Во время русско‑японской войны и после нее 3 страница

Уже утром следующего дня Морозов‑старший, выучив несколько японских фраз, отправился в путь с пудом тканей и 14‑летним сыном Валентином. Как он объяснялся с покупателями, неизвестно, но в первый же день заработал 13,50 иен, что считалось уже неплохо. На второй день выручка оказалась поменьше, всего 9 иен, но торговец не унывал. И правда, третий день принес 21 иену, и все ахнули: и это не зная языка! «Что продано, помню до сегодня – вспоминал Морозов. – И, о радость, сын не торопясь выкладывает деньги, чистый заработок – 5 иен! Совсем подбодрило. И на четвертый день с Володей купили ему билет до Кобе предупредить маму, чтобы его в школу в Йокогаму, а Нину – в канадскую».

Морозовы воспрянули духом, нашли небольшую квартиру за восемь иен в месяц, которая больше напоминала кладовку. Правда, ее окно выходило в сторону храма Икута, что торговцу показалось добрым знаком. Дарья Николаевна все вычистила, прикрыла старые татами, на ящиках устроили кровать, поставили две тумбочки и стол, на стенах развесили незатейливые картинки.

Федору Д митриевичу торговля отрезами сразу далась легко, наверное, благодаря его легкому и общительному характеру. Он придумал для себя «немецкую легенду»: выдавал себя за немца, а товары – за немецкие. «Ударил по разным школам и особо по докторам и больницам, где много докторов и всегда деньги. Особо любил женские гимназии. Входя, начинал:

– Гутен морген, гуд морнинг. Зи шпрехен дейч?

И тут же о национальности.

– Ай эм джерман. Дую спик инглиш? Нес? Ай эм альсо литл…

Что это, по вашему: вранье, обман? Нет, – это были приемы безвредные и забавные. Кто у «немца» покупал – гордились. А мне в те времена намного было выгоднее и веселее, чем в Сеатле. Да иначе как бы я смог? Без капитала, не зная языка. А детей надо поднимать. И к тому же везде было уже испорчено землячками. Даже отказывали пускать ночевать в дешевые «ядоя» (дешевые гостиницы, ночлежки. – А. Х.). По незнанию языка мне помогали во многом руки, ноги, они всякое выражали, доводя япошей до смеха. А это во всяких делах и обстоятельствах – самое главное. Не только с японцами, но и в торговых и банковских делах».

Почти не зная японского языка, он держал во всех карманах карандаши. Предлагая товар, пишет свою цену, а японцы в ответ – свою. Торг шел не на шутку, пока кто‑то не решался уступить. Но в любом случае, даже если и не получалась ожидаемая прибыль, Морозов не терял присутствия духа и оптимизма. Знал – в другой раз повезет больше. Если продажа шла туго, менял отрезы на шелк и шелковую вату. Долго у него в сундучке хранился настоящий японский шелк – на память о матери.

Запомнился ему один случай. В маленьком городке Морозов увидел огромную нарядную толпу. Пошел за ними до какого‑то большого дома, в котором было накрыто множество столиков с разной едой. Купец быстро развязал узел и давай на японок, которые ему какими‑то скучными показались, навешивать модные цветные материи. Сам любуется, приговаривает: «Вери гуд!» Разобрали у него почти весь товар, а потом еще и к столу пригласили. Купец был голоден и не стал отказываться. Потом уже сын Володя пояснил: шли те японцы с похорон на обед. Но что сделано – то сделано, не бежать же с извинениями. Но в дальнейшем Морозов разузнал японские обычаи и постарался не повторять ошибки.

В основном Морозов торговал в центральной части Японии, доходя до Хиросимы. Пройдя путь торговца тканями вразнос, в марте 1926 г. он открыл лавку кондитерских изделий собственного производства. К этому же времени относится его знакомство с коллегой и будущим конкурентом Макаром Гончаровым, в прошлом работником владивостокской кондитерской фирмы, принадлежавшей известной на Дальнем Востоке купеческой семье Ткаченко. Эмигрировав из России, Гончаров начал в Сеуле в 1923 г. производство и продажу шоколадных изделий, а в 1925 г. переехал в Японию. Некоторое время они поработали вместе, но потом их пути разошлись.

