Владелец велосипедной мастерской 9 страница

– И автомобиль не купил?

– Покуда не купил, дядя.

– Оно, конечно, поспеется. Только, гляди, не купи, что дешево да гнило, сынок. Уж покупать, так чтоб на весь век хватило. А покуда нанимал бы, как раньше. Я даже удивляюсь, чего это ты в них больше не ездишь.

– Да Энн не больно уважает автомобили, – ответил Киппс.

– А‑а, ну оно и понятно, – сказал Киппс‑старший и выразительно покосился на дверь. – Нет у ней этой привычки. Ей бы все дома сидеть.

– Такое дело, дядя, – заторопился Киппс, – надумали мы построить дом.

– Вот это, пожалуй, что и зря, мой мальчик, – начал Киппс‑старший.

Но племянник уже рылся в ящике в поисках чертежей и эскизов. Он вытащил их как раз вовремя, чтобы помешать дядюшке обсуждать нрав и привычки Энн.

– Гм, – сказал старый джентльмен. Совершенно особенный запах и непривычная прозрачность кальки, которую он видел впервые в жизни, произвели на него впечатление.

– Стало быть, надумал строить дом, а?

Киппс начал с самого скромного проекта.

Дядя, вооружась очками в серебряной оправе, медленно прочел:

– «План дома Артура Киппса, эсквайра». Гм‑гм…

Нельзя сказать, чтобы проект сразу воодушевил его, и когда в комнате появилась Энн, он все еще с некоторым сомнением изучал эскизы.

– Мы нигде не могли найти ничего подходящего, – облокотясь на стол, небрежно сказал Киппс. – Вот и надумали сами построить. А почему бы и нет?

Это прозвучало гордо и уверенно и не могло не понравиться Киппсу‑старшему.

– Мы думали, попробуем, поглядим… – сказала Энн.

– Это, видать, спекуляция, – сказал Киппс‑старший, отодвинул от себя план фута на два, на три и нахмурился, глядя через очки. – Я так полагаю: не такой бы дом тебе нужен, – сказал он. – Это же просто дача. Такой дом годится разве что какому счетоводу или там канцеляристу. А для джентльмена это не подходит, Арти.

– Он, конечно, скромный, – сказал Киппс, становясь возле дяди; теперь проект и вправду показался ему далеко не таким величественным, как при первом знакомстве.

– Незачем тебе строить чересчур скромный дом, – сказал дядя.

– А если он удобный… – отважилась вмешаться Энн.

Киппс‑старший поглядел на нее поверх очков.

– В нашем мире удобно только тогда, когда живешь, как тебе пристало по положению.

Так прозвучало в его устах выраженное на современном английском языке старое французское изречение «noblesse oblige»[14].

– Это дом для удалившегося от дел торговца или для какого ни то жалкого стряпчего. А для тебя…

– Что ж, есть и другой план, – сказал Киппс и выложил второй проект.

Но только эскиз третьего дома покорил сердце Киппса‑старшего.

– Вот это дом так дом, мой мальчик, – сказал он тотчас.

Энн подошла и остановилась за спиной мужа, а Киппс‑старший распространялся о том, что третий проект самый удачный.

– Тебе еще нужна бильярдная, – говорил он. – Где ж она? А так все очень даже хорошо. Все эти офицеры страх как рады будут поиграть в бильярд… А это чего – горшки какие‑то? – прибавил он, разглядывая эскиз.

– Аллея, – ответил Киппс. – Насадим кустики. Будут цветы.

– В этом доме одиннадцать спален, – вставила свое слово Энн. – Больно много, правда, дядя?

– Сгодятся. Коли дела пойдут хорошо, от гостей отбою не будет. Друзья твоего мужа станут наезжать, глядишь, офицеры приедут… Небось, будешь рада‑радехонька, если он сведет с ними дружбу. Да и мало ли что может быть.

– Если у нас будет много этих кустов, еще придется нанимать садовника, – не сдавалась Энн.

– А не будет кустов, так всякий бесстыдник станет пялить глаза прямо в окно гостиной, – терпеливо объяснил дядя, – а у вас, глядишь, как раз важные гости.

