Так как природа иногда, хотя и редко, по особой благости небес, наделяет некоторых людей столь высокими дарованиями и творческими силами, что они создают в нашем искусстве необыкновенно привлекательные и удовлетворяющие всяким вкусам произведения как бы без всякого труда, в то время как другие трудятся, портят свои глаза и все‑таки ничего, кроме уродливых и плохих творений, не производят, то из этого мы ясно видим, что царство живописи бывает уделом только того, кто от природы родится как его наследник. Примером этого легко может служить знаменитый и искусный антверпенец Спрангер, ибо природа дала ему в удел еще в ранней юности краски и кисть, а прекрасная Живопись сама представилась ему с ласковой улыбкой и радостно сочеталась с ним браком, принеся в виде приданого свои прелести.
Предначертано было также и то, чтобы знаменитый и достойный похвал город Антверпен, уже с давних пор славившийся своим великолепием и множеством произведенных им на свет блестящих и благородных гениев, стал родным городом Бартоломеуса Спрангера, который родился там в одном почтенном семействе в Вербное воскресенье, 21 марта 1546 года. Отца его звали Иоахимом Спрангером, а мать – Анной Роланде. Отец был благочестивый и рассудительный человек, видевший много стран на свете. Он несколько лет прожил в Италии, по преимуществу в Риме, и в юности, вместе с своим дядей с отцовской стороны, занимавшимся в Риме торговлей, побывал в Африке, куда тот ездил торговать во время осады Туниса императором Карлом V. В течение своего долгого пребывания в Риме отец Спрангера познакомился и часто виделся со многими нидерландскими живописцами, как, например, с Михилом Кокси из Мехелена и другими. Так что он не совсем был чужд искусству живописи.
Бартоломеус, третий сын его, на двенадцатом году от роду проявил такую страсть к рисованию, что нигде в доме нельзя было найти листа чистой бумаги без его рисунков, и даже в счетных книгах отца наряду с торговыми записями виднелись разные ландскнехты, барабанщики и тому подобное. Отец, выведенный из терпения, велел позвать к себе Бартоломеуса, хорошо зная, что это его рук дело, так как два других брата никакой склонности к рисованию не имели, и, может быть, рассерженный еще чем‑нибудь другим, порядочно его поколотил. Но отцовский гнев редко бывает продолжителен, и когда старый Спрангер, совершенно еще взволнованный, вышел на улицу и встретил своего старинного друга живописца из Харлема Яна Мандейна, писавшего во вкусе Иеронима Босха картины гротескного содержания и получавшего от города Антверпена ежегодную пенсию, то рассказал ему о случившемся, и они тотчас же решили, чтобы мальчик со следующего дня поступил к нему, Мандейну, как нарочно, не имевшему в то время учеников. Таким образом, дело было устроено.
Мандейн, будучи уже в очень преклонном возрасте, через восемнадцать месяцев после поступления к нему молодого Спрангера умер, и мальчику пришлось опять вернуться в дом отца. Затем Гиллис Мостарт, близкий знакомый Спрангера‑отца, поместил Бартоломеуса к своему брату Франсу Мостарту, но тот также через две недели умер от моровой язвы, и Спрангер снова остался без учителя.
После того, при содействии упомянутого Гиллиса Мостарта, он поступил на два года к одному дворянину по имени Корнелис ван Далем, занимавшемуся, с дозволения родителей, живописью ради удовольствия и времяпрепровождения, которому очень понравилось несколько вещей, исполненных мальчиком в его двухнедельное пребывание у Франса Мостарта. По прошествии двух лет ван Далем оставил его у себя еще на два года. Тут Бартоломеусу жилось очень привольно, так как его хозяин писал редко или очень мало и Спрангер большую часть времени посвящал чтению книг исторического и поэтического содержания, которых было весьма много. Ван Далем довольно равнодушно относился к тому, работает Спрангер или нет; он заботился лишь о том, чтобы краски и все принадлежности были в порядке, когда ему приходила охота взяться за кисть. Спрангер писал виды скал и пейзажи, в которые другие, в особенности же Гиллис Мостарт и Иоахим Бекелар, вписывали небольшие фигурки.
Когда последний двухлетний срок подходил к концу, Спрангер, видя, что он слишком мало сделал успехов в искусстве, и тяготясь тем, что он вынужден был отдавать другим писать фигуры людей и своей рукой не мог окончить ни одного произведения, твердо решил ревностно приняться за учение и, по крайней мере, настолько научиться писать фигуры, чтобы иметь возможность в своих пейзажах обходиться без посторонней помощи. В это время в Антверпене жил один немец, родом из Шпейера, по имени Якоб Викрам, ученик знаменитого Боксбергера, с которым молодой Спрангер очень подружился. Они сговорились путешествовать, и Викрам дал совет Спрангеру сейчас же по окончании срока ученичества вернуться к своему отцу и в течение немногих месяцев, с ноября 1564‑го до 1 марта 1565 года, то есть дня, назначенного для начала их путешествия, как можно прилежнее заняться рисованием. Последовав совету молодого немца, Спрангер, не теряя времени, принялся копировать углем и мелом на синей бумаге гравюры Пармиджанино и Флориса; кроме того, он делал попытки создавать кое‑что и самостоятельно, так как товарищ уверял его, что этим путем он скорее достигнет цели. Сделав, таким образом, в течение нескольких недель много различных композиций, Спрангер задумал некоторые из них выполнить в красках; но наступило уже время, когда он по обещанию должен был ехать со своим другом в Париж, и ему ни разу не пришлось испробовать, насколько он мог справиться с красками.
