочется от всего этого освободиться.

— Не взаправду, — ответил Филип. — Ты уже попалась. У тебя нет выбора.

Он отобрал у нее карандаш и нарисовал более элегантную версию сплетения мускулов.

— Как и у меня. У меня не было выбора, сколько я себя помню.

— И приходится чем-то поступаться, — продолжала Дороти. — Вот сейчас — такими вещами, как постановка, лагерь. Вечеринки. И это еще не все. Если женщина хочет стать врачом, у нее не остается времени на другое, что положено делать женщинам. Даже на то, чтоб выйти замуж.

— Да, — ответил Филип. — Я то же самое понял. Это как монахи и монахини.

— Покажи свои работы. Мне нравится на них смотреть.

Филип принес несколько горшков, по окружности которых плыли водоросли — темно-зеленые на сине-зеленом фоне, цвета морской волны, со вспышками рыжевато-желтого цвета. Еще он показал ей разные вариации созданий, карабкающихся по ветвям, — навеянных отчасти Глостерским канделябром, а отчасти резвящимися гротескными тварями со жьенских имитаций майолики. Дороти была рада, что выдуманные ползучие и карабкающиеся твари закреплены в холодной глине, удерживаются глазурью, приплавлены к месту огнем.

Филип спросил:

— Хочешь сделать горшок? Я преподаю в лагере — у людей настолько разные способности, просто удивительно — и мне кажется, что ты, если попрактикуешься, сможешь выточить хороший горшок. У тебя хорошие, сильные, крепкие руки. Надо думать, с хорошими нервами, сухожилиями и как там, бишь, эти штуки в пальцах.

Так что Дороти села за гончарный круг, а Филип встал рядом и привел его в движение, и отцентровал для нее глину. Он показал Дороти, как чувствовать структуру глины, как выбрать правильную скорость, как удерживать стенку, которая поднимается меж пальцев, как холодное, мокрое живое существо. Два или три сосуда зашатались и обрушились, но вдруг Дороти ощутила легкость, поймала ритм, на гончарном круге поднялся пузатый горшок, расширился, сузился, и Филип снял его с круга.

— Я же говорил, — сказал он. — У тебя хорошие руки. Тут приходится смотреть кончиками пальцев. А иногда я думаю, что всем телом. Ритм и все такое. И умом.

Дороти подумала о том, что ей предстоит. Вытягивать из других женщин скрюченных, покрытых кровью младенцев, помогать им делать первый вдох, перерезать пуповины. Взрезать человеческое тело скальпелем. Единственным среди ее знакомых, кто понимал радости и ужасы работы, был Филип. Они не волновали друг друга. Они друг друга даже не знали толком. Но кое-что, кое о чем они понимали одинаково. Дороти стало легче оттого, что она сюда пришла. Она не собиралась навешать Филипа, но оказалось, что именно в этом была ее цель.

 

Гризельда и Флоренция оказались в гостинице «Русалка» одни, без родных. Так что за чаем, над блюдом лепешек им пришлось разговаривать друг с другом. Гризельда заговорила об интересных аспектах лагерной постановки, или спектакля, — о том, как в ней проявляются и выражаются самые разные, неожиданные таланты и так по-новому сочетаются. Но голос ее звучал как-то задумчиво и чуть-чуть недовольно. Флоренция почти все время молчала, пока Гризельда не иссякла. Флоренция сердито вонзала зубы в сэндвичи, и вид у нее был слегка неодобрительный.

— Теперь все прекрасно умеют играть, — заметила она. — Как дети.

— О, я думаю, это больше, чем игра. Они артисты, художники — мистер Штейнинг, моя тетя, герр Штерн и его сын Вольфганг.

— Для них это, может, и серьезно, а для большинства людей в лагере — игра. Физические упражнения, артистичные аппликации из цветной бумаги, маскарадные костюмы и прочее. Поневоле задумаешься, куда подевалась реальная жизнь.

— Верно, — сказала Гризельда. — Тут я согласна. Мой брат очень беспокоится о бедных. Он собирается пойти в Лондонскую школу экономики изучать статистику. Его всегда волновало, что реально и что нет. Он не хочет вести ту жизнь, которую спланировал для него отец.