– Непривычные мы к аллеям, – заупрямилась Энн, – нам и так хорошо.

– А мы говорим не про то, к чему вы привычные, а про то, к чему надо нынче привыкать.

После такой отповеди Энн уже не пыталась вмешаться в разговор.

– Кабинет и библиотека, – прочел Киппс‑старший. – Это подходяще. Я давеча в Брукленде видел Тантала – такая фигура для кабинета настоящего джентльмена в самый раз. Попробую схожу на аукцион, глядишь, приторгую.

Когда пришло время отправляться на омнибус, дядя был уже всей душой за то, чтобы строить дом, и как будто выбор пал на самый грандиозный проект.

Но Энн не вымолвила больше ни слова.

 

 

Киппс проводил дядю до омнибуса и в который раз с неизменным удивлением убедился, что эта тучная фигура все же втиснулась в маленький и тесный «экспресс»; когда он вернулся домой, Энн все еще стояла у стола и с величайшим неодобрением глядела на эскизы всех трех проектов.

– У дяди, видать, со здоровьем ничего, – сказал Киппс, становясь на привычное место перед камином, – только вот изжога у него. А так – взлетел на ступеньки, что твоя птичка.

Энн, не отрываясь, глядела на эскизы.

– Не нравятся они тебе, что ли? – спросил наконец Киппс.

– Нет, Арти, не нравятся.

– Ну, теперь, хочешь – не хочешь, надо строиться.

– Но… Это ведь настоящий барский дом, Арти!

– Он… понятно, он не маленький.

Киппс любовно взглянул на эскизы и отошел к окну.

– А уборки‑то сколько! В таком доме и троим слугам не справиться, Арти.

– Нам без слуг нельзя, – сказал Киппс.

Энн уныло поглядела на свою будущую резиденцию.

– Нам все‑таки надо жить по своему положению, – сказал Киппс, повернувшись к ней. – У нас теперь есть положение, Энн, это ясней ясного. Ну чего ты хочешь? Не дам я тебе мыть полы. Придется тебе завести прислугу и заправлять домом. Иначе я не оберусь стыда…

Губы Энн дрогнули, но она так ни слова и не сказала.

– Чего ты? – спросил Киппс.

– Ничего, – ответила Энн, – только мне так хотелось маленький домик, Арти! Мне хотелось удобный маленький домик, для нас с тобой.

Киппс вдруг залился краской, лицо у него стало упрямое. Он опять взялся за пахучие кальки.

– Не желаю я, чтоб на меня глядели свысока, – сказал он. – И дело тут не только в дяде!

Энн смотрела на него во все глаза.

– Возьми хоть молодого Уолшингема, – продолжал Киппс. – Не желаю я, чтоб он на меня фыркал да насмехался. Будто мы и не люди вовсе. Я его видал вчерашний день… Или Филина возьми. Я не хуже их… Мы с тобой не хуже их… Мало ли чего там получилось, а все равно не хуже.

Молчание, шелест кальки.

Киппс поднял голову и увидел блестящие от слез глаза Энн. Минуту они пристально глядели друг на друга.

– Ладно, пускай у нас будет большой дом, – трудно глотнув, сказала Энн. – Я про это не подумала, Арти.

Взгляд ее загорелся, лицо стало решительное, она едва справлялась с нахлынувшими на нее чувствами.

– У нас будет большой дом, – повторила она. – Пускай они не говорят, что, мол, я потащила тебя вниз… никто так не сможет сказать. Я думала… Я всегда этого боялась.

Киппс снова посмотрел на план, и вдруг большой дом показался ему чересчур большим. Он тяжело перевел дух.

– Нет, Арти. Никто из них не сможет так сказать. – И каким‑то неуверенным движением, точно слепая, Энн потянула к себе эскиз…

«А ведь и средний дом не так уж плох», – подумал Киппс. Но он зашел уже слишком далеко и теперь не знал, как отступить.

Итак, проект перешел в руки строителей, и в скором времени Киппс связал себя договором на строительство стоимостью в две тысячи пятьсот фунтов. Но ведь, как вам известно, доход его был тысяча двести фунтов в год.

 

 

Просто диву даешься, сколько возникает мелких трудностей, когда начинаешь строить дом!

– Слышь, Энн, – сказал однажды Киппс. – Оказывается, надо дать нашему дому название. Я думал, может, «Уютный коттедж». Да не знаю, годится ли. Все здешние рыбацкие домишки прозываются коттеджами.

– Мне нравится «Коттедж», – сказала Энн.

– Да ведь в нем одиннадцать спален, – возразил Киппс. – Когда четыре спальни, еще ладно, а уж когда больше – какой же это коттедж! Это уж целая вилла. Это уж даже Большой дом. Во всяком случае – Дом.

– Ну что ж, – сказала Энн, – коли так надо, пускай будет вилла… «Уютная вилла»… Нет, не нравится.

Киппс задумался.

– А если «Вилла Эврика»! – воскликнул он, обрадовавшись находке.

– А чего это – «Эврика»?

– Имя такое, – ответил он. – Есть такие «платяные крючки „Эврика“. Я сейчас подумал: в магазинах каких только названий нет. „Вилла Пижама“. Это в трикотаже. Хотя нет, не годится. А может, „Марапоза“?.. Это – такое суровое полотно. Нет! „Эврика“ лучше.

Энн призадумалась.

– Вроде глупо брать имя, которое ничего не значит, – сказала она.

– А может, оно и значит, – сказал Киппс. – Все равно, какое‑никакое название надо.

Он еще немного подумал. И вдруг воскликнул:

– Нашел!

– Опять «Эврика»?

– Нет! В Гастингсе напротив нашей школы был дом – хороший, большой дом – прозывался Дом святой Анны. Вот это…

– Нет уж, – решительно заявила миссис Киппс. – Наше вам спасибо, да только не желаю я, чтобы всякий разносчик трепал мое имя…

Они обратились за советом к Каршоту, и, поразмыслив несколько дней, он предложил «Вилла Уодди», как изящное напоминание о дедушке Киппса; спросили совета и Киппса‑старшего – он был за «Особняк Эптон», где он некогда служил ливрейным лакеем; спросили Баггинса – этому был по душе либо простой, строгий номер – «Номер один», если поблизости не окажется других домов, либо что‑нибудь патриотическое, к примеру, вилла «Империя»; спросили Пирса – он высказался за «Сендрингем»; но они никак не могли выбрать что‑нибудь одно, а тем временем после бурных волнений, после сложнейшей, отчаянной торговли, пререканий, страхов, неразберихи, бесконечных хождений взад и вперед Киппс (уже не ощущая от этого ни капли радости) стал обладателем земельного участка в три восьмых акра и наконец увидел, как срезают дерн с участка, на котором в один прекрасный день вырастет его собственный дом.

 

Гости

 

Мистер и миссис Артур Киппс сидели за обеденным столом, с которого еще не убрали остатки пирога с ревенем, и говорили о двух открытках, доставленных дневной почтой. Яркий луч солнца скользнул по комнате – редкий гость в этот пасмурный и ветреный мартовский день. На Киппсе был коричневый костюм и галстук модного зеленого цвета; на Энн – яркое свободного покроя платье, из тех, что обычно сочетаются с сандалиями и передовыми идеями. Но у Энн не было ни сандалий, ни передовых идей, а платье купили совсем недавно по совету миссис Сид Порник.

– Уж больно оно художественное, – сказал Киппс, но особенно возражать не стал.

– Зато удобное, – сказала Энн.

Стеклянная дверь выходила на небольшую зеленую лужайку, а дальше виднелась набережная – излюбленное место прогулок жителей Хайта. Мокрая от дождя, она сияла под солнцем, а еще дальше ворочалось серо‑зеленое неспокойное море.

Вся обстановка, если не считать двух‑трех случайных цветных литографий, купленных Киппсом, на которых отдыхал глаз, утомленный кричащими обоями, была искусно навязана Киппсу опытным продавцом и особым изяществом не отличалась. Тут стоял буфет резного дуба, он был бы всем хорош, да только напоминал Киппсу о классе резания по дереву; в его кривом стекле сейчас отражