Жизнеописание знаменитого живописца, гравера и живописца по стеклу Хендрика Голциуса (Henricus Goltzius) из Мюльбрехта

 

Если великодушная и всесозидающая природа избирает какого‑либо юношу и всецело предназначает его для живописи, то она неустанно заботится о том, чтобы зароненное ею в его сердце зерно не оставалось сокрытым, а вполне свободно и скоро всходило и открыто росло и созревало. Справедливость этого положения доказывает жизнь Хендрика Голциуса, сына достопочтенных родителей, родом из Мюльбрехта, деревни, расположенной в округе Гюлик, недалеко от Венло. Он родился в феврале 1558 года, за несколько дней до праздника обращения св. Павла. Семейство его происходит из другой деревни, именно Гейнсбек, где его прадед уже с давних пор носил имя Голц. Этот прадед, по имени Губерт Голц, жил в Венло и был искусным живописцем, а его брат, Зибрехт Голц, был хорошим скульптором. У Губерта были сын и две дочери, вышедшие замуж за живописцев. Одна из них была матерью Губерта Голца[395], знаменитого историка, называвшегося также ван Вюрцбург. Он долгое время жил в Брюгге, во Фландрии, как выше было сказано в его жизнеописании, и принял фамилию Голц от своей матери. Сын Губерта Старшего Ян Голц был довольно хорошим живописцем и жил в Кайзерсверте, где был бургомистром и, сверх того, исправлял еще другие городские должности. Кроме многих дочерей у него было два сына, из которых младший, как и он, называвшийся Яном Голцем, после смерти отца сделался живописцем по стеклу, но вследствие несчастных обстоятельств, не зная, как поправиться, уехал в деревню Мюльбрехт и там очень рано женился. Его старший сын был наш Хендрик Голциус, о котором мы и хотим здесь рассказать.

Хендрик был полным, веселым и резвым ребенком, несмотря на то, что его мать вследствие частых болезней мало кормила его грудью. За свою излишнюю резвость ему немало пришлось поплатиться. Однажды, упав, он насквозь проткнул себе нос лучиной, затем несколько раз приходилось вытаскивать его из воды. Особенно же велика была его страсть к огню. Оставшись как‑то раз в комнате один, когда ему было немногим более года, он упал в очаг, лицом на сковороду с кипящим маслом, при этом обжег и обе руки о горящие уголья. Мать всячески старалась лечить его и, употребляя для того мазь, лубки и другие средства, с сокрушенным сердцем ходила за ним день и ночь, пока не зашла к ним одна очень назойливая соседка, которая сняла лубки, сказав, что без них дело пойдет лучше, и только кое‑как обмотала платком правую руку. Следствием этого было то, что сухожилия срослись, и Хендрик никогда потом не мог вполне раскрыть кисть руки. Кроме этого несчастного случая произошло и другое: когда он был еще маленьким мальчиком, отец, по ошибке, сунул ему в рот аурипигмент (желтый мышьяк), который он потом вытащил у него с большим трудом.

Когда Хендрику было около трех лет, его отец, Ян Голц, покинул деревню Мюльбрехт и переселился в Дуйсбург, расположенный в округе Клеве. Здесь Голциус четырех лет от роду пошел в школу и начал учиться читать.

Но так как природа не хотела дальше скрывать цели, для какой она его предназначала, и как говорят про кошек, что они не могут удержаться, чтобы не ловить мышей, то вскоре же стало видно, куда была направлена его склонность, а именно к рисованию, ибо, вместо того чтобы писать буквы, он по большей части рисовал человечков. Увидев это, отец взял сына из школы и отдал его учиться рисованию и живописи по стеклу. Когда Голциусу было семь или восемь лет, он всюду, как в своем, так и в чужих домах, покрывал все стены и заборы своими рисунками. Ему было более по душе рисовать что‑либо им самим придуманное, чем терпеливо и точно срисовывать чужие произведения. Итак, он с детства прилежно занимался искусством и к тому же постоянно был за работой по изготовлению и расписыванию стекол. Я помню, мне пришлось видеть некоторые из рисунков, относившихся к его первым, детским работам, и я заметил в них удивительное понимание содержания, большое искусство в его передаче и замечательную наблюдательность.

Из‑за частых болезней матери он вынужден был заботиться о других детях, о работниках и о домашнем хозяйстве, что приносило большой ущерб его любимым занятиям. Однако у него была такая пылкая страсть к рисованию, что он не пропускал ни одного праздника, чтобы не рисовать на стенах или в каком ином месте верблюдов, слонов и другие большие предметы. Когда увидел это отец, он позволил юноше рисовать, писать красками и малевать сколько ему угодно, лишь бы он не пренебрегал отцовскими делами, которые были не в особенно блестящем состоянии.