— А что они планируют для тебя? — спросила Флоренция. — Для тебя как женщины?

— О, они надеются, что я буду ездить на балы и сделаю хорошую партию. Я ездила на балы, и все эти завидные женихи наводили на меня дикую тоску, и теперь я вообще не знаю, что делать. Тебе будущее не кажется ужасно длинным? Для женщин оно вообще другое. В нем высится эта огромная гора — замужество: кружева на фату и все такое, как говорила миссис Элтон…[99] А что потом? Выбирать выкройки и меню, приказывать слугам и беспокоиться, что они не смогут или не захотят выполнить приказ. Что я хочу сказать… нельзя планировать свою жизнь, не решив сначала этого, а решать это абстрактно — очень тяжело.

— Как ты думаешь… если женщина вышла замуж, у нее может быть какое-нибудь другое будущее, кроме вот этого, про что ты сейчас говорила?

— Я хочу думать. Не меньше, чем Чарльз. Но никого не волнует, о чем я хочу думать… и всех волнует, о чем хочет думать он, даже независимо от того, согласны они с его мыслями или нет.

— Я тоже хочу думать, — медленно произнесла Флоренция. — Я хочу жить своей собственной жизнью, какую выберу. Я хочу быть кем-то, а не чьей-то женой. Но я почти ничего не знаю о человеке, которым хочу быть.

— И я не знаю. Вот Дороти знает. У нее призвание. У нее все будущее распланировано — экзамены по основам науки, по медицине, по хирургии, работа в больнице. Мне кажется, это похоже на железный корсет, но ей, кажется, именно это и нужно. Мне кажется, она готова совсем отказаться от замужества и всякого такого. Я не знаю, смогу ли я так же. Мне кажется, это неестественно. Но не думать тоже, кажется, неестественно.

— Некоторым женщинам удается совмещать.

Флоренция только что согласилась выйти замуж за Геранта Фладда. Она остро ощущала, что нельзя рассказывать об этом Гризельде. Как только помолвка выйдет на свет божий, она станет фактом совсем другого рода.

— Не многим.

Флоренция сказала:

— Помнишь, мы как-то были в «Жабьей просеке» на празднике Летней ночи, и там все — кто нашего возраста — должны были сказать, кем они хотят быть? И мы с тобой обе тогда сказали, что хотим в университет. В Ньюнэм-колледж или что-нибудь вроде. Я все думала об этом. А ты что думаешь?

— Я думаю много чего, и одно противоречит другому. Я думаю, что если я не буду думать, то сойду с ума. А потом я думаю про все эти колледжи, полные женщин, — я воображаю, как они там вяжут, составляют цветочные композиции и пьют какао. И тогда я думаю: это все равно что уйти в монастырь, а монастырь для меня — это жуткий кошмар. Мне кажется, это нездорово. А потом мне кажется, что это на самом деле, в глубине души, восхитительно. Что-то совсем новое. Делать что-то такое, что женщинам всегда было нельзя, чего от них не ожидали. И что совершенно естественно для братьев. Вот для Джулиана и Чарльза. Нужно быть совсем новым человеком…

— Но это не то же самое, что Дороти и ее учеба на доктора.

— Что такое доктор — это всем понятно. Я говорила с Тоби Юлгривом. Я собираюсь потрудиться как следует и постараюсь туда попасть. Чтобы узнать, кто я.

— Я начала готовиться к вступительным экзаменам, а потом бросила, — сказала Флоренция. — И зря. Может, мистер Юлгрив возьмет и меня тоже? Я знаю, мой отец ужасно обрадуется…

— Это будет замечательно, — искренне сказала Гризельда.

Флоренция разрывалась на части. Она обещала Геранту — а теперь собиралась дать обязательство многолетней учебы. Она не думала, что в Ньюнэм-колледж пускают замужних студенток. Ей хотелось досадить отцу — яростно, по-детски, по-женски, — и она инстинктивно, не думая, чувствовала, что помолвка — именно то, что нужно.