Вначале Морозов создал акционерное общество, но и оно в результате едва не привело к банкротству. Он вспоминал: «Компанион и с ним хитрец‑Факумото, возгоревшись нашей деловитостью и добротой, чтобы еще больше приблизить нас, наметили план сватовства, продемонстрировав кулинарные способности дочки. Хотя дочь и разница от брата (так в письме. – Ред.), который вскоре появился в деле, но этот толчок ускорил мое решение женить сына на харбинке, чтобы избавиться от зависимости. А на кого пал жребий? Внукам теперь понятно! А компаньоны тогда иные нажимы наметили, всякими способами подобрать к рукам магазин. А мы хотели во что бы то ни стало удержать магазин, как отдушину на будущее».

Увы, предприниматель тогда не удержал не только компанию, но и торговую марку «Морозов». Федор Дмитриевич начал все заново и восстановил кондитерское производство под названием «Валентайн компани», взяв в качестве торговой марки имя своего сына Валентина. Фирма Морозовых под названием «Космополитан» до сих пор остается чисто семейным предприятием.

Еще до начала Второй мировой войны Морозовы заработали деньги на домик в Ойке, деревушке в 12 верстах от Кобе. «Казалось бы, иностранец в Японии во время войны никак не может завести новое дело, но только не мой друг Морозов. Он закрыл свой магазин и уехал жить в горы, где построил для себя небольшой дом. После этого стал уговаривать друзей покупать землю рядом с собой, уверяя, что земля здесь имеет огромную будущность. Он был так красноречив, что никто не мог ему противостоять, и он стал агентом по недвижимости».[9] Так Морозовы не только сами спаслись от воздушных налетов на Кобе, но и помогли другим русским. В это время в городе, разрушенном на 80 %, погибли более 20 тысяч человек.

Своим потомкам основатель династии оставил завет: «Все это позади и воспоминания об этом, как о прошлом сне, без всякой обиды на кого‑либо. И завещаю вам, и вы в жизни скорее забывайте всякие злобы, потери и обиды, а вспоминайте доброе. Бедность – не порок. Каждый обедневший должен быть обласкан и поддержан, кто бы он ни был. Знайте также, что когда человек потерял капитал – не все потеряно, если он сохранил честное имя и веру в Бога! Постепенно может все поправиться. Но при богатстве, кто был гордец – это гибель. При зле, при всяких делах и в хворях – лекарства не на пользу! Приветствовал, чтобы определять эти расходы туда, где есть насущная нужда, в память усопших отсылать. Но в день похорон хлопочущие, а также духовенство, должны вознаграждаться. А если после меня будет возможность в этом направлении что сделать – нуждающимся уделите, но, как и в жизни моей – никаких излишеств. Для достижения дружбы и знатности необходимо от себя всегда проявлять теплоту, прямоту (в меру) и всегда почтительность в отношениях. Эластичность, нюх – не переборщить бы. И надо помнить, что у каждого друга есть жены с разными капризами, с этим надо считаться. Нужна и осторожность всегда при оценках мужа или жены и их характерах и поведении.

…Только от высокомерия происходит раздор. Мудрые принимают совет! Не спешите в духе своем раздражаться, и во время счастья – пользуйтесь счастьем. А когда не везет, спокойно выжидайте. Не будь слишком правдив, чтобы не вводить в заблуждение других. Гордость – предшествует гибели. Где нет согласия и нет понимания, где гордость и тщеславие превышают все добрые устои, невозможно избежать неприятностей. Все это нужно брать во внимание».[10] Девизом компании Морозовых был лозунг «Качество, труд, упорство». Его стали печатать на многих коробках со сладостями в Японии. Известно, что морозовский шоколад нравился и японскому императору.

 

«Колчаковское золото»

 

В Японии разыгрался и последний финал истории с «колчаковским золотом». Она начались с захвата колчаковским генералом Владимиром Оскаровичем Каппелем Казани, где в кладовых местного отделения Государственного банка хранился золотой запас Российской империи. Его надо было срочно переправить в Омск, столицу белой Сибири. Транспорта не нашлось, и к банку были поданы трамваи. Очевидец позднее вспоминал: «Добровольцы, как муравьи, поодиночке и группами переносят ящики с золотом из кладовых в трамвайные вагоны. Некоторые ящики с золотом были разбиты уходившими большевиками, наспех грабившими золото. Золотые пятирублевки, десяти и пятнадцатирублевки беспорядочными кучами валялись на полу кладовой близ разбитых (видимо прямо об пол) ящиков. Добровольцы подбирали с полу рассыпанные золотые монеты и несли их самому Каппелю. Тогда никому и в голову не приходило взять закатившийся в сторону золотой и положить себе в карман».