Голциус, чувствуя себя связанным заботами по дому, часто горевал, что из‑за своих родителей он был не в состоянии отправиться в края, где мог увидеть красоты искусства; но все‑таки, покорясь своей участи, он вследствие сильной любви к искусству достиг того, что стал гравировать на меди крепкой водкой, а потом попытался своей искалеченной рукой научиться гравировать на меди резцом, в чем и успел настолько, что живший от него в четырех милях Корнхерт выразил желание взять его к себе в ученики‑гравировальщики, так как он уже раньше делал для Корнхерта много рисунков для витражей, которые тот сам хотел награвировать. Отец тотчас же согласился и заключил договор, по которому его сын должен был оставаться у Корнхерта в продолжение двух лет. Но так как условия этого договора Голциусу не понравились, то он и не вошел в силу. Тогда Корнхерт предложил Голциусу пробыть у него один или два месяца на испытании, и если ему что‑либо не понравится, то он может уйти. На это Голциус охотно согласился, так как он только хотел научиться приемам гравирования. Но когда Корнхерт сказал: «Ты должен обещать мне, что, если оставишь мою мастерскую, в течение всей своей жизни не поступишь ни к какому другому мастеру и сам по себе не станешь учиться гравированию», Голциус от этого требования отказался и вместе с отцом вернулся домой, где ежедневно без устали гравировал резцом. Узнав об этом, Корнхерт тотчас же дал ему работу и предложил ехать с ним в Голландию, на что Голциус согласился, но принужден был отправиться туда с родителями, так как в противном случае они не хотели давать ему своего разрешения.

Голциус приехал на жительство в Харлем вскоре после большого пожара, около Иванова дня[396]. Корнхерт, очень довольный его первыми работами и его занятиями, часто показывал ему самые совершенные, по его мнению, приемы гравирования, демонстрируя всё, что мог. Итак, поселившись в Харлеме, Голциус некоторое время работал для Корнхерта и Филиппа Галле. Между тем родители его, покинув этот город, уехали в Германию, а он, оставшись в Харлеме, женился на одной вдове[397], имевшей сына, которому он с детства давал уроки и который под его руководством сделался очень искусным гравером; это был Якоб Матам[398].

Будучи женат с двадцати одного года, Голциус начал размышлять как о своей собственной жизни, так и о положении своих близких и пришел в такое глубокое уныние, что почти не бывало дня, когда б он чувствовал себя здоровым, и в конце концов впал в тяжкую, изнурительную болезнь, вследствие которой он в течение целых трех лет кашлял кровью. Доктора прилагали много усилий, чтобы помочь ему, но безуспешно, так как снедавшая его тоска слишком укоренилась в нем и способствовала развитию болезни. Видя, что жизнь его, как говорится, держится на ниточке и что нет ни одного доктора, который надеялся бы принести ему помощь, напротив, все говорили, что время уже упущено, Голциус, несмотря на свою слабость, решил уехать в Италию в надежде если не улучшить свое положение, то хоть немножко, перед смертью, посмотреть на красоты итальянского искусства, в чем ему так долго служили помехой разные обстоятельства и его женитьба. Взяв с собой на всякий случай одного ученика и оставив других и печатника его гравюр дома, он в конце октября 1590 года пустился в путь.

В Амстердаме он сел на корабль и поплыл в Гамбург, где и высадился на берег, испытав во время плавания очень продолжительную и сильную бурю; далее он продолжал путь уже пешком. Так, по холоду и стуже, он вместе со своим учеником шел через всю Германию, и чем дальше шел, тем чувствовал себя лучше. Он много наслаждался зрелищем менявшихся пейзажей и различных народностей. Но особенное удовольствие доставляли ему шалости, которые он проделывал в различных местах на пути. Например, когда ему приходилось жить в гостиницах вместе с живописцами, граверами и другими художниками, он тщательно скрывал свое имя и заставлял своего ученика выдавать себя за мастера, благодаря чему узнавал, какого они были о нем мнения. Часто ему приходилось слышать и осуждение своих работ, что одни делали из зависти, другие – от непонимания, а некоторые – и вполне основательно. Все эти приключения настолько занимали Голциуса, что он совсем выздоровел. Бывали случаи, что ученика приглашали на пирушки, и он, в свою очередь, также устраивал угощения для своих собратьев художников, причем настоящий хозяин, как ничего не значащий, едва находил себе место, где сесть, а ученик его сидел во главе стола и принимал благодарности за хорошее угощение. В Мюнхене, где Голциус выдавал себя за спутника своего ученика, он был приглашен к известному своим искусством Гансу Саделеру[399] и, назвавшись торговцем сыра, обещал его жене доставить из Голландии сыру, что он и исполнил, написав об этом домой. Здесь зашел разговор о гравюрах Голциуса, а именно о его большом «Геркулесе» и других произведениях; на все вопросы ученик отвечал с величайшей скромностью, поэтому все было обсуждено лучше и с большим дружелюбием, чем прежде. Но мир так устроен, что об отсутствующих говорят с большей откровенностью, чем о присутствующих, ибо лесть у людей весьма распространена. Может быть, некоторые скажут, что нехорошо было втираться в общество собратьев художников или иных почтенных людей, скрывая своё имя, что в этом было коварство. Но я знаю, что Голциус поступал так с добрыми намерениями и что в этом отношении его следует извинить, так как впоследствии он говорил об этом совершенно открыто.