И все же ей, как и Гризельде, хотелось мыслить. И она не исключала, что в будущем ей придется выбирать между мышлением — и сексом.

 

Спектакль «Замок фей» менялся и развивался не только во время работы над постановкой. Он продолжал меняться и все то время, когда шел в десятинном амбаре, на протяжении десяти дней. Август Штейнинг отвечал и за декорации, и за постановку. В конце амбара стояли два замка, один за другим. Тот, что поменьше, был сверкающий, позолоченный — дворец-шкатулочка. В нем пировали и колдовали марионетки. За ним, в тени, поднималась странная темная башня в форме бутылочной печи или хмелесушильни — построенная из деревянных ящиков и раскрашенная под замшелый камень, — без окон, без дверей, так что ни выглянуть наружу, ни войти внутрь. Сюжет пьесы был и прост, и в то же время сложен. Он начинался с игры двух детей на лесной поляне.

Поляна располагалась посреди амбара. Деревьями были дети, закутанные в зеленую и коричневую крашеную марлю, с ветвями в руках. На поляне резвились Гедда, уже четырнадцатилетняя, и десятилетний Робин Уэллвуд с огненной, как у отца, шевелюрой. Девочка уснула, положив голову на бугорок. Отряд, состоявший из крохотных гоблинов с жесткими усиками и длинными хвостами, топающих гномов в сапогах и с бородами, властных короля и королевы эльфов, надвинулся на парочку детей и поманил Мальчика аппетитными пирожными и прозрачными бокалами сияющей жидкости. Мальчик откусил, отхлебнул и зрелищно упал в объятия похитителей. Они пронесли его застывшее тело вдоль всего амбара и утащили за золотой дворец. Свет упал на волшебное белое полотно, которое поднялось (стараниями Филлис и Помоны), и на нем появились летящие тени крохотных тварей, еще во много раз уменьшенных; они закружились, как рой ос или стая скворцов, и спикировали в тайный замок.

 

Девочка проснулась и была безутешна. Она размахивала руками и выла. На поляну втанцевала избушка на двенадцати босых ногах, качнулась и застыла. Из нее, опираясь на палку, вышла хромая старушка и стала просить Девочку о помощи — собрать яблоки, натаскать воды из колодца, подставить старушке плечо при ходьбе. Старушка цеплялась за Девочку и была очень тяжелая. Гедда шаталась от боли. Затем старушка превратилась в серьезное и прекрасное златокудрое дитя, которое объяснило Гедде, как найти украденного Мальчика.

— Иди вдаль, через гору, через солнце и луну, в страну звезд. Не говори ни слова. Помогай всем, кто просит о помощи. Холодное железо поможет тебе срывать маски с врагов и побеждать их.

Она вручила Гедде большой, слегка заржавевший кухонный нож и скрылась в избушке, которая прошлепала вон из амбара.

Гедда отправилась в путь. Она шла и шла. Штейнинг ловко работал с освещением, создавая иллюзию, что Гедда пробивается сквозь метель, идет, шатаясь, по знойной пустыне, пробирается меж сверкающими колоннами льда. Она встретила и победила соломенного человека, человека-волка (в сосновом лесу) и чудовищного, покрытого броней человека-скелета, который оказался цветущим мальчиком; это был другой Робин, Оукшотт, сверхъестественно похожий на Робина Уэллвуда; он-то и рассказал ей, как проникнуть в неприступную крепость.

Гедда зашла за золотой дворец, запела флейта. Появилась кукольная Гедда, сначала тенью на экране, а потом — посреди пирующих в замке. Она мотала головой, так что волосы метались из стороны в сторону, резкими движениями рук отказывалась от еды и питья и потрясала ножом, отчего нападавшие на нее твари громко шипели и исчезали, превращаясь в безжизненные кучки тряпок, сплетения рук и ног. Кукольная Гедда наклонилась над спящей куклой-Мальчиком и взяла его за руку.

