Значение России и ее армии в 1813 г.

Объективный исследовательский анализ действий союзников должен признать, что главную роль в событиях 1813 г. играла российская армия и российская дипломатия. В самом начале 1813 г. Россия была единственной державой, находящейся на континенте в военном противостоянии с наполеоновской Францией, а к концу года уже смогла присоединить и увлечь за собой практически все европейские государства. Как было сказано в манифесте Александра I, подписанном им 6 декабря 1813 г. в Карлсруэ: «Не проходит еще года как уже победоносные наши знамена веют на берегах Рейна и ополчавшаяся против нас Европа ныне добровольно шествует с НАМИ...» [524]. Русские войска весь 1813 г. вынесли на своих плечах наибольшие невзгоды военных неудач и являлись основным цементирующим началом, позволявшим добиться громких побед. Русские составляли костяк всех четырех армий союзников, а умелая деятельность русской дипломатии способствовала с самого начала созданию, а затем и сплочению и расширению сил коалиции. Во всех крупных сражениях (Лютцен, Баутцен, Дрезден, Гросс-Беерен, Кульм, Деннивиц, Кацбах, Лейпциг) именно русские солдаты принимали на себя главные удары противника, несли основные потери и являлись стержневыми виновниками всех без исключения побед, подорвавших неоспоримое военное превосходство Наполеона в Европе.

Причем именно русские понесли самые большие потери в период военных действий в 1813 г. «При всех, однако, громких успехах кампании нынешней признаться надобно, – писал 28 октября (9 ноября) 1813 г. Барклай де Толли Александру I, – что она собственно нам стоит новых и весьма важных пожертвований: она стоит нам половины армии!...Есть полки, в коих налицо не более уже 100 человек. Недостаток штаб– и обер-офицеров причиною, что и сии малые остатки не могут быть приведены в надлежащий порядок. В амуниции, и особливо в сапогах, рубахах и одежде, солдаты терпят крайнюю нужду. Кроме резервного корпуса, сохранившего еще вид порядочного войска, и кроме войск, находящихся в армии наследного принца шведского, кои менее других употребляемы были в дело и, следовательно, менее других потерпели, все другие действующие корпусы не могут делать значительного счету в армии, и я с тягостнейшим для меня прискорбием должен решительно донести... что они в настоящем положении их ежеминутно приближаются к уничтожению». В письме Барклай, давая «истинное изображение состояния действующей армии» и докладывая по многим вопросам, в частности обеспечения ее всем необходимым на будущую кампанию 1814 г., затронул многие аспекты. Например, касаясь ее раздробленности и «настоящего образа управления», закончил достаточно веским резюме с точки зрения любого военного: «Ничего не может быть убийственнее для войск... как зависимость их от посторонних генералов. Ничего не может быть полезнее, как соединение их в одну массу, и особливо в такое время, когда мир или война должны обеспечить благосостояние отечества нашего» [525]. Другое дело, что российский император, принимая самые разнообразные решения по обеспечению армии, в первую очередь резервами, пожелал оставить и на будущее раздробленность русских корпусов по армиям союзников. Видимо, Александра I такое положение больше устраивало по политическим соображениям, поскольку нахождение русских войск в каждой армии союзников создавало ему лучшие возможности для личного контроля и воздействия на главнокомандующих.