Итак, побуждаемый сильным желанием, Голциус достиг Италии. Сначала он посетил Венецию, Болонью, Флоренцию и наконец 10 января 1591 года прибыл в страстно желанный им Рим. Здесь он также в течение нескольких месяцев жил в неизвестности под именем Хендрика ван Брахта, одеваясь слегка на манер немецких крестьян. Он почти совершенно забывал о самом себе, так как чудные произведения искусства как бы совсем отделили его ум и мысль от тела. Ежедневно видимые им новые предметы обновляли в нем страсть к искусству, и он как обыкновенный ученик принялся усердно рисовать лучшие и въедающиеся произведения древности.

Молодые люди, в большом числе приезжавшие в Рим рисовать, видя его за работой, нередко из любопытства заглядывали через его плечо, желая знать, что мог нарисовать этот немец (Tedesco), и, конечно, ожидали увидеть скорее что‑нибудь смешное, чем замечательное. Но с ними случилось то же самое, что с римским сенатом во времена императора Марка Аврелия в отношении крестьянина с Дуная, так как они много говорили между собой лестного о манере рисования немца, за какового принимали Голциуса, и мало‑помалу стали с ним дружить, ибо он настолько был с ними любезен, что даже давал им советы.

Здесь следует заметить, что во время пребывания Голциуса в Риме во всей Италии был сильный неурожай и в Риме вместе со страшной нуждой свирепствовали заразные болезни, погубившие в короткое время тысячи людей. Всюду кругом, на улицах и площадях Рима, лежали больные и умирающие. Так было и в тех местах, где Голциус останавливался рисовать какую‑нибудь античную статую, но ничто не могло помешать его влечению. Несмотря на зловонный запах, он смело стоял и работал, хотя обладал очень чувствительным обонянием. В то время ему служило развлечением ходить и останавливаться у лавок, где были выставлены на продажу его гравюры, и, будучи никому не известным, слушать отзывы художников и обдуманно делать из этого необходимые заключения, что принесло ему много пользы.

В конце апреля того же года он отправился из Рима в Неаполь вместе с любезным товарищем по путешествию серебряных дел мастером Яном Матисом и одним молодым ученым дворянином из Брюсселя по имени Филипп ван Винген. Все трое переоделись в самое дурное и запачканное платье по причине большой опасности от угрожавших со всех сторон разбойников, которых было очень много, и путь был крайне ненадежен. Ван Винген был большой любитель старины и все отмечал и записывал. Он был близким другом знаменитого географа Абрахама Ортелиуса из Антверпена, некоторые письма которого он показывал во время путешествия Голциусу; в этих письмах тот сообщал о пребывании Голциуса в Испании, а также говорил о его наружных приметах и упоминал об его изувеченной правой руке. Было забавно смотреть на человека, который так сильно желал видеть того, с кем он в течение нескольких месяцев находился в постоянных сношениях. Наконец Ян Матис сказал: «Вот он, Голциус». Ван Винген, забыв о своем собственном странном наряде и видя Голциуса в нищенской одежде и в таком незавидном положении, в каком, однако, они были все трое, отвечал: «Нет, Хендрик, не может быть, чтобы ты был тем превосходным голландским гравером». Голциус от души смеялся, видя, что ван Винген судит о людях по платью, в то время как сам находится в таком же виде, и отвечал: «А все‑таки было бы забавно, господин ван Винген, если бы здесь с вами путешествовал Голциус». – «Нет, – сказал тот, – это не вы».

Когда они вечером пришли в Веллетри и ван Винген снова заговорил о том, что он имеет очень точные письменные сведения относительно Голциуса, Ян Матис воскликнул: «Зачем вы придаете такую важность своим письмам! Вот он, Голциус». Ван Винген рассердился и не хотел верить. И хотя сам Голциус во время дальнейшего путешествия подтвердил это, он все‑таки остался при своем мнении и сказал: «Ах, Хендрик, я не верю». Затем они прибыли в Террачину, а вопрос о Голциусе оставался в прежнем положении; тогда Голциус, видя, что ван Винген ничему верить не хочет, и принимая во внимание, что он был хороший товарищ и честный, просвещенный человек, протянул вперед свою правую изувеченную руку и вместе с тем показал носовой платок с монограммой, какой он помечал свои гравюры, а именно переплетающиеся буквы Н. G. Увидев такие ясные признаки, ван Винген побледнел и онемел, потом вдруг бросился и от всего сердца обнял Голциуса, жалея, что не узнал его раньше.