Щели меж камнями темной башни, стоящей за золотым дворцом-шкатулкой, засветились, один камень вывалился наружу, и из башни вышла Девочка: в одной руке она держала нож, а другой вела за руку Мальчика.

Большие куклы Тома сидели среди зрителей. На последнем представлении они встали и пошли, переваливаясь, катясь или прыгая, через весь амбар к темной башне. Две куклы (Вольфганг и Леон, для верности) унесли золотой замок, а остальные напали на темную башню и разобрали ее по камушку под восторженный хохот зрителей (некоторые дети, правда, уронили слезу). Том умолял, чтобы ему позволили воспроизводить хаос разрушения каждую ночь. Он сказал, что готов каждый раз отстраивать башню собственными руками — так весело ее разрушать. Но Штейнинг ответил, что рисковать нельзя, поэтому башню разрушат только один раз, в самом конце. Так что когда время пришло, разрушение было необузданным и полным. Разлетались куски, комья докатывались до зрителей. Это было и жутко, и комично. Все ужасно устали.

 

37

 

Кульминацией лагеря стал обжиг. Всю первую половину срока горшечники — любители и профессионалы — сооружали сосуды, предметы, статуэтки; некоторые отправились на предварительный бисквитный обжиг, а потом вернулись к авторам для декорирования различными способами. Когда лагерь был еще в стадии проекта, Герант выпросил у отца разрешение провести обжиг в большой бутылочной печи, стоявшей на поле рядом с Пэрчейз-хаузом. Печь топилась дровами. Обжиг продлится примерно сорок восемь часов, и еще день или около того печь будет остывать. В конце второго дня состоится праздник для всех, кто работал, лепил горшки, собирал дрова, и вообще для всех обитателей лагеря. Бенедикт — в приступе эйфории, сподвигшей его на публичную лекцию, — согласился прочитать еще одну, по обжигу и работе с печью. Но он пропал, и читать лекцию пришлось Филипу — все равно на деле в основном он занимался загрузкой печи и разведением огня. Он знал, где в печи более жаркие места, а где сквозит, где огонь ярится сильнее всего, а где чуть прохладнее и жар ровнее. Когда речь идет о печи такого размера, да еще нерегулярно используемой, обычно обжигают сырец (бисквит) одновременно с глазурованными изделиями, которым нужен более сильный жар глазурной печи. Филип хорошо продумал загрузку печи, опираясь на собственный опыт. Он сделал для горшков капсели и расставил их правильными штабелями, или сводами, чтобы языки пламени могли свободно пробегать между ними. Капсели стояли на слоях кварцевого песка и были прикрыты огнеупорными кирпичами и плитками. Более хрупкие изделия стояли внутри капселей на глиняных подставках. Края капселей прикрывала размятая глина. Пирометрические конусы — глиняные конусы, изменявшие цвет при определенной температуре — раскладывались у смотровых окошек, чтобы можно было следить за ними во время обжига. У Филипа, как у любого мастера, были свои приемы — новая форма подставки, определенные интервалы подкормки огня в трех топочных отверстиях.

Вышел краткий спор — не отложить ли обжиг из-за отсутствия Бенедикта. Но слишком много людей с нетерпением ждало обжига. Герант — и Филип в какой-то степени тоже — надеялись, что Фладд объявится вовремя, эффектно, как театральный персонаж, чтобы поднести факел к загруженным в печь дровам. Три дня Филип сидел за складным столом в конюшенном дворе и отбирал горшки для обжига. Пузырик воздуха, слишком мокрая глина, неровность корпуса означали, что горшок может взорваться, просесть или просто развалиться во время обжига и погубить всех своих соседей, а в худшем случае и всю печь, всю колоссальную работу. Юных дам отсылали прочь с отвергнутыми вазами, скособоченными блюдами. В отсутствие Фладда Филипу помогала Элси. Она же помогала ему расставлять, как кусочки головоломки, горшки в капселях и капсели в печи. Она не отвечала за снабжение и за приготовление еды для пикника — этим занимались Пэтти Дейс и Мэриан Оукшотт. В выходные, на которые был намечен обжиг, пришли помочь Дороти Уэллвуд, Чарльз-Карл и Гризельда.