За год воинских лишений 1813 г. у русских возникло определенное братство по оружию с прусской армией (чего нельзя сказать про австрийскую). Это явление вело свои истоки еще с кампаний 1806–1807 гг., а закрепилось именно в 1813 г. Русские отлично отдавали себе отчет о вынужденном характере участия пруссаков в кампании 1812 г. против России. Например, М.И. Кутузов в 1812 г. полагал, что Пруссия – противник, который «по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну» [526]. Если и существовала недоброжелательность, то она исчезла с вступлением русских войск в Пруссию. Местное население встречало их как братьев и освободителей. О том, что русским оказывался очень теплый прием (с иллюминацией, цветами и лавровыми венками), свидетельствуют как официальные документы, так и переписка и воспоминания современников и участников событий. В 1813 г. Пруссия, как более слабый и ведомый партнер, полностью доверилась России и действовала в русле ее внешнеполитического курса, хотя и стремилась выжать все выгоды из сотрудничества с русским медведем, но была вынуждена и настроена вести борьбу до решающего исхода. Прусская армия тогда с немецкой стороны являлась главным носителем идеологии освободительного движения. Русским была вполне понятна ненависть пруссаков к французам, чувство мести за поругание национальной гордости, то, что в минимальной степени присутствовало, по разным причинам, у австрийцев. В этот период пруссаки даже ввели униформу, подражающую русским образцам. Многие русские мемуаристы, вспоминая этот поход, называли пруссаков (но отнюдь не австрийцев) термином «наши войска», а под словом «мы» подразумевали только русско-прусские части. Уже с марта 1813 г., как писал генерал Ф.Ф. Довре своим частям, «войски прусские уже соединены с нашими и будут смешаны в рядах ваших, дабы горя одинаковым жаром чести и славы разить вместе с нами общих врагов вселенной» [527]. И действительно, позже во всех трех армиях (Богемской, Силезской и Северной) русские и прусские полки, бригады, дивизии и корпуса действовали всегда вместе и поровну делили все тяготы и невзгоды военной жизни, а резерв Богемской армии так одно время и назывался – русско-прусским резервом. Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка И.М. Казаков вспоминал о совместном походе: «Пруссаки шли вместе с нами, и их солдаты разговаривали с нашими... С австрийцами такого лада не было, а на фуражировках бывали и драки» [528]. Необходимо также отметить, что пруссаки в этот период благодаря русской армии почувствовали не только горечь поражений, но и вкус побед, обрели уверенность в своих силах. Пруссия же вновь стала ощущать себя за спиной России великой державой, способной влиять на европейские, в первую очередь германские, государства, лидером своего национального региона.

В этот период нельзя сказать, что исчезли все коллизии в отношениях среди военных. Для русского генералитета с 1813 г. резко изменилась внешнеполитическая ситуация. Помимо Пруссии, в боевые действия против Наполеона на европейском континенте постепенно вступили австрийские и шведские войска. На главном театре военных действий союзниками были созданы четыре армии, из которых только одна Польская армия оказалась по составу русской, и ее возглавил русский генерал (Л.Л. Беннигсен). В остальных (Северная, Силезская, Богемская армии) русские корпуса подчинялись главнокомандующим генералам-иностранцам. Внешнеполитический фактор несколько притупил внутренние противоречия среди российского генералитета. Необходимость противостоять претензиям со стороны прусских, шведских, австрийских (в первую очередь), а затем германских генералов, в связи с пополнением 6-й коалиции войсками лоскутных немецких государств, в определенной степени сплачивала командный состав русской армии. В 1813–1814 гг. вопрос старшинства был выведен на международный уровень. Возникла проблема выяснения статуса российских военачальников и их взаимодействия с союзниками. Так, А.И. Михайловский-Данилевский вспоминал о переговорах 1813 г. с пруссаками, когда впервые «зашла речь о том, кому в случае совокупного действия русских и прусских войск надобно будет начальствовать русскому ли генералу или прусскому, с нашей стороны предложено было, чтобы тот принял команду, кто старее в чине...» [529]. Таким образом, именно этими, веками испытанными и проверенными в «партийных» схватках принципами русские генералы руководствовались в повседневной практике общения со своими коллегами из европейских армий. В то же время еще многоопытный и мудрый М.И. Кутузов при жизни пытался погасить интриги в верхах союзной прусской армии. Так, он следующим образом инструктировал Витгенштейна по поводу пруссаков: «Гарантируя нам больше возможностей и больше ресурсов, этот союз налагает на нас в то же время обязательство поддерживать между генералитетом обоих государств полнейшее согласие. Только оно может обеспечить нам успех, без него же все чудеса храбрости, проявленные нашими войсками, будут напрасными и мы не сможем воспользоваться преимуществом, проистекающим из огромности наших ресурсов по сравнению с противником. Точно так же мы должны в самом зародыше пресекать интриги недоброжелателей, которые бывают особенно сильны в коалициях государств» [530]. Поэтому он рекомендовал поддерживать среди пруссаков влиятельного генерала Г.Д. Шарнгорста («всецело преданного нашему делу»), а не постоянно ему противодействующего «завистника» генерала К.Ф. Гнейзенау. Таким образом в 1813 г. генеральские страсти во многом оказались перенесенными в высшие военно-дипломатические и международные сферы и кипели они теперь главным образом в ставке союзников.