Они вместе совершили путешествие в Неаполь, смотрели там произведения искусства, а в Пуццуоле – замечательные виды природы. В Неаполе, я думаю, во дворце вице‑короля, Голциус срисовал превосходную античную статую сидящего молодого Геркулеса.

Затем он со своими спутниками вернулся в Рим на папской галере, так как ему хотелось видеть голых невольников, прикованных к веслам. Сильный ветер помешал им высадиться в Гаэте, и остаток пути они совершили пешком. В Риме он познакомился с отцами иезуитами и тамошними художниками. Творения более известных из них он рисовал карандашом, что также делал во Флоренции, Венеции и Германии. Из Рима он уехал 3 августа 1591 года, и не с пустыми руками, так как я думаю, что едва ли кто другой из нидерландцев сделал так много и таких хороших рисунков и к тому же в столь короткое и неблагоприятное время. Путь до Болоньи он вместе со своим товарищем Яном Матисом проделал верхом и на несколько дней остановился в Венеции у своего близкого друга Дирка де Вриса. Здесь произошло забавное приключение. Один живописец, услыхав о предстоящем приезде Голциуса, утверждал, что он узнает его по внешнему виду. Когда об этом стало известно Голциусу, он дал вперед показаться Яну Матису, и, так как тот был высокого роста и великолепного вида, художник приветствовал его как Голциуса, назвав Юпитером искусства, причем выразил желание иметь что‑либо им нарисованное. Матис попросил своего товарища нарисовать что‑нибудь, и тот, нарисовав, подписал свое имя – Голциус. Таким образом, вышло, что живописец обманулся в возможности узнавать людей по их внешнему виду. Все от души смеялись, только живописец не очень радовался, хотя это была вполне невинная шутка.

Из Венеции Голциус отправился в Триент, затем в Мюнхен, где опять посетил тех, у кого он был раньше, скрывая свое имя, и этим привел многих в большое смущение.

Во время своего долгого пути Голциус всюду навещал друзей и художников. Домой он возвратился цветущим и здоровым. Но вскоре по его возвращении к нему, неизвестно по какой причине, вернулась прежняя болезнь и так его изнурила, что он почти совсем высох. В надежде восстановить здоровье он в продолжение нескольких лет пил козье молоко и даже питался женской грудью. Наконец после многих тяжких болезней он, с Божьей помощью, против всякого ожидания выздоровел. Однако ему пришлось терять много дорогого для работы времени, так как он принужден был ежедневно гулять. Но теперь он снова здоров и с большим усердием занимается искусством.

Вот вкратце жизнь Голциуса.

Что касается его произведений, то первое место между ними занимают гравюры, которые всюду ярко указывают на его выдающиеся способности как рисовальщика. Я помню, что около 1580 года мне случилось увидеть в Брюгге несколько листов, которые он гравировал по рисункам Адриана де Вердта и которые, несмотря на то, что относились к его ранней молодости, производили чрезвычайно хорошее впечатление. Особенно много удовольствия мне доставили листы его собственной композиции, представлявшие историю Лукреции. Между прочим, там был рисунок «Пир», на котором он очень красиво разместил несколько людей в современных костюмах, что способствовало приятному впечатлению от целого, и, по моему мнению, тут чувствовалось нечто совсем иное, чем то, что обыкновенно бывает у наших нидерландцев.

Когда я в 1583 году поселился в Харлеме, то познакомился с Голциусом и показал ему некоторые рисунки Спрангера; они очень его заинтересовали. К этому я должен прибавить, что он с самого детства не только старательно передавал красоту и разнообразные явления природы, но что в этом он изумительнейшим образом умел подражать различным манерам знаменитых мастеров, каковы Хемскерк, Франс Флорис, Блокландт, Федерико [Цуккаро] и, наконец, Спрангер, талантливую манеру которого он передавал очень точно. Вскоре он награвировал великолепный «Пир богов» Спрангера, где текущий через край сладкий и приятный нектар одинаково обеспечивает бессмертие как рисовальщику, так и граверу.

В начале моего пребывания в Харлеме я также видел в передней его дома нарисованные масляным углем, или черным мелом, на больших полотнах вертикального формата его собственной композиции семь планет; они были исполнены превосходно, а в особенности хорошо изображены нагие части тела. Эти картины казались ткаными гризайлями.

В то время я также видел написанную им масляными красками большую гризайль горизонтального формата, представлявшую Муция Сцеволу, который держит руку на огне. Величина этого полотна была соразмерена с местом в одной из комнат большого роскошного дома, принадлежавшего тогда бургомистру Харлема Герриту Виллемсу, а теперь составляющего собственность Голциуса. Если я не ошибаюсь, эта превосходная по композиции и исполнению картина находится и теперь на прежнем месте.

Я мог бы упомянуть здесь о многих его гравюрах, исполненных в очень раннюю пору, как, например, «Римские герои», которые весьма ясно доказывают как его титаническую силу в рисунке, так и искусство резца; но ради краткости я обойду молчанием многие его произведения и только расскажу о шести гравюрах, сделанных им по возвращении из Италии.