Итак, покинув Антверпен, он прибыл в Париж и поступил в учение к живописцу королевы‑матери Марку, хорошему миниатюристу, который, живя в Риме, был какое‑то время учеником Джулио Кловио. Здесь Спрангер в течение шести недель только и делал, что копировал карандашные портреты своего учителя. Марк, как подобало дворянину, жил в большом доме с белыми стенами, но вскоре все эти стены были зачернены углем и с чердака до подвала разрисованы разной величины фигурами. Видя и понимая, что у Спрангера совсем не было охоты постоянно рисовать небольшие портреты, Марк позвал к себе того, кто привел ему нового ученика, и сказал, что было бы лучше поместить его к какому‑нибудь живописцу, где бы он мог учиться писать фигуры и целые композиции, и в подкрепление своего мнения он указал на разрисованные стены, прибавив, что хотя его дом довольно обширен, но все‑таки для молодого человека он слишком мал. Когда об этом рассказали Спрангеру, он в тот же день нашел себе другого мастера, превосходного человека, но плохого живописца.
На другое утро хозяин Спрангера дал ему готовую доску около шести ладоней высоты, краски, кисти и все необходимые принадлежности и велел сделать эскиз религиозного содержания. Спрангер, еще никогда ничего подобного не писавший и не копировавший, сильно смутился и сделал вид, как будто, недостаточно владея французским языком, плохо понимает. Тогда хозяин открыл сундук, достал оттуда три гравюры и сказал: «Возьми содержание одной из этих гравюр, но напиши из своей головы»; затем он ушел из мастерской, оставив его там одного. Спрангер, совершенно растерянный, глядел по сторонам, но когда он заметил, что некоторые картины его хозяина, написанные на дереве, были очень плохи, он ободрился и начертил, как всегда, на бумаге углем и мелом «Воскресение Христа», со стражами у гроба; затем стал начерно писать, а так как дни были длинные, то он вскоре все и окончил, к великому удивлению хозяина, который, как сказано, был очень плох в своем искусстве. После, когда несколько нидерландских художников зашли посмотреть картину и чрезмерно расхвалили ее, Спрангер очень возомнил о себе и, написав еще три или четыре картины, настолько зазнался, что не захотел далее оставаться у этого хозяина и решил уехать в Лион с товарищем, с которым он прибыл в Париж Так как его уважали и ценили здесь выше многих художников старше его по возрасту, а хозяин предлагал ему постоянную работу, то он вообразил, что и везде будет так, куда бы он ни поехал. Чувствуя себя немного нездоровым, он, ни с кем не посоветовавшись, велел пустить себе из левой руки кровь, а потом пошел играть с товарищем в мяч и по временам играл левой рукой, которая от сильного напряжения распухла и воспалилась; затем появилась жестокая лихорадка, и можно было опасаться, что дело с рукой окончится дурно. Ему пришлось настолько долго лежать в постели, что наконец слух о его болезни дошел до отца, который сейчас же написал одному купцу в Париж, чтобы тот, как только сыну станет немного лучше, отправил его в повозке обратно в Антверпен. Узнав об этом, Спрангер, не желавший из самолюбия так скоро возвращаться в отцовский дом, поспешил встать с постели и полубольной поехал в Лион, причем всю дорогу ему чудилось, что позади него катится повозка, долженствующая отвезти его в Антверпен.
Едва только он прибыл в Лион, как к нему явились в гостиницу один или два живописца и предложили работу; но Спрангер, слишком уверовавший в свои великие знания, дня через три поехал дальше – в Милан, воображая, что к нему всюду будут приходить художники и предлагать работу. Однако бедному юноше пришлось разочароваться. По приезде в Милан он ждал три недели, но никто из живописцев не зашел к нему в гостиницу. Но еще хуже было то, что и сам он нигде не мог найти работы, а между тем уже прожил все, что имел. В довершение несчастья, его разыскал в гостинице один соотечественник, который налгал ему, что ожидает в скором времени получить большие деньги, и Спрангер решительно все платил за него в гостинице, веря его обещанию не только отдать долг, но и ссудить его самого значительной суммой денег. Когда же этот соотечественник заметил, что кошелек художника опустел, он в одно прекрасное утро, встав раньше, скрылся, захватив с собой плащ, фуфайку и некоторые другие вещи Спрангера, которых не позаботился вернуть и до сего времени.
Несчастный Спрангер, только теперь начавший постигать всю недобросовестность и коварство некоторых своих соотечественников, находясь в чужой стране, да к тому же еще среди зимы без плаща, без денег, без работы и без знания итальянского языка, сразу исцелился и от самомнения, и от высокомерия и понял, что он попал в затруднительное положение благодаря своим малым познаниям, так как не имел никакого понятия ни о клеевой, ни о водяной, ни о фресковой живописи. Еще раньше, на третий день по его приезде, к нему заходил один заказчик и предлагал работу в этом роде, но он не осмелился за нее взяться, так как ничего подобного не писал и не видал. Но все‑таки он нашел, наконец, случай приютиться на несколько недель у одного миланского дворянина. Здесь он познакомился с каким‑то молодым живописцем из Мехелена, сошелся с ним и в продолжение двух или трех месяцев учился у него писать водяными красками по полотну.