Нужно сказать и о роли, которую играл во взаимоотношениях в верхах союзников российский император. Что Александр I стоял у истоков антинаполеоновской коалиции, упоминает большинство авторов. Именно его личная позиция сплачивала союзников и определяла их стратегическую линию поведения, хотя в советской историографии, превозносившей только Кутузова, а в биографической литературе других русских генералов, не принято было называть Александра I военно-политическим лидером союзников. Но официально-делопроизводственная документация того периода (переписка Блюхера, Карла-Юхана, Барклая, Беннигсена и других генералов с русским царем) дает полные основания говорить о том, что именно он являлся и теневым главнокомандующим союзных армий. Во всяком случае в спорных случаях к нему в первую очередь обращались и докладывали ситуацию главнокомандующие Северной и Силезской армии.

А.И. Михайловский-Данилевский даже в 1815 г. писал о том, что Блюхер «пренебрегает прочими монархами Европы и дорожит только двумя предметами: привязанностию прусской армии и уважением нашего Государя. «Он мой император, – говорит часто почтенный старик, – я ему доношу о моих военных действиях, а уже он пусть сообщает их королю. Он один может меня судить, и я от него принимаю охотно и выговоры, и награждения» [531]. Александр I в первую очередь (а не Шварценберг) реально контролировал решения Силезской и Польской армий, пытался воздействовать на активность главнокомандующего Северной армии (у Шварценберга не хватило бы авторитета). Ему, а не Шварценбергу подчинялись все русско-прусские корпуса Богемской армии. Фактически под юрисдикцией австрийского главнокомандующего оставались и напрямую подчинялись только австрийские части (в это Александр I не мог вмешиваться). Все же стратегические решения Шварценберга должны были утверждаться советом трех монархов, где преобладающая роль принадлежала Александру I – прусский король находился под его влиянием с давних пор, а австрийский император был достаточно индифферентен к военным вопросам. Де факто из четырех армий союзников под русским императорским оком и контролем находились три с половиной армии.

А.И. Михайловский-Данилевский, находившийся в окружении российского императора во время Лейпцигской битвы, считал, что он «начальствовал армиями, а не кто другой, к князю Шварценбергу потеряли доверенность, а прочие два монарха ни во что не вступались». Причем мемуарист указывал, что такая ситуация сложилась не сразу, а постепенно: «Александр, ознакомившись в течение двух месяцев с австрийцами, уже не оказывал им такой уступчивости, как в начале союза своего с ними, при разногласиях он твердо настаивал в своих мнениях. Пруссаки во всем ему покорялись, и сами австрийцы, признавая его возвышенные дарования и отвержение его всяких личных честолюбивых видов, начинали его слушаться, тем более что присоединение к нам армий Беннигсена, Бернадотта и Блюхера увеличивало число войск, непосредственно зависевших от распоряжений государя, истинного Агамемнона великой брани» [532].