Размышляя о различных манерах мастеров, произведения которых он изучал до сих пор, Голциус решил воспроизвести своей рукой все особенности их стилей в собственных композициях и, что всего удивительнее, выполнил это в очень короткое время, торопясь сделать гравюры к предстоящей ярмарке во Франкфурте. Когда листы были готовы и их еще почти никто не видел, ему пришла мысль устроить очень забавную шутку, и именно с гравюрой «Обрезание», исполненной в духе Дюрера и содержавшей в себе портрет самого Голциуса. Этот портрет со своей монограммой он выжег раскаленным углем или железом и на образовавшуюся на лице дыру наложил заплату; потом гравюру прокоптил и так запачкал, что она приобрела вид как бы старой, много лет существовавшей на свете. Когда измененная таким образом гравюра появилась в Риме, Венеции, Амстердаме и других местах, она своим видом возбудила в живописцах и знатоках‑любителях такое удивление и восторг, что некоторые давали за нее значительные суммы, предвкушая удовольствие обладать никому еще не известной великолепной вещью искусного нюрнбержца. Голциуса очень забавляло смотреть на то, как превозносили другого художника за его собственные заслуги. Если же иногда и возбуждался вопрос, не Голциус ли был виновником этой композиции, то некоторые, и не какие‑нибудь невежды в искусстве, отвечали, что об этом и думать нельзя, что Голциус во всю свою жизнь не произведет ничего подобного и что это есть лучшее из того, что они видели и у самого Альбрехта Дюрера. Другие к этому прибавляли, что Дюрер награвировал редкостную доску, которую, умирая, велел держать в тайне в течение ста лет со дня смерти, и если к этому сроку произведения его оставались бы в почете, то сделать с нее оттиски, а в противном случае – нет, и что здесь речь может идти только об этой гравюре. Наконец, когда после многих споров и пустых разговоров отпечатанная вновь в исправленном виде гравюра предстала перед глазами этих людей, они устыдились своих рассуждений и стояли повесив носы; некоторые же были страшно возмущены, что Голциус сыграл с ними такую шутку. То же самое произошло и с гравюрой «Поклонение волхвов», исполненной в манере Луки Лейденского. Но всего забавнее было то, что в этом случае попадались на обман граверы, считавшие, что они хорошо знают стиль и манеру каждого мастера.

Из этого можно видеть, какое большое значение имеет у людей благоволение и недоброжелательство или предубеждение, ибо некоторые, желавшие унизить искусство Голциуса, неведомо для самих себя ставили его выше самых лучших старых мастеров и даже его самого. Так же поступали и те, которые обыкновенно говорили, что лучших граверов, чем Альбрехт и Лука, нельзя ждать и что Голциус не может идти с ними в сравнение. Короче, этих шести гравюр было достаточно, чтобы доказать, какое значение имел он как гравер. Если я не ошибаюсь, эти гравюры были посвящены светлейшему герцогу Баварскому[400], пожаловавшему Голциусу медаль на золотой цепи со своим изображением.

После этого он издал в 1579 году ряд замечательно красивых гравюр, представлявших Страсти Господни, выгравированных в духе Луки Лейденского, хотя в изображение фигур и другие подробности он внес много и своего собственного.

Не могу я также ни пропустить, ни обойти молчанием маленькую гравюрку, изображающую Марию, держащую на коленях усопшего Христа, выгравированную строго в манере Альбрехта Дюрера. Эта доска находится в собрании редкостей господина Беренштейна в Харлеме. Все поименованные здесь работы доказывают, что Голциус является в искусстве как бы Протеем или Вертумном[401], способным приноравливаться ко всякому стилю.

Необыкновенно хороши некоторые из его ранних произведений, как, например, то, где изображена женская фигура с голубями и змеей, а на заднем плане – Христос перед Пилатом, представляющее намек на слова Христа: «Будь мудр, как змея, и чист сердцем, как голубь». Эта картина превосходит все другие по своей тонкости и указывает на зоркость его глаза.

Какое значение имеет он как рисовальщик пером, об этом могут судить знатоки. Что касается меня лично, то, насколько я могу судить, нельзя встретить в этом отношении ни лучшего, ни равного, и я также думаю, что ни в настоящем, ни в будущем времени никто другой не дойдет до такого совершенства. Он довольно много сделал на пергаменте и больших, и маленьких рисунков, между которыми замечателен один, где изображены Вакх, Церера, Венера и Купидон, раздувающий огонь, свет которого отражается на фигурах окружающих. Я думаю, что этот рисунок находится в Риме. Другой, очень искусно исполненный рисунок, изображающий молодого фавна и его самку, находится в собрании императора. Совершенно исключительное по достоинствам произведение находится у Фуггеров в Аусбурге – это «Пьета». Христос, снятый с креста, лежит на земле перед Богоматерью, которая, не проливая слез, видимо, вся предалась сильной внутренней скорби. Сверх того, здесь изображено еще несколько ангелов и на заднем плане – «Положение во гроб». Эта картина и по композиции, и по исполнению не имеет себе равной. Она была принесена в дар королю Испании незадолго до его смерти.