После того, прожив около восьми месяцев в Милане, Спрангер уехал в Парму и здесь поступил к весьма искусному живописцу Бернардино иль Сольяро[365], ученику знаменитого Антонио да Корреджо, человеку довольно уже пожилому. Он заключил с ним условие на двухлетний срок с очень маленьким вознаграждением, имея главным образом в виду чему‑нибудь научиться. Едва прошло три месяца, как между Спрангером и сыном хозяина произошла ссора в куполе или фонаре церкви Madonna della Steccata, где они были совершенно одни и никто не мог их слышать; там в течение целого часа они дрались с таким ожесточением, что оба, полуживые, повалились в разных местах на пол. Когда Спрангер немного передохнул, то поднялся вверх по лестнице туда, где перед тем оставил свой плащ и кинжал. Надев плащ, он, полумертвый от жажды, оглянулся кругом и увидел шайку с растворенной известью, поверх которой был слой чистой воды, хотя все‑таки вследствие действия извести вода имела зеленоватый цвет. Но так как это было в середине лета и он ничего другого не нашел, то, припав губами к этой шайке, пил до тех пор, пока не утолил жажду. Спускаясь вниз, Спрангер должен был проходить через то место, где они дрались, и он прошел его без всяких препятствий, так как противник достаточно получил на свою долю и ни тот, ни другой не имели охоты продолжать драку. Но не успел Спрангер сойти вниз, как почувствовал сильный озноб, предвестник жестокой лихорадки; известковый яд сделал то, что он более трех недель, при смерти больной, пролежал в постели в доме одного малоизвестного живописца, ибо к своему хозяину он уже более не возвращался.
После того он принимал еще участие в расписывании нескольких триумфальных арок, устраивавшихся по случаю торжественного въезда в Парму португальской принцессы[366], а затем тотчас уехал в Рим, где по приезде в течение шести недель работал у одного незначительного живописца. Потом он жил две недели у архиепископа Массими; но так как здесь оставаться дольше он находил неудобным, то переселился к молодому живописцу из Турне, Михелу Жионкою, который недавно умер в своем родном городе. У этого живописца он прожил около шести месяцев и написал там, работая за свой счет, несколько маленьких пейзажей и, между прочим, очень хороший «Ночной шабаш», где среди руин, походивших на Колизей, были изображены ведьмы, летавшие по воздуху верхом на метлах, и другие вещи в том же роде. Эта картинка предназначалась для одного банкира по имени Джованни Спиндоло; но так как они не сошлись в цене, то Спрангер показал ее знаменитому миниатюристу Джулио Кловио, с которым он случайно встретился, и тот купил ее для себя. Дон Джулио, живший во дворце покровителя всяких талантов кардинала Фарнезе, дал посмотреть этот маленький «Шабаш» своему хозяину, которому тот чрезвычайно понравился. Дон Джулио весьма настойчиво просил Спрангера переехать к нему жить, и кардинал, случайно вошедший в комнату, также просил его переехать к дону Джулио и даже хотел причислить его к кружку дворян, обыкновенно обедавших за его столом, чтобы он был в хорошем обществе. Спрангер заявил, что он с благодарностью принял бы предложение, но что он обещал одному достойному молодому живописцу, по имени Михел Жионкой, не обладавшему большим даром изобретательности, помочь расписать стену главного алтаря и примыкавший к ней свод в церкви Сент‑Ореста, что он действительно потом и исполнил, написав на стене «Тайную вечерю» и на сводах – четырех евангелистов. Однако Спрангер не назвал местности, сказав только, что это в окрестностях Рима. Когда же кардинал спросил, где именно, то он ответил: в Сент‑Оресте. Тогда кардинал сказал, что гора Сент‑Орест и все тамошние жители находятся в его управлении, что это дело не особенной важности и что он все уладит.
Впоследствии, когда кардинал отправился в Капраролу, Спрангер с Михелом уехали на гору Сент‑Орест. Лошадей им дал господин Спиндоло, очень жалевший, что не купил маленький «Шабаш», и Спрангер обещал ему написать во время своего пребывания в Сент‑Оресте другой, гораздо лучший, что и исполнил, к великому удовольствию господина Спиндоло, который приезжал верхом на лошади навестить его в Сент‑Оресте в обществе других дворян. Пробыв здесь четыре месяца, Спрангер снова вернулся в Рим, где, пользуясь роскошным содержанием, прожил у светлейшего кардинала Фарнезе, в его дворце Сан‑Лоренцо в Дамазо, три года. Наконец, посланный однажды кардиналом в его знаменитый дворец Капрарола, находившийся на расстоянии немного меньшем дневного пути от Рима, написать там al fresco несколько пейзажей, Спрангер неожиданно получил приказание вернуться, и, когда прибыл в Рим, кардинал повез его к Папе Пию V.
Приехав в папский дворец, кардинал вместе с доном Джулио прошли к его святейшеству, а вскоре туда был приглашен и Спрангер. Поцеловав у Папы ноги и получив благословение, он после краткого разговора относительно картины, которую желал иметь его святейшество, был назначен папским живописцем и получил в Бельведере великолепное помещение, расположенное прямо над группой Лаокоона. Здесь он написал на медной доске в шесть футов вышиной «Страшный суд»[367], картину, изобилующую множеством частностей и содержащую более пятисот лиц, которую и теперь еще можно видеть в монастыре Босео, между Павией и Александрией, над гробницей Пия V. Эта работа была окончена за четырнадцать месяцев.