На пароходе «Фельдмаршал Суворов» в Самару ушло 650 миллионов рублей золотом, 100 миллионов рублей кредитными бумагами и огромное количество платины и драгметаллов, уже оттуда это богатство передали Верховному правителю адмиралу Колчаку. При каждом удобном случае он старался переправить золото дальше на восток, но мешали не столько партизаны, сколько атаманы, захватившие почти все крупные пункты Транссиба. Особенно удачливым был Григорий Михайлович Семенов. В июле 1919 г. он перехватил в Чите два вагона с золотом и на эти деньги открыл Читинский банк, средствами которого пользовался бесконтрольно.

В конце 1919 г. часть колчаковского золота дошла до Владивостока и была помещена на хранение в Морское училище на Светланской, настроенное анти‑боль‑шевистски. С очередным витком истории, когда зыбкая власть белых закачалась, сокровища было решено отправить подальше. Под видом ящиков с динамитом их погрузили 30 января 1920 г. на пароход «Орел», взявший курс на Японию. «Месяц спустя, – вспоминал член экипажа, – когда пароход стоял в японском порту Цуруга, начальник училища капитан 1‑го ранга Михаил Александрович Китицын позвал меня спуститься в ледник и велел сколотить обручи с одного ящика, на котором испортился замок. Я приступил к работе, но внезапно крышка отскочила. Под нею оказались пожелтевшие газетные листы, сквозь которые поблескивали ряды золотых монет…» В январе 1920 г. военный агент в Токио генерал‑майор Михаил Павлович Подтягин закупил на эти деньги для Омского правительства 5 миллионов патронов. 22 сентября 1920 г. он перечислил в Чесен‑банк еще 1 миллион 400 тысяч золотых рублей, предназначенных для покупки новой партии оружия.

К тому времени когда Семенов уходил из Читы, его золотой запас составлял 20 ящиков с золотыми монетами и два, поменьше, с золотыми слитками на общую сумму 1 миллион 250 тысяч рублей. Понимая, что золото может легко стать добычей китайцев, начальник Дальневосточной армии Григорий Афанасьевич Вержбицкий, входивший в состав семеновских войск, на станции Маньчжурия через своего начальника снабжения П. П. Петрова передал золото на хранение начальнику Японской миссии полковнику Исомэ. 22 ноября 1920 г. появилась на свет следующая расписка: «Обязуюсь по первому требованию Генерального штаба генерал‑майора Петрова или по его доверенности выдать все принятое на хранение». Правда, в дальнейшем выяснилось, что этой бумаге грош цена: когда армии требовались деньги из запаса, Исомэ под различными предлогами уклонялся от их выдачи. Лишь однажды он согласился оплатить счет: скорее всего, потому, что речь шла о расчете с японской фирмой.

7 декабря 1921 г. доверенный Всероссийского крестьянского союза К. И. Славянский заключил договор с генералом П. П. Петровым, по которому тот передал расписку, а значит и все права на золото, в оплату поставки вооружения для Дальневосточной армии. 7 февраля 1922 г. в Тяньцзине Совет уполномоченных организаций Автономной Сибири (СУОАС) заключил договор с атаманом Семеновым, который собирался ехать в Америку за новыми кредитами. «Атаман Семенов, – говорилось в документе, – передает в распоряжение Совета Уполномоченных организаций Автономной Сибири все имеющиеся у него, как у главнокомандующего всеми вооруженными силами Российской Восточной окраины, средства, в виде денег, товаров, амуниции, оружия, продовольствия и т. д., а также и все те, которые он может откуда‑либо получить в будущем».

Чуть позднее атаман отказался от своей подписи на этом договоре. Впрочем, Семенов нередко поступал подобным образом. Тем не менее в июле он передал все права на хранящиеся в Японии деньги некоему Куроки Синке, а сам, преследуемый кредиторами после неудачного посещения США, поселился в Нагасаки. При всяком удобном случае Г. М. Семенов старался пополнить свой тощий карман. Он писал генерал‑майору И. И. Сокулинскому в апреле 1923 г.: «По совершенно официальным данным мне известно, что Вами вложено в Главное отделение Чиосен Банк в Сеуле 350 тыс. иен, принадлежащих мне, главнокомандующему. Поэтому я прошу Вас сделать в названный банк заявление о том, что упомянутые деньги принадлежат не Вам, а мне…» Взамен «щедрый» Семенов предложил военному агенту из этой суммы 50 тысяч рублей.