 

В день обжига Кейн заказал обед в гостинице «Русалка». Он пригласил Фладдов и свою семью. Он даже запретил Джулиану приводить Джеральда, который по-прежнему болтался по лагерю и ходил на долгие прогулки вдоль побережья. Джулиан решил, что отец щадит чувства Флоренции. Обед проходил в гостиной, где солнечные лучи струились сквозь свинцовые переплеты тюдоровских окон, сияя на белой камчатной скатерти и массивном серебре. По столу были расставлены бутоньерки из белых и красных роз. Зацокали копыта: это приехала по узкой булыжной улочке двуколка с Серафитой и Помоной в вышитых нарядных платьях.

Стол накрыли в расчете на появление Бенедикта. Проспер сидел во главе, между Имогеной и Серафитой. Между Серафитой и Помоной сидел Джулиан, а за Помоной — Герант и Флоренция. Имогену и Флоренцию разделяло пустое место.

Они ели снетков и омара на гриле, морской укроп и морковь-виши, а на десерт им принесли «королеву пудингов» на фарфоровом блюде. Они болтали о лагере, и все хвалили Геранта за его организаторские способности, чудо с палатками, изобретательность в составлении распорядка мероприятий. Джулиан сказал, что становится немного не по себе при виде человека, который живет в произведениях искусства, а не только смотрит на них в музеях. Серафита вступила в разговор (что было большой редкостью) и мечтательно произнесла, что жизнь была бы гораздо лучше, если бы вся она была пронизана искусством. Флоренция заметила: забавно, что от искусства можно образовать как слово «искусный», так и слово «искусственный». Серафита устремила взор в собственную тарелку и с некоторым трудом пронзила вилкой декоративную креветку.

Когда все поели, Проспер велел принести шампанское. Всем раздали бокалы. Проспер поднялся.

— В заключение успешной совместной работы, обеспечившей такой успех лагерю — месту встречи искусств, ремесел, преподавания, практики и критики, — я предлагаю выпить за Геранта Фладда, который породил такие замечательные идеи и воплотил их в жизнь.

Все выпили. Проспер не сел, хотя Герант пошевелился, чтобы встать и ответить.

— Мне жаль, что здесь нет моего старого друга Бенедикта. Тем не менее я прошу вас выпить за счастье Имогены, которая оказала мне честь, согласившись стать моей женой. Я уже попросил ее руки у Бенедикта, и полагаю, что он даст свое согласие.

От этой новости все оцепенели. Первой выпила сама Имогена — возможно, чтобы укрепиться духом. Она сидела совершенно белая. Серафита сделала большой глоток шампанского и пробормотала не то: «О боже», не то «Ну что же».

Джулиан поднял бокал.

— Конечно, мы все за вас рады. Желаем вам здоровья и счастья! — неловко произнес он и густо покраснел. Имогена кивнула в ответ — кажется, у нее не было слов. Встала Флоренция.

— Так получилось, что мы не успели попросить разрешения у моего отца, но я хочу сказать, что я тоже обручена. Я приняла предложение Геранта. Я сама об этом говорю, потому что просила его никому не рассказывать. Но теперь, я думаю, вы все должны об этом знать. Отношения всех, кто сидит за этим столом, вдруг ужасно запутались.

Она издала резкий смешок. И продолжала, мрачно сверля отца глазами поверх белой скатерти и столового серебра:

— Так что Имогена станет мне одновременно сестрой и матерью. Как в древнегреческих мифах. Или в Ветхом Завете — все эти штуки, которые Библия запрещает.

Помона поставила бокал, и он треснул. На пальцах выступила кровь — совсем чуть-чуть, но попало на камчатное полотно. Прибежал официант с серебряной щеткой и совочком и засуетился вокруг, сметая осколки. Практичный Герант миролюбиво заговорил:

— Такая внезапность, конечно, удивляет. Но большинство из вас знает, что мои чувства к Флоренции не внезапны. Вы не могли не видеть, что я любил ее много лет, и мальчиком, и мужчиной. Мы собирались держать помолвку в секрете. Я пока не могу содержать жену и хозяйство, а я намерен делать это как следует. Я не могу передать, каким счастьем для меня было ее согласие.