Можно даже подписаться под правильностью определения Александра I как «Агамемнона царей Европы» (он таковым являлся в действительности), но вот в честолюбии ему никак отказать нельзя. Просто его честолюбие заключалось не в занимаемой должности (он и так был императором великой державы – куда уж больше), а в общественном признании его заслуг. Стать победителем самого Наполеона – вот его честолюбивая цель! Кроме того, главнокомандующий – это ответственность, а вот от ответственности он всегда устранялся. Да и как умный человек, российский император понимал, что при отсутствии нужного боевого и тактического опыта он не сможет командовать на поле сражений. Как верно заметил об этом тот же Михайловский-Данилевский, в целом положительно отзывавшийся о военных способностях императора: «сколько я ни видел государя, рассуждавшего о военных делах на поле, его мнения были самые основательные и дальновидные, но в нем была какая-то недоверчивость к самому себе, и он имел тот недостаток для военного человека, что он не скоро узнавал местное положение поля сражения, или, говоря техническим выражением, он с трудом мог ориентироваться» [533]. «Недоверчивость к самому себе» и неумение «ориентироваться» – это сильные качества для полководца! Да, одно дело – руководить и давать указания главнокомандующим, а другое – каждодневно заботиться о дисциплине, боеприпасах, продовольствии и амуниции, составлять расписания и маршруты, вести полки, расставлять их по месту, направлять в бой, в общем, не царское это дело.

Тут необходимо отметить еще один аспект, поскольку наличие номинального и теневого главнокомандующего с точки зрения военной науки не могло привести ни к чему хорошему, а только грозило возможной катастрофой для войск. Как показал отечественный опыт, русских главнокомандующих (Кутузова в 1805 г., Барклая в 1812 г., Витгенштейна в 1813 г.) присутствие в армии Александра I не просто стесняло, но часто приводило к фактическому отсутствию командования. Они, как люди военные и как верноподданные, привыкли смотреть императору в рот (по всем регламентам – верховному главнокомандующему) и ждали от него руководящих указаний. Царь упорно этого не хотел понимать. Спасибо, что в начале кампании 1812 г. сановники попросили его уехать из армии. Если Кутузов в 1813 г., уже имея заслуги, смог проводить собственную линию лишь при коррекции царя, то уже «молодой» генерал Витгенштейн фактически полукомандовал армией. В данном случае наличие австрийского главнокомандующего давало возможность хоть почувствовать Александру I сопротивление материала. Русские генералы бы только соглашались с высочайшим мнением. В силу этого он лишний раз старался не вмешиваться в дела управления, а делал это, вероятно, с подачи своих советников (Барклая, Толя, Дибича, Жомини), только тогда, когда решения Шварценберга были слабы в профессиональном отношении или противоречили выработанной стратегической русской линии. То есть российский император, являясь военно-политическим вождем коалиции на континенте, только направлял движения армий в нужное русло, а чаще всего подстегивал медлительного Шварценберга, больше всего боявшегося потерпеть поражение от Наполеона. За год Александр I, безусловно, набрался опыта и мог уже адекватно оценивать военную ситуацию, во всяком случае в стратегическом плане. Но именно благодаря императору и его возрастающему престижу Россия заняла в Европе ведущее место. Примечательна высокая оценка этих усилий самого крупного (после смерти М.И. Кутузова) российского полководца М.Б. Барклая де Толли. 15 января 1814 г., когда русские войска только вступили на территорию Франции, он изложил свои суждения в частном письме к неизвестному адресату: «Если Россия, как возрожденная, выйдет из этой борьбы, покрытая бессмертною славою, и поднимется до высшей ступени значения и могущества, то причину этого надо искать в плане кампании 1813 года, начертанном с предусмотрительностью и остроумием. Особенно же в твердости и неуклонности нашего императора, выносливому терпению и неутомимому попечению которого мы обязаны этим еще никогда невиданным феноменом, что такая огромная и сложная коалиция до сей поры существует и с энергией преследует все ту же цель» [534].