 

 

      ^{«U[known]. of Russian» – Могила неизвестного русского на Иностранном кладбище в Кобе. Фото автора}  

 

В это время в крут действующих лиц включается представитель Совета уполномоченных Балакин, которого российский посол в Токио назвал «типичным авантюристом, кои процвели на Дальнем Востоке в период гражданской войны». Балакин переехал в Токио, где сошелся с неким Сузуки Шюнем, который снял для него дом в пригороде. Российское посольство стояло в стороне от этих операций: оно взаимодействовало только с Советом послов в Париже и по мере сил – из средств военного агента и посольства – оказывало помощь эвакуированным из Приморья. Дипломата Дмитрия Абрикосова очень беспокоила ситуация вокруг золота. «Хотя присутствие генерала Подтягина, являвшегося главным моим сотрудником, крайне облегчало работу вверенного мне посольства, но, принимая во внимание сложившуюся здесь общую обстановку и то положение, в котором мог бы быть поставлен и.д. военного агента в связи с ведущими против него в японском суде процессами, в случае признания Японией Советского правительства, я не счел себя вправе удерживать генерала Подтягина, когда он осведомил меня о своем намерении не откладывать дальше свой отъезд из Японии».

3 мая 1924 г. Подтягин, передав права на ведение дела в суде юристу, уехал навсегда в Париж. После него исподнять обязанности военного агента стал полковник Николай Владимирович Осипов, которому было поручено, используя колчаковское золото, заняться организацией помощи русским эмигрантам, желавшим покинуть Японию. Спустя год он покончил жизнь самоубийством. Помимо этого помощь оказывалась через местные благотворительные организации многим беженцам в Шанхае.

Пополняли кошелек уже не только русские. Куроки и Сузуки, объединив усилия по добыванию русского золота из японского банка, подали совместный иск. Разбирательство по этому делу шло долго. Были допрошены десятки свидетелей, и, читая материалы суда, нельзя не признать, что он рассматривал все обстоятельства очень тщательно. 9 марта 1925 г. в Токио состоялся приговор окружного суда третьего отделения. Судьи отклонили иск Куроки Синке и Сузуки Шюня на 1 миллион 61 тысячу иен на основании того, что договоры, заключенные Семеновым с японцами, не имели силы: он действовал уже как частное лицо, не имея к этому времени никакого отношения к русской власти.

Суды следовали один за другим. Японцы то признавали правоверность передачи средств, то подчеркивали: «…Подтягин будет лишен права распоряжения этими суммами, и суммы эти будут переданы советскому государству…» Тем не менее один суд в Кобе решил выдать искомые деньги, но при условии получения залога в триста тысяч иен и явки в суд Подтягина. Но как раз Подтягин‑то и не был нужен японским авантюристам. Семеновские кредиторы наняли бывшего летчика Хейцуге, которого представили русским военным агентом. Лже‑Подтягин на суде заключил с ними мировую, да так искренне, что судейские и зрители расчувствовались. Правда, когда выигравшие дело поспешили за деньгами в Спеши‑банк, там заподозрили неладное и вызвали полицию. Разразился громкий скандал. На новом заседании суда аферисты признались: «Между Семеновым и нами был заключен договор, по которому Семенов обязался платить нам гонорар в сумме 150 тысяч иен. Но работали мы не только из‑за гонорара. Мы верили, что добывая деньги для Семенова, мы содействуем борьбе с большевиками. Семенову мы выдали аванс 60 тысяч иен. Теперь мы видим, что слишком дорого ценили атамана».

Спустя пять лет, в 1932 г., возникли слухи о золоте, которое было оставлено на хранение Японской военной миссии. Поговаривали, что японские власти нашли возможным возвратить русским эмигрантам переданное на хранение полковнику Исоме золото, если они сумеют представить расписку полковника об этом. Председатель Совета уполномоченных организаций Восточной Сибири Валериан Моравский поверил японцам, утверждавшим, что они действуют от имени известных генералов Тага и Минами и другого «влиятельного лица». Моравский признался, что у него нет подлинника расписки, но она имеется у Славинского.

Эти японцы решили действовать через голову Совета уполномоченных и обратились к К. Н. Славинскому, а также к генералам Петрову и Вержбицкому. 18 июля 1932 г. Славинский заключил с Судзуки договор о том, что он передает вести дело в суде о 22 ящиках с золотом. В случае успеха все делилось пополам. При этом Судзуки обещал не только покрыть все расходы по делу, но и ежемесячно выплачивать Славинскому по тысяче иен. Славинский и Судзуки были вынуждены привлечь к делу и Моравского, который поднял шум. В Мукдене они провели совместное совещание и выработали стратегию в суде. Но японец решил действовать по своему плану, и дело не выгорело.

В этой истории было все: сговор между адвокатами противных сторон, которые старались урвать кусок от российского пирога. В свою очередь, японские власти хотели использовать эти деньги в объединении враждующих эмигрантских групп и преуспели в этом. В общем, кормилось очень много людей, пока не иссяк золотой ручеек.

 

Гибель «Индигирки»

 

…На огромной территории советского Дальнего Востока – от юга Приморья до самой Чукотки – в начале 1940‑х гг. работали сотни тысяч заключенных. Все было подчинено задачам военного времени. А война – это всегда людские жертвы. В Находке взрывчатку‑аммонит грузили в трюмы грейферами, как уголь, и на тех же судах, в каютах комсостава, перевозили детонаторы‑взрыватели. Результатом безответственности сотрудников НКВД, а порой и откровенного попустительства, были взрывы на многих судах, а следовательно, и гибель людей.

Воспрепятствовать этому, конечно, никто не мог. Как‑то начальник Тихоокеанской инспекции морского региона А. П. Агеев по причине вопиющих нарушений правил безопасности мореплавания задержал выход одного из судов Дальневосточного пароходства, на которое были погружены около 10 тысяч заключенных. Тут же под граненым штыком Агеева доставили к начальнику Приморского управления Дальстроя НКВД полковнику Сильвановичу, который приказал немедленно выпустить судно. «Иначе, – добавил он, – одним заключенным в трюме станет больше…» Так что на совести руководителей НКВД гибель не только «Индигирки», но и «Дальстроя», «Выборга», «Генерала Ватутина».

Небольшая трехтысячная «Индигирка», имевшая право перевозить не больше 12 пассажиров, 23 ноября 1939 г. вышла с грузом из Владивостока и вечером 1 декабря прибыла в порт Нагаево. Капитаном парохода был 58‑летний Николай Лаврентьевич Лапшин, который до этого плавал на Балтике. Перед этим «Индигирка» зашла в устье реки Армань, где на борт поднялись рабочие с семьями. В Нагаево пассажиров оказалось несколько сотен. Специальный конвой доставлял заключенных для «пересмотра дел» и использования в подмосковных «шарагах». Еще 50 человек везли во Владивосток на пересуд. 835 человек якобы уже отбыли сроки наказания и возвращались на материк, но их тоже сопровождал конвой. Капитан Лапшин, старший помощник капитана Т. М. Крищенко и второй помощник капитана В. Л. Песковский как ни старались, не могли доказать, что «Индигирка» не в состоянии вместить столько людей. Начальник мортранспорта Дальстроя Корсаков приказал без проволочек оформить выход судна в рейс, капитан порта Нагаево Смирнов подчинился приказу, а капитану судна оставалось только взять под козырек. Позднее Корсаков и Смирнов займут нары тех, кто погиб в том трагическом рейсе.

8 декабря 1939 г. пароход вышел из Нагаево. Официально на его борту находилось 39 человек экипажа и 1134 пассажиров. Позднее окажется, что никто точно не знал, сколько же человек взяли на борт. Например, японцы насчитали 1125. Впрочем, при данных обстоятельствах точное число пассажиров не имело никакого значения: количество спасательных принадлежностей на судне ограничивалось двумя шлюпками вместимостью по 40 человек каждая, спасательными поясами по числу членов экипажа и 12 спасательными кругами. Рассчитывать на авось было обычной практикой тех лет. Инструкции писались только для проверяющих.

Пассажиров разместили в трюмах. Рабочие с промыслов заняли кормовой трюм. Заключенных поселили в донном, носовом трюме, конвоиры расположились над ними. Начальник охраны И. П. Копичинский запретил команде даже подходить к носовой части судна. Надо ли добавлять, что ни в одном трюме не было нар, люди вповалку лежали на голом полу, в грязи и сырости, при отсутствии врача и даже аптечки.