Впоследствии, когда Вазари лишил Спрангера милости его святейшества, рассказав про него, что он как молодой человек мало работает и попусту тратит время, Спрангер, желая показать свое прилежание, написал на медной доске величиной в бумажный лист картину «Христос в Гефсиманском саду» и поднес ее Папе. Картина доставила Папе такое большое удовольствие, что он изъявил желание, чтобы Спрангер написал для него в том же самом размере все Страсти Господни, приказав предварительно сделать рисунки, чтобы знать вперед, понравятся они ему или нет. Это приказание не особенно было приятно Спрангеру, так как он никогда, кроме угля и мела, ничем другим не рисовал. Однако в угоду Папе он сделал двенадцать отдельных рисунков белой и черной краской на синей бумаге. Таким образом, Папа побудил Спрангера как бы против его воли рисовать пером. В то время как Спрангер делал свой последний рисунок «Воскресение», Папа умер, ибо он, еще, когда смотрел картину «Гефсиманский сад», был уже болен и принимал Спрангера лежа в постели. Я видел некоторые из этих набросков: они были удивительно мастерски нарисованы пером и оттушеваны; часть их находится у императора.
Теперь, когда Спрангера ничто не стесняло, в нем снова пробудилась природная наклонность писать большие картины. Его первым большим произведением в общественном месте была картина, написанная масляными красками на стене во французской церкви Св. Людовика, где были изображены свв. Антоний, Иоанн Креститель и Елизавета, а над ними в воздухе – Богоматерь, окруженная ангелами. Картина была очень красива и хорошо исполнена. Затем он написал для главного алтаря церкви Св. Иоанна у Латинских ворот картину масляными красками на полотне, очень хорошую по композиции и исполнению, с фигурами немного меньше натуральной величины, изображающую св. Иоанна в кипящем масле[368]. Сверх того, он написал для главного алтаря одной маленькой церкви, что у фонтана Треви, картину на полотне, с фигурами в половину натуральной величины, изображающую св. Анну, лежащую на постели после родов, прекрасную по мысли и замечательную по разнообразию движений женщин, хлопочущих около новорожденной Марии. Вверху, в облаках, был представлен Бог Отец, окруженный ангелами. Мне пришлось даже видеть, как Спрангер писал эту картину. Она потом была воспроизведена в гравюре. Здесь указаны только большие произведения, написанные им в Риме, но перед тем он писал и очень много маленьких картин, которые, по мере их окончания, тотчас же все раскупались.
Но все‑таки со смерти Папы, у которого Спрангер прослужил двадцать два месяца, он много потерял попусту времени, ибо, поселившись у одного хорошего своего приятеля, молодого фламандского купца, ведшего довольно разгульный образ жизни, он в продолжение нескольких лет ничего не делал, гоняясь за удовольствиями, и только тогда принимался за работу, когда у него недоставало средств, то есть денег, на развлечения. Я не знаю, приходила ли ему даже когда‑нибудь в голову мысль заняться зарисовкой прекрасных вещей, которыми так богат Рим, каковы античные произведения, картины и тому подобное. Я думаю, что он не пожертвовал для этой цели ни одного листа бумаги, что представляется прямо изумительным. Поэтому, когда он уезжал из Рима в Австрию, он ничего относящегося к искусству не вез в своем дорожном мешке, а все крепко держал в памяти, что для него, может быть, было гораздо приятнее. Я помню, что, когда графиня Аренберг жила в Риме, он так написал по памяти портрет одной из девиц ее свиты для какого‑то дворянина, что все удивлялись сходству, а влюбленный дворянин, любуясь им, был в совершенном восторге и щедро ему заплатил. Из этого можно видеть, насколько хороша была память у Спрангера.
В то время как он, уже прославившийся вышеназванными алтарными картинами, был занят мыслью о создании чего‑нибудь большего, случилось, что блаженной памяти император Максимилиан II приказал написать письмо к знаменитому нидерландцу Яну Болонскому, скульптору герцога Флоренции[369], чтобы тот приискал его величеству двух молодых людей: одного живописца и другого – скульптора, которые были нужны ему для исполнения больших живописных работ и украшения зданий. Ян Болонский для живописных работ пригласил Спрангера, с которым в свое время был знаком в Риме, где они часто встречались в папском дворце Бельведере, а для скульптурных работ – также жившего в то время в Риме своего ученика, весьма даровитого и замечательно искусного молодого скульптора Ганса Монта, родом из Гента во Фландрии[370]. Это был один из самых хороших и благородных людей на свете, из‑за которого, собственно, Спрангер и согласился ехать в Вену. Очень вероятно, что без Ганса Монта Спрангер не покинул бы Рим, так как он твердо решил, прежде чем уехать из Вечного города, хорошенько заняться своим учением. Рассудив, однако, что сотоварищем, с которым ему всюду придется вместе работать, будет такой хороший человек, он перестал колебаться и решился ехать. Другой причиной, побуждавшей Спрангера ехать, была его страсть к созиданию больших произведений, которая на службе у императора должна была получить удовлетворение, так как большие произведения, которые он до сего времени исполнял для общественных мест в Риме, едва оплачивались куском хлеба, вследствие того, что каждый молодой человек, желавший создать себе имя, писал алтарные картины. Несомненно, что у Спрангера, кроме страсти к таким работам, было и желание иметь хороший заработок, но не из жадности, а для удовлетворения самолюбия, ибо он уже привык, как было сказано, продавать по высоким ценам свои маленькие картины.