Он помолчал.

— Обручение Имогены неожиданно — во всяком случае, для меня. Но я знаю, сколько хорошего привнес в ее жизнь майор Кейн. Он уже сделал ее счастливой. — Он поднял бокал. — Я желаю им всех благ.

Он с неловкой грацией поклонился Просперу, Имогене и снова сел.

Проспер встал и повернулся к дочери, которая еще не села. Лицо ее было воинственно, глаза сверкали. С самого рождения дочери он любил ее больше всего на свете, и его отчасти разгневало, что он не заметил в ней никаких признаков влюбленности — ни мягкости, ни душевного подъема. Он чувствовал, что его переполняет энергия. Он — военный человек в запутанной ситуации, из которой должен вытащить всех, без потерь. Он перевел взгляд с дочери на любимую женщину, которая глядела в стол. Проспер любил Имогену. Он ее хотел. Это подпитывало его силой. Он любил и Флоренцию; он выяснит, что для нее лучше всего — возможно, это Герант, а возможно, и нет — и, поскольку любит дочь, найдет для нее способ получить желаемое. Пока Проспер стоял, ему пришло в голову, что следует жениться на Имогене как можно скорее, потому что ее теперешнее положение ненормально. Это привело его в восторг. Он поднял бокал за Флоренцию, жестом показав, что пьет и за Геранта.

— Я желаю вам обоим всякого счастья. Нам нужно многое обсудить и обдумать. А теперь, если никто не возражает, мы последуем плану и отправимся к месту обжига. Может быть, мой старый друг Бенедикт уже там.

Он чуть ли не силком вытащил всех из гостиной и погрузил в двуколки и пролетки, которые должны были отвезти их в Пэрчейз-хауз.

 

Солнце клонилось к закату. Над необозримым плоским простором Ромнейских болот алое небо кипело ослепительным светом. Красный свет падал на соленую траву, и странная огненная влага танцевала на грифельно-темной влаге канав и прудов, мимо которых они ехали. Они миновали поле для гольфа, где на фоне алого шара виднелись силуэты игроков, черные и плоские — замахивались клюшкой или тащили тележку. Стайки ржанок парили в небе, рассыпались, вновь собирались и снова парили. Редкие полоски облаков — фиолетовые, сиреневые, фиалковые — переливались в закатном свете. На всем лежал металлический отсвет, подобный люстру. Даже кремовое руно тучных овец покрылось сияющей розоватой патиной.

 

Насколько Филип мог судить, обжиг шел гладко. Филип равномерно подкладывал дрова, стараясь, чтобы пламя было ровным и не сильно дымило. Он подглядывал в разные смотровые окошки за ревущей алой гекатомбой, вихрями и россыпями пламени, ослепительного в центре, более тусклого по краям. В добровольных помощниках-кочегарах недостатка не было, но приходилось смотреть, что они закладывают в печь. Посуда, обожженная неровно или на грязном топливе, может покрыться солями серы, стать тусклой, пятнистой, некрасивой. Серные пары возникают от недостатка кислорода. Или от избытка. Лучшие дрова Филип приберегал на самый конец. Ему охотно помогал Том Уэллвуд, который притащил кучу ящиков, некогда составлявших Темную башню, и теперь совал их в топочные отверстия. Том притащил и свою армию кукол-пугал — «мы можем сжечь их под конец, чтобы их поглотила огненная пучина», сказал он. Филип проверил, нет ли в куклах чего-нибудь такого, от чего в пламени появятся вредные примеси или оно будет гореть неровно. Пришла и Дороти — в выходные она не училась — с Гризельдой и немцами, которые тоже помогали таскать дрова. Все вспоминали историю Палисси, которому пришлось побросать в печь собственную мебель, чтобы завершить пробный обжиг и испытание новой белой глазури. Солнце опустилось ниже, и небо потемнело. Тепло и свет пели и плясали в печной трубе.