Днем 11 декабря неожиданно подул северо‑западный ветер. С каждым часом он усиливался, волнение возрастало. Когда «Индигирка» подошла к проливу Лаперуза, погода еще больше испортилась. Начался шторм, дождь сменился сильным снегопадом. Подгоняемый шквалистым ветром, снег сплошной пеленой застилал все вокруг. Заснеженная палуба полностью обледенела. Резко похолодало, и матросы освободили в угольном бункере, рядом с машинным отделением, место, куда перешли женщины с детьми.

Вечером 11 декабря, когда на вахте стоял старший помощник капитана Крищенко, судно прошло траверз маяка «Анива», оставив его к норду примерно в расстоянии четыре мили, и легло по указанию капитана на новый курс. «Когда ложился на курс от м. Анива, – давал позднее показания Н. Л. Лапшин, – я предупредил обоих помощников, что в случае, если не откроется маяк, или будет плохая видимость, то лягу на (курс) и уйду до утра в залив Анива. Но дрейф я не взял, потому что п/х «Индигирка», как я убедился раньше, будучи в балласте и с большим дифферентом, сильно идет на ветер. Бросать лоты Томсона я не считал необходимым, так как в этом месте считал себя в безопасности. Кроме того, глубина здесь идет довольно ровно, а имея открытый огонь маяка «Камня опасности», тем более был уверен, что смогу его обойти». Поскольку должности третьего и четвертого помощников капитана оставались вакантными, капитан нес вахту с 20.00 до 24.00.

В полночь 12 декабря вахту принял второй помощник капитана Песковский, но капитан Лапшин остался на мостике вместе с ним. Погода ухудшилась настолько, что судно полностью накрыло пургой. Наличие на борту пассажиров требовало особой осторожности и бдительности при судовождении, между тем капитан пошел на риск, желая пройти пролив Лаперуза, невзирая на шторм. Без груза, имея большую парусность, «Индигирка» сильно дрейфовала влево. Больше того, заметив в 1.20 справа по носу огонь маяка, капитан и вахтенный помощник ошибочно приняли его за маяк «Камень опасности» и решили, что находятся правее курса. Позднее судоводителей обвинят, что при неблагоприятных для плавания метеорологических условиях и возможности ошибок в счислении они ни разу не приняли мер к определению местонахождения судна путем промера глубин. Легко сказать… Попробовали бы проверяющие промерить глубины в бушующем море!

Временами пароход шел по шуге. Скорость составляла 8,2–8,3 мили при сильном течении. В 2.15 помощник увидел справа два ярких огня, расположенных таким образом, что моряки приняли их за люковые огни встречного парохода. Тогда же обнаружили впереди белые пятна бурунов, и капитан отдал распоряжение: «Право на борт!» Когда же поворот на ветер не удался, он дал команду «Лево на борт!», и судно, подхваченное ветром, быстро покатилось влево. «Дать задний ход я считал невыгодным, так как машина не могла бы отработать назад из‑за близости белых пятен. Кроме того, судно, будучи совершенно пустым и имея большой дифферент на корму, а также ветер и течение справа, получило бы при заднем ходе только большой дрейф». Примерно через пять минут после того, как открылись признаки берега, судно получило удар подводной частью левого борта у трюма № 2 о банку, после чего машине была дана команда «стоп». Гребной винт от удара о камни заклинился, и машина вышла из строя. В днище судна раздался страшный грохот, похожий на взрыв глубинной бомбы, на борту погас свет, и в полной темноте среди пассажиров возникла паника. «Индигирку» накренило, течением ее вынесло на мелководье в 800 м от берега в районе Хамаонисибецу. Судно начало быстро крениться на правый борт, но не затонуло. Капитан немедленно послал мерить воду и запустить все помпы.