Впоследствии Голциусу пришла мысль рисовать пером на полотне, заранее подготовленном или загрунтованном масляной краской, ибо, как бы велики ни были листы пергамента, они оказывались малы для его больших замыслов и его гения. Таким образом, он принялся за дело и нарисовал пером на полотне большого размера очень красивую и удачную по замыслу нагую женщину вместе с ухмыляющимся сатиром. Здесь он слегка оттенил и прошел некоторые части нагих тел краской, а затем все покрыл лаком. Это произведение вначале принадлежало амстердамскому живописцу Франсу Баденсу, а после перешло к императору. Император очень удивился способу, каким она была написана, и пригласил некоторых художников для объяснения; но те и сами были не меньше удивлены, так как этот прием был действительно весьма своеобразный и эффектный.

Для того же Баденса он нарисовал лежащую нагую Венеру с Купидоном. В глубине изображен рассказ о нимфе Перистере, которую Купидон превратил в голубя за то, что она оказала помощь Венере, когда та поспорила с сыном, что в продолжение некоторого времени она нарвет больше цветов, чем он. Эта картинка замечательна по композиции, движению фигур, по замыслу и исполнению. Она нарисована длинными соразмерными штрихами и без малейших недостатков. Ее и теперь еще можно видеть у Баденса. Теперь у Голциуса в работе очень большое полотно, которым он занимается уже довольно долгое время. Оно, как говорят, будет содержать несколько больших нагих фигур и превзойдет все предшествовавшие работы пером[402]. Однако я совсем не видел начатой работы, хотя это было бы необходимо, чтобы знать, что об этом писать. Голциус очень неохотно кому‑нибудь показывает свои произведения, пока они не закончены, и, наоборот, с радостью показывает каждому, когда они бывают окончены. В этом, как и во многих других случаях, он похож на великого Микеланджело. Я не думаю, чтобы где‑нибудь был еще другой, который бы так твердо и верно с одного взмаха, без предварительного рисунка мог с таким совершенством и искусством нарисовать пером какую‑нибудь фигуру или даже большую сцену.

Оставив в покое искусное перо короля рисунка, обратимся к его живописи. Когда Голциус приехал из Италии, то прекрасные образцы итальянской живописи, как в зеркале, запечатлелись в его памяти, и с такой силой, что, куда бы он ни поехал, он всюду продолжал их видеть. Он в такой степени был преисполнен сладостной прелестью Рафаэля, нежностью Корреджо, мощными контрастами света и тени Тициана и превосходно написанными шелковыми и парчовыми одеждами Веронезе и других венецианцев, что нидерландские картины его совсем не удовлетворяли. Живописцам было приятно и поучительно слушать о том, что он говорит, ибо он говорил о пылающем телесном цвете, светлых тенях и подобных необыкновенных или редко слышанных вещах.

Когда он что‑нибудь рисовал, то, чтобы сохранить натуральный цвет частей тела, прибегал к помощи цветного карандаша, но наконец научился писать кистями и масляными красками, что случилось почти через два года, в 1600 году, на сорок втором году его жизни. Первое, с чего он начал, была маленькая картина на меди, написанная им для Жизберта Рикерсена в Харлеме, где был представлен Христос на кресте, а у подножия креста – Мария, Иоанн и Магдалина. Нагое тело Христа было совсем бледно, но все‑таки хорошо по краскам и необыкновенно точно изучено и понято; да и вся картина отличалась чистотой и красотой красок. В глубине виден был город Иерусалим. На переднем плане, но несколько сзади, сидела наседка с цыплятами, как намек на слова Христа, когда он предсказывал бедствия Иерусалима.

Однако он уже и прежде, ради собственного удовольствия, написал масляными красками на полотне портрет Тобиаса Свартенбурга из Харлема в натуральную величину, представив его в сидячем положении и нагим, как индейского стрелка; в глубине была изображена маленькая фигура св. Себастьяна. Этот портрет был замечателен и по исполнению, и по необыкновенному сходству.

Сверх того, он написал большую картину на доске для своего товарища по путешествию Яна Матиса, изображавшую рай, или небесные радости. Картина показывает верующим христианскую душу, облеченную в белую одежду чистой совести и непоколебимой веры в Божью церковь, вступающую в брак с Христом, своим божественным женихом, представленным в виде невинного младенца, на радость всего сонма небесных сил, от которого благочестивая душа за свою твердость в вере получает пальму и венок Однако можно было истолковать все и так, что тут представлена св. Екатерина, которая за свое постоянство в вере и перенесенные муки приобрела мученический венец и обручилась с Христом. Эта картина по искусному исполнению фигур, лиц, одежд, шелковых материй и других вещей является совершенно выдающимся произведением и удовлетворяет любого во всех отношениях. Для достижения более приятного общего впечатления Голциус избегал резкого оттенения лиц и частей тела, а взамен того налагал по обеим их сторонам легкие тени, отчего, несмотря на свой нежный цвет, они все‑таки были очень пластичны. При передаче складок на одной большой одежде ультрамаринового цвета ему чрезвычайно кстати пришла мысль употребить обычный в живописи по стеклу способ пунктирования. Вообще нужно сказать, что он работал над этим произведением с большой внимательностью и вдумчивостью и большей частью или даже все писал с натуры. Оно очень высоко ценится знатоками, а вместе с тем и незнатоки любят смотреть на него из‑за его прелести и изящества.

Кроме того, Голциус написал на медной доске почти нагого сидящего Христа, окруженного стоящими на коленях с горящими факелами двумя ангелами и орудиями мучений[403]. Эта также выдающаяся картина находится теперь в собрании графа фон Липпе или же императора. Наконец, в 1603 году он написал в натуральную величину на большом полотне спящую и очень красиво лежащую нагую Данаю[404]. Ее обнаженная фигура, написанная очень сочно и пластично, своими общими очертаниями и объемами свидетельствует о пристальном изучении человеческого тела. Здесь же он поместил прекрасно схваченную фигуру старухи с сияющим лицом, потом пронырливого Меркурия и прелестных амуров, прилетевших с кошельком, наполненным золотыми монетами и другими вещами; эта картина также выделяется по красоте своей композиции. Она находится в Лейдене у любителя искусств господина Бартоломеуса Феррериса в его кабинете редкостей вместе с другими предметами искусства.

Затем Голциус написал еще ради собственного удовольствия несколько портретов, и между прочим одной крестьянки с севера страны и живущего в Харлеме некоего Яна Говертсена, собирателя раковин[405]. Он держит в руке перламутровую раковину, а возле лежат морские улитки. Как по исполнению, так и по сходству это был замечательно хороший портрет. Вот почти все, что я знаю о написанных им произведениях.

В живописи по стеклу он мог бы превзойти любого, если бы захотел посвятить себя этому искусству, доказательством чего могут служить несколько его вещей, находящихся в Харлеме у известного живописца по стеклу Корнелиса Изебрандсена, для которого он исполнял их единственно ради удовольствия и воспоминания о своей первоначальной деятельности. В этом искусстве, подобно живописи и гравюре, можно достигнуть совершенства только правильностью рисунка, а в этом я не знаю никого, кто бы превосходил его или был ему равен. И если где‑нибудь против него поднимается буря, он может не бояться ее, как высокая могучая скала, ибо слава его превосходных произведений будет жить, а те, которые будут глупым образом порицать его, умрут.

Он нисколько не заботится о шуме света и людской болтовне, ибо живет, всецело поглощенный любовью к искусству, одинокой, тихой, созерцательной жизнью, потому что искусство овладевает человеком безраздельно. Свою свободу он ставит выше всего, а в то же время любит вежливость и благопристойность, и девизом ему служит: «Честь выше злата», ибо своими поступками он достаточно доказывает, что честь он любит более денег.

Хотя он прикидывается не знающим естественных наук, но тем не менее является довольно сведущим натурфилософом. Мне очень нравились некоторые из его метко высказанных возражений и суждений; сначала я их помнил, но теперь частью уже забыл, однако некоторые еще удержались в памяти.

Он много гравировал прекрасных портретов и в 1583 году исполнил на медной доске фигуры двух молодых польских князей в полный рост, приехавших из Франции в Нидерланды и одетых по тогдашней французской моде. Один из них был племянником польского короля. Когда Голциус был у них в гостинице, то находившийся там скорее богатый, чем сведущий купец из Амстердама, которому надлежало улаживать их денежные дела, узнав его цену, сказал так, чтобы Голциус слышал, что потребованная им сумма выше того, что он ожидал, и что она настолько велика, что если бы Голциус за свое искусство получал вознаграждение в таком размере, то зарабатывал бы больше всякого купца. На это Голциус тотчас же отвечал: «Твое торговое дело не имеет никакого сходства с нашим искусством. Я с помощью денег могу стать купцом, а ты со всеми твоими деньгами не сумеешь сделаться живописцем». Однажды он был приглашен к знатным молодым немцам, в числе которых один очень желавший иметь свой портрет, нарисованный на деревянной доске, чтобы потом его выгравировать, сделался виновником того, что они решили подпоить художника, тотчас же наставив перед ним множество бокалов, начали настоятельно просить отвечать на тосты. Тогда он весьма вежливо их спросил, для какой собственно цели они его призвали. «Чтобы рисовать портрет», – отвечали они. «Зачем же, господа, – спросил Голциус, – я должен так много пить? Ведь я не какое‑нибудь бессмысленное животное. Если б я это сделал, то как же потом я мог бы быть способным служить вам?» Он сказал и еще что‑то. Все это очень их устыдило.

Как‑то, когда он указал одному из своих учеников на ошибку в работе и тот отвечал, что он это знает или что он уже видел ее, Голциус сказал: «Твоя мера полна, ты достаточно богат», и пошел давать наставления к другому, более способному; тот охотно и с благодарностью выслушал его замечания.

Он обыкновенно также говорил, когда слышал о каком‑нибудь живописце, что тот расхваливает свои собственные произведения и находит в этом большое удовольствие, что он счастлив и богат, ибо каждый богат, кто доволен собою. «Чего мне, – прибавлял он, – еще не случалось достигнуть своей работой».

Я не один раз также от него слышал, что он никогда не сделал ничего такого, что бы его вполне удовлетворило или доставило удовольствие. Ему всегда казалось, что это должно было быть сделано лучше или иным образом, и это совсем не дурная привычка, ибо кто ей следует, тот едва ли будет в своем искусстве опускаться. Встречаются еще новые Пигмалионы, ослепленные своими произведениями, которые часто бывают более отсталыми, чем они об этом думают, и которые становятся посмешищем знатоков, считающих их не малыми, а даже великими глупцами.

У Голциуса среди его учеников было несколько хороших граверов, каковы де Гейн, жизнеописание которого будет помещено дальше, Якоб Матам, его пасынок, ездивший в Италию, а теперь живущий в Харлеме и сделавшийся выдающимся мастером в своем искусстве; сверх того, Питер де Йоде[406], несколько лет проживший в Италии, а в настоящее время пребывающий в Антверпене.

Здесь наконец я заканчиваю жизнеописание Голциуса, которому ныне, в 1604 году, сорок шесть лет от роду и который, благодаря Богу, совершенно бодр и здоров, чему я от души радуюсь.

И как Платон, когда пришел его смертный час, благодарил судьбу, располагавшую его рождением, и счастье за то, что он родился человеком и греком, а не варваром и бессмысленным животным, и что, наконец, он жил во времена Сократа, так и я радуюсь, что в течение двадцати лет сумел с моим другом, великим художником Голциусом, поддерживать дружеские отношения.

 

Примечания

 

Хендрик Голциус (1558, Мюльбрехт – 1617, Харлем), происходивший из семьи, многие представители которой были связаны с искусством, прославился прежде всего как виртуозный рисовальщик и гравер. Очерк К. ван Мандера, написанный еще при жизни художника, которого он хорошо знал лично, содержит важные сведения о его жизни и творчестве. С 1577 г. Голциус работал в Харлеме. В середине 1580‑х гг. он вместе с К. ван Мандером и Корнелисом Корнелиссеном образовал профессиональное содружество – так называемую Харлемскую академию. До 1600 г. Голциус занимался исключительно графикой, снискав европейскую известность своими эстампами и сериями гравюр. К шедеврам позднего нидерландского маньеризма принадлежат и рисунки мастера. В 1590–1591 гг. он совершил поездку в Италию – посетил Болонью, Венецию, Флоренцию, Неаполь, жил в Риме. Под впечатлением античных памятников и итальянского искусства сложилась его новая, ориентированная на классику манера. С 1600 г. Голциус почти полностью посвятил себя живописи. Он писал картины на христианские и мифологические сюжеты довольно большого формата, с фигурами в натуральную величину, а также портреты. Помимо гравюр, в настоящее время известно довольно много рисунков мастера. Живописное наследие Голциуса сравнительно невелико; кроме нескольких картин, упомянутых К. ван Мандером, оно включает в себя следующие произведения: «Золотой век» (1598, Аррас, Музей изящных искусств); «Распятие» (ок. 1600, Карлсруэ, Кунстхалле); «Сусанна и старцы» (1607, Дуэ, Музей изящных искусств); «Христос в терновом венце» (1607, Утрехт, Центральный музей); «Адам и Ева», «Крещение» (оба – 1608, Санкт‑Петербург, Государственный Эрмитаж); «Благовещение» (1609, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина); «Христос‑страстотерпец» (ок 1607–1610, Поммерсфельд, собрание Шенборн); «Аллегория» (1611, Базель, Художественный музей); «Минерва» (1611), «Меркурий» (1611), «Геркулес и Какус» (1613, все – Харлем, Музей Франса Халса); «Вертумн и Помона» (1613, Амстердам, Рейксмузеум; вариант – 1615, Кембридж, Музей Фицуильям); «Св. Себастьян с ангелом» (1615, Мюнстер, Музей земли Вестфалия); «Лот и его дочери» (1616, Амстердам, Рейксмузеум); «Юпитер и Антиопа» (1616, Париж, Лувр); «Грехопадение» (1616, Вашингтон, Национальная галерея).