Получив через несколько месяцев деньги на дорогу, он вместе со своим товарищем выехал из Рима в юбилейный, 1575 год и благополучно прибыл в Австрию, в Вену. Император в то время был на сейме в Регенсбурге, где сын его, Рудольф II, короновался короною римского короля[371]. Спустя некоторое время император вернулся в Вену и поручил Гансу Монту сделать несколько моделей из воска и глины, а Спрангеру – несколько рисунков и маленьких картин и, сверх того, расписать свод в башне Нового здания, построенного невдалеке от Вены и носившего название Сад фазанов[372]. Первое, что Спрангер написал для императора Максимилиана, пока занимался выполнением рисунков для Сада фазанов, была маленькая картина на продолговатой медной доске, изображавшая Воздвижение креста с пригвожденным к нему Христом, видимым в ракурсе; это была очень искусная и красивая композиция со множеством подробностей. Он написал также надгробную картину «Воскресение», которая находится теперь в императорском госпитале в Вене[373]. Через несколько месяцев его величество снова отбыл в Регенсбург, где происходило избрание Рудольфа II в римские императоры. Вскоре за тем, именно в октябре 1576 года, император Максимилиан перешел из этой жизни в лучшую, оставив во всех незабвенное о себе воспоминание.
Между тем Ганс Монт и Спрангер работали в Новом здании, где делались большие, высотою около восьми футов, фигуры из гипса и такого же размера фигуры писались фреской; сверх того, писались и целые сцены с фигурами немного меньше натуральной величины; некоторые такие сцены исполнялись барельефом. Наконец, пришла холодная зима и вместе с ней весть о смерти доброго императора, а вслед за тем, дня через два или три, придворный казначей в Вене получил письмо с приказанием принять все меры, чтобы прибывшие из Рима живописец и скульптор не уезжали до прибытия нового императора в Вену. Таким образом, о них здесь очень заботились и каждый месяц аккуратно платили жалованье.
В это время Спрангер написал средней величины картину, которая представляет Меркурия, вводящего Психею на совет богов, замечательную своей превосходной композицией, очень хорошим исполнением и удивительно красиво сделанным просветом в облаках. Затем он написал на маленькой медной доске аллегорию Рима, представив его в виде сидящей женщины, около которой находятся бог Тибра, волчица и два младенца. Это была первая картина, которую он преподнес новому императору Рудольфу. Он написал тогда еще картину, изображавшую Богоматерь с несколькими при ней фигурами, очень привлекательную по краскам.
Через шесть месяцев после избрания в императоры должен был совершиться торжественный въезд его величества в Вену; поэтому магистрат города поручил Спрангеру воздвигнуть на старом Крестьянском базаре большую триумфальную арку. Проект арки составил Ганс Монт, хорошо знавший архитектуру и очень опытный в работах подобного рода. Затем он сделал несколько больших, от восьми до девяти футов высотой, фигур, которые состояли из деревянной подставки, обвитой сеном и сверху покрытой гончарной глиной. Спереди по обеим сторонам арки стояли фигуры императоров Максимилиана и Рудольфа, сделанные с натуры, а также и другие, между которыми нагая фигура Нептуна в красивой и величественной позе, представлявшая замечательное скульптурное произведение. В верхней части арки, над круглым отверстием, он поместил Пегаса, ибо там во время проезда императора должны были расположиться музыканты. Эта лошадь была в два раза больше натуральной величины и стояла на очень значительной высоте. Все глиняные фигуры были покрыты белой масляной краской и блестели как белый мрамор. Живописные работы исполнял Спрангер. Он изобразил сцены из античной и современной жизни, имевшие отношение к некоторым добродетелям, как Справедливость, Мудрость и т. п., которые олицетворялись стоявшими среди этих сцен фигурами, необыкновенно остроумно и искусно исполненными под бронзу. Кроме того, он написал несколько амуров в прекрасных позах и в размере, большем натуральной величины. Это было гигантское сооружение, превышавшее самые высокие дома на площади, ибо магистрат Вены непременно хотел воздвигнуть что‑нибудь необыкновенно величественное. И замечательно, что все было окончено в двадцать восемь дней, хотя дождь сильно мешал работам, что я хорошо помню, так как Спрангер вызвал меня туда на помощь из Кремса, где я писал тогда фрески на кладбище.
Новый император не проявлял вначале большой склонности к искусствам, так что оба друга‑художника совсем не знали, для чего они там находятся. Потом император отправился в Линц, приказав, чтобы один из них следовал за двором, а другой оставался в Вене для поручений, какие ему мог дать его величество. Итак, Ганс Монт последовал за двором, а Спрангер остался в Вене. Наконец двор прибыл в Прагу, где Ганс Монт, прожив несколько месяцев и увидев, что его, как буйвола, водят за нос и никакого решения относительно его судьбы не принимают, потерял терпение и, ничего не говоря, уехал и более туда не возвращался. Последнее, что о нем было слышно, это то, что он поселился в Турции и будто бы принял ислам. Для искусства это была огромная потеря, так как он отличался необыкновенным умом и большими знаниями, о чем можно было судить по его произведениям, которые ясно показывают, что он не уступил бы никакому скульптору – ни древнему, ни новому, – если б ему представился случай проявить себя в какой‑нибудь значительной работе. Он с юности был моим другом, и я знаю, что он был очень добр и рассудителен, враг грубости, но иногда нетерпелив, а между тем всякий, кто служит при дворе, должен обладать стальным терпением. Когда Спрангер, остававшийся в Вене, узнал об отъезде своего товарища, он очень этим огорчился и также покинул службу у императора, взяв несколько заказов у знатных особ, чего прежде он вовсе не хотел делать. По окончании этих работ он намеревался ехать искать счастья где‑нибудь в другом месте.
Тем временем в Вену приехал обер‑камергер императора господин Румпф, который, узнав о намерениях Спрангера, позвал его к себе и приказал от имени императора отказаться от своего решения уехать и подождать, пока тот даст повеление приехать в Прагу, что потом действительно и случилось.
Через несколько месяцев, прибыв в Прагу, он вновь вступил на службу к императору, и с очень большим жалованьем. Теперь, когда Спрангер почувствовал, что положение его на службе у императора упрочилось, он решил жениться и завести собственное хозяйство, так как вскоре по приезде в Прагу влюбился в одну добродетельную четырнадцатилетнюю девушку[374], мать которой была родом из Нидерландов, а отец – из какого‑то немецкого приморского города, богатый купец или известный ювелир. И, к счастью Спрангера, взаимная любовь молодой девушки давала ему надежду. Когда потом, по изволению императора, отец был приглашен к обер‑камергеру и тот от имени его величества попросил руки его дочери для Спрангера, то это возымело такую силу, что он, знавший уже о склонности своей дочери, согласился, но с условием, чтобы Спрангер, ввиду крайней молодости девушки, отложил свадьбу на два года, на что и было изъявлено согласие. Однако Спрангер так сумел обойти родителей, что они уже в конце десятого месяца отдали ему дочь и сыграли свадьбу в то время, когда император был в Вене.
Первой большой работой, исполненной Спрангером в Праге, которую можно видеть и теперь, была живопись под бронзу, которой он украсил фронтон своего дома. Вверху были представлены в натуральную величину амуры, из них помещавшиеся на правой стороне занимались рисованием и живописью, а на левой – ваянием и черчением. В центре был летящий Меркурий в натуральную величину. Под этим шли круглые окна, а в середине между ними – свод с фигурой Славы, а ниже был изображен Рим в виде женщины, стоящей на шаре, поддерживаемом орлом, который внизу касался фриза. Фриз был украшен изображениями пленников и военных трофеев, а на обоих углах его стояли две фигуры по восьми футов высоты, одна представляла Справедливость, а другая – Геркулеса. Наконец, под фризом стоял расписанный красками и размером превышавший натуральный рост амур, державший в руке доску с надписью. Все это вместе взятое было великолепно, фигуры замечательно пластичны, и позы их весьма красивы.
Кроме того, в церкви Св. Эгидия, находящейся в Новом городе Праги, есть надгробная картина Спрангера с фигурами в рост человека, изображающая Христа, окруженного ангелами и попирающего ногами смерть и дьявола. Произведение это обладает большими достоинствами. Затем в церкви Св. Фомы была его картина «Св. Себастьян», где на переднем плане представлены фигуры стрелков высотой от трех до четырех футов. Картина эта оставалась в церкви не более трех или четырех лет; император подарил ее герцогу Баварскому, а Спрангер взамен написал другую. Обе картины замечательны выразительностью лиц.
Потом Спрангер написал картину, изображающую Справедливость, окруженную множеством амуров, которую принес в дар ратуше.
Сверх того, он написал для церкви Отцов иезуитов большую алтарную картину, представлявшую Вознесение Марии, с двенадцатью апостолами и ангелами, фигуры которых были в семь фугов высоты. Это было весьма замечательное произведение.
В монастыре Св. Иакова в Старом городе находится его картина, представляющая две во весь рост прямо стоящие фигуры – св. Иакова и св. Эразма, в архиерейском облачении. На заднем плане представлено, как у св. Эразма во время мучений вытягивают воротом из чрева кишки. Это также было превосходное произведение.
В небольшой церкви Св. Матфея, находящейся близ церкви Св. Иоанна, есть надгробная картина Спрангера, которую он написал в память своего умершего тестя[375]. Эта картина с фигурами в натуральную величину, представляющая Воскресение Христово, по краскам, может быть, лучшее произведение Спрангера. Хитон Христа поддерживается ангелом размером в рост человека; по обеим сторонам стоят коленопреклоненные молящиеся отец и мать жены Спрангера. Вверху, над фронтоном, помещены две скульптурные фигуры ангелов работы знаменитого Адриана де Вриса[376], а вверху фронтона – написанный маслом портрет отца.
Вот те произведения Спрангера, которые можно видеть в общественных местах; но есть еще и много других у императора, у которого постепенно развилась большая любовь к искусству и к произведениям Спрангера.
В 1582 году император из Вены дал приказ Спрангеру оставить Прагу и ехать к нему на сейм в Аугсбург. Спрангер отправился туда с женой и со всеми домашними, а оттуда вместе с императором переехал в Вену.
В это время император потребовал, чтобы Спрангер впредь работал не у себя дома, как это было прежде, а у него, в той комнате, где он привык проводить время; и с тех пор Спрангер, ради удовольствия императора, стал писать в его присутствии.
Когда Спрангер вернулся оттуда в Прагу, он продолжал писать в комнате императора, и это привело к тому, что произведения его очень редко или совсем не попадали в посторонние руки; к тому же он не держал помощников и работал только тогда, когда ему приходила охота. Бог к нему так многомилостив, что он не имел нужды работать ради своего пропитания, и единственно, о чем он должен был заботиться, – это угождать императору и для его удовольствия работать в отведенной ему комнате, где его величество часто присутствовал; и так продолжалось около семнадцати лет.
Так как он не был создан царедворцем – те должны быть людьми без стыда, – то ему трудно было привыкнуть постоянно просить о чем‑нибудь, и вследствие этого он получал мало, но все‑таки мог гордиться, что всегда получал от своего императора все те милости, о которых просил. Однако его терпение принесло, наконец, хорошие плоды, ибо в 1588 году император на большом пиру в Праге, в присутствии всего двора, в знак своей милости повелел надеть ему на шею тройную золотую цепь, приказав носить ее постоянно. Конечно, это были величайшая милость и честь, оказанные когда‑либо Спрангеру, каковыми император почтил не только его лично, но и искусство живописи.
За несколько лет перед тем император в Праге на сейме в присутствии всех земских чинов причислил его своим указом к поместному дворянству и даровал ему с потомством все дворянские привилегии. В то время Спрангер к своему имени сделал прибавку van den Schilde – давнее прозвище его предков, которое они носили много лет, так как в этой стране было в обычае с получением дворянства присоединять к своему имени еще новое. Итак, теперь его можно называть: господин Бартоломеус Спрангер ван ден Шильде. Эта прибавка van den Schilde имеет большую близость со словом Schilderen, потому что слово Schilderen произошло из выражения «расписывать щиты», как об этом подробно сказано в другом месте.
Что касается произведений, написанных Спрангером исключительно для императора, то перечислять их было бы слишком долго, так как он написал ему больших и маленьких картин очень много. Он написал также его величеству несколько миниатюр. В этом роде живописи он был весьма хорошим мастером, насколько я могу судить, ибо я никогда не встречал лучших миниатюр, чем его «Спор ученых о таинстве Евхаристии» и еще некоторые другие, которые мне пришлось видеть в Риме.
Спрангер в разное время, пока состоял на службе у императора, написал и несколько картин для друзей. Под конец император, во внимание к его преклонному возрасту, позволил ему работать у себя дома, но с условием, чтобы у него всегда была в работе какая‑нибудь большая или маленькая картина для его величества. Выполняя это условие, Спрангер работал ежедневно и, пристрастясь к своему искусству, горько стал оплакивать потерянное время теперь, когда глаза, руки и ноги уже не так служили, как прежде. Хотя общее мнение было таково, что его последние произведения были самыми лучшими.
Мы здесь, в Нидерландах, желали бы побольше видеть таких его работ, как та удивительно прекрасная картина, которую он недавно прислал своему другу, известному любителю искусств господину Пилгриму и которая изображает Венеру и Меркурия, обучающего читать Купидона; это замечательное по композиции и живописи произведение справедливо восхваляется всеми знатоками искусства.
Как рисовальщика я равного ему не знаю, настолько он хорошо работает пером. В этом случае мое суждение совпадает с суждением самых известных рисовальщиков пером, в особенности Голциуса, который сказал мне, что не встречал никого, кто бы мог с ним равняться. Мы видели здесь, в нашей стране, много разных его рисунков, но особенно хорош и замечателен по своей композиции «Пир богов, или Свадьба Психеи», который знающая рука и искусный резец Голциуса воспроизвели в гравюре в 1585 году. Что касается композиции, то мы видим тут, сколь красиво размещены фигуры действующих лиц по группам и как каждое действующее лицо исполняет свое дело или должность, ибо Геркулес представляет привратника, музы с Аполлоном – музыкантов, Церера – ключницу, Вакх – кравчего и т. д.; при этом движения фигур удивительно привлекательны, да это и понятно, так как Спрангер в этом отношении всегда проявлял совершенно исключительное дарование, которого нигде и ни у кого другого встретить было нельзя.
Что касается его колорита, то я слышал от него самого, когда он приезжал в Нидерланды, что он в продолжение долгого времени, работая один у императора и не имея около себя никого, с кого бы он мог взять пример умелого пользования красками, не обращал особого внимания на это; но когда ему пришлось, наконец, увидеть несколько работ швейцарца Йозефа Хейнтца и Ганса фон Ахена, которые были отличными колористами, он стал писать совершенно иначе, ибо заметил, что благодаря умению пользоваться красками эти мастера делали свои произведения удивительно эффектными, привлекающими всеобщее внимание. Однако во всех его произведениях всегда с самого начала господствовала особенная апеллесовская грация, которая теперь, соединяясь благодаря удивительному сочетанию красок и твердости и определенности красивого рисунка с дочерью Марса и Венеры – Гармонией, сделала то, что его превосходную живопись нельзя упрекнуть ни в чем, что хоть сколько‑нибудь портило бы впечатление, а тем более превзойти ее.
Когда Спрангера, долго и сильно тосковавшего по своей родине, стало манить повидать ее еще раз, он наконец на это решился и в 1602 году поехал в Нидерланды, вдали от которых прожил тридцать семь лет, покинув их еще юношей. Ввиду того что он несколько раз ездил на сеймы не за счет императора, на что имел право, а расходуя свои собственные и довольно большие деньги, его величество пожаловал ему на путешествие в Нидерланды тысячу гульденов.
Когда он прибыл в Нидерланды, художники встретили его очень сердечно и устроили самый братский прием. Магистрат города Амстердама поднес ему почетный кубок вина, а в Харлеме его дружески и с большими почестями угощали художники, и он угощал в свою очередь. Члены старинной камеры риторов, под девизом «Trouw moet blijcken» («Верность должна быть доказана»), чествовали его после обеда комедией в похвалу искусства живописи и поздравляли с благополучным прибытием. Его общество нам было приятно, а отъезд прискорбен. В своем родном городе Антверпене он также был всюду принимаем с большой радостью. Отсюда он уехал в Кёльн, а затем снова вернулся к себе домой, в Прагу, где ежедневно с любовью и прилежанием продолжает заниматься искусством.
Теперь, когда Спрангер остался один, когда к нему начала приближаться старость и он потерял сердечно любимую и добродетельную жену и детей, нужно, чтобы какая‑нибудь сострадательная волшебница Медея опять возвратила ему юность. Но так как он не желает второй раз жениться, то пусть искусство, само по себе радостное, заменит ему хозяйку дома и ежедневными приятными в нем упражнениями молодит его. Произведения же его должны, как это было с Микеланджело, заступить ему место детей и посвятить его имя храму бессмертной славы и там на вечную и почетную память начертать, что он, находясь на службе у одного Папы и двух императоров, доставлял им радость необыкновенно искусными произведениями своей кисти.
Примечания
Нидерландский живописец, рисовальщик, гравер и скульптор Бартоломеус Спрангер (1546, Антверпен – 1611, Прага) – крупнейший представитель позднего интернационального маньеризма. В книге К. ван Мандера ему посвящено одно из самых обширных и подробных жизнеописаний. Спрангер учился в Антверпене у Я. Мандейна и, К ван Далема. В 1565–1575 гг. работал в Италии: недолгое время в Милане, в Парме в мастерской Бернардино Гатти и Затем в Риме, где состоял на службе у кардинала Фарнезе и Папы Пия V. В 1575–1581 гг. художник работал в Вене при дворе императора Максимилиана II, а затем Рудольфа II. С 1581 г. жил в любимой резиденции императора – Праге, где был ведущим мастером рудольфинского художественного центра, оказав большое влияние на местных художников. В 1595 г. получил от императора личное дворянство. В 1602 г. совершил поездку в Германию и Нидерланды, где был встречен с большим почетом. Художник‑универсал, Спрангер проявил себя в разных видах и жанрах искусства. Он писал картины и фрески религиозного, мифологического и аллегорического содержания, а также пейзажи и портреты. До наших дней уцелела единственная фреска Спрангера «Афина и Гермес» (ок. 1585, Прага, Белая башня Пражского града). Об остальных его декоративных работах, стенных росписях и скульптурных произведениях можно судить лишь по гравюрам и письменным свидетельствам. Помимо нескольких живописных работ мастера, упомянутых К. ван Мандером, сохранилось еще значительное число его картин: «Горный пейзаж» (1569, Карлсруэ, Кунстхалле); «Пейзаж с битвой св. Георгия с драконом» (ок. 1575, Будапешт, Музей изобразительных искусств); «Анжелика и Медор», «Оплакивание Христа» (оба – Мюнхен, Старая пинакотека); «Сусанна и старцы» (Шлейсхейм, Государственная галерея); «Автопортрет» (Вена, Художественноисторический музей, авторское повторение – Вадуц, Галерея Лихтенштейн); «Грехопадение» (Вена, Художественноисторический музей, авторские повторения – Вена, Галерея Академии художеств; Рига, Музей западного искусства); «Вулкан и Майя», «Одиссей и Цирцея», «Геркулес и Омфала», «Геркулес и Деянира», «Сальматис и Гермафродит», «Глаукус и Сцилла», «Венера и Адонис» (ок. 1595), «Минерва, побеждающая Невежество» (ок 1595, все – Вена, Художественноисторический музей); «Положение во гроб», «Портрет З. Лобковица», «Смерть Софонисбы», (1611, все – Прага, Национальная галерея); «Христос‑садовник» (1591, Бухарест, Музей искусств); «Поклонение волхвов» (Лондон, Национальная галерея); «Венера и Адонис» (Духцов, Галерея); «Дева Милосердия» (ок. 1583, Вильнюс, Художественный музей); «Портрет жены художника» (Пресбург, частное собрание); «Туалет Венеры» (1607, Быста, собрание Гринпенштедт); «Аллегория турецких войн» (1610, Мюнстер, Городская картинная галерея); «Месть Венеры» (Труа, Музей изящных искусств); «Амур и Психея» (Ольденбург, Музей); «Vanitas» (Краков, замок Вавел). Известен ряд превосходных рисунков Спрангера (Брауншвейг, Музей герцога Антона Ульриха; Виндзор, Королевское собрание; Санкт‑Петербург, Государственный Эрмитаж; Париж, Лувр; Безансон, Музей изящных искусств).