Пароход наскочил на скалу Морской Лев, находящуюся в 1500 м от побережья у поселка Саруфуцу в округе Соя на острове Хоккайдо. Получив пробоину, судно до двадцати минут находилось на плаву, затем сдрейфовало около одной мили на зюйд‑вест, получило ряд сильных ударов правым бортом о подводные камни и начало быстро крениться. Рулевая, штурманская и радиорубка сорвались и ушли в море. Вода сорвала с кормового трюма доски и брезент, которыми он был закрыт. При крене 70 градусов сильными накатами волн была смыта группа пассажиров, находившихся на верхней палубе. Каждая волна уносила за борт десятки кричавших от ужаса людей. Многие от страха лишались рассудка, цеплялись друг за друга и гибли в пучине. Огромная пробоина образовалась в носовой части – как раз том месте, где располагался трюм № 1 с заключенными. Лапшин отдал распоряжение вывести всех людей из трюмов, но стрелок у трюма открыл стрельбу по выходящим. Позднее сказали, что он застрелился. В трюме № 4 бывшие заключенные загородили вход на трап и начали грабить пассажиров.

В 2.50 «Индигирка» окончательно легла на грунт правым бортом, углубившись в воду на 9 метров и возвышаясь над уровнем моря на 4 метра. В момент первого удара о подводные камни по радио был передан сигнал SOS, но никаких судов вблизи не оказалось, и немедленной помощи никто оказать не мог. Желая спасти судно и людей, капитан хотел выброситься ближе к берегу, но машина ходу не дала: как позднее обнаружилось, винт заклинило в рулевой раме. Радисту было дано распоряжение о повторном сигнале SOS. На него ответили пароход «Маныч», японская станция и какой‑то японский пароход. В панике капитан не успел взять карту и журнал, так как пробраться в рубку при таком большом крене было невозможно.

Из‑за густого снега нельзя было разглядеть ничего вокруг. Матросы все же смогли отвязать и спустить на воду шлюпку. Одним из первых в нее спрыгнул начальник охраны. Тут отпустили концы, и шлюпка скрылась… После этого судно легло на правый борт, и вода не доходила до комингса трюмов на фут – полтора, но оставшиеся там люди не могли выбраться наружу: их разбивало зыбью о борт. Впоследствии все же удалось отловить и вытащить на борт несколько человек. Пассажиры, охваченные паникой, при отсутствии каких‑либо спасательных принадлежностей, бросились из трюмов на палубу, метались там и падали за борт при усилении крена.

 

 

      ^{Хоккайдо. Памятник погибшим на пароходе «Индигирка» в Сарафуцу. Фото автора}  

 

В спущенную на воду шлюпку правого борта уселись восемь членов команды, причем четверо – самовольно, и два пассажира. Они перерезали фалини, и шлюпка отошла от борта. Из них остались живы лишь пятеро: четверо из команды и один пассажир. С трудом выбравшись на сушу, они заметили огонь в домишке, стоявшем прямо на берегу, туда и постучали. Таким образом рыбак Дзин Гэнъитиро стал первым, кто узнал об этой аварии. При виде продрогших иностранцев он понял, что в море произошла какая‑то авария, и разбудил своего младшего брата Дзина Гэндзо, который жил по соседству. Правда, тот совсем по‑другому истолковал появление чужеземцев, решив, что это советские войска высадились на остров, и быстро облачился в форму матроса спасательной службы. Реакцию японца можно понять: после конфликта на Халхин‑Голе японо‑советские отношения серьезно осложнились.

Начальник полицейского участка в г. Вакканай полицейский инспектор Такэиси Исаму, получив сообщение об аварии от Дзина Гэндзо, приказал судам «Сосуй‑мару» (25 тонн) из спасательного отряда «Кита‑Нихон» и «Саньё‑мару» (2100 тонн) заняться спасательными работами. На борт зафрахтованного армией судна «Сосуй‑мару» поднялся и майор инженерно‑строительных войск Танабэ Риити, начальник отделения штаба по строительству оборонных сооружений в округе Соя. Он узнал по телефону от местного отделения губернского управления в Соя, что советское судно потерпело аварию в море в районе Хамаонисибецу и поселка Саруфуцу и просит о помощи. «Сосуй‑мару» вышло из порта Вакканай к месту аварии, но из‑за сильного шторма не смогло обогнуть мыс Соя и вынуждено было, вернувшись в Вакканай, дожидаться хорошей погоды.

Пока разворачивались работы по спасению «Индигирки», пятеро иностранцев, дрожа от холода, сидели в доме японского рыбака вокруг печки, которая не могла их согреть. Необходимо было согреться изнутри, и Дзин Гэнъитиро налил им крепкой водки‑сётю, после чего люди стали мало‑помалу приходить в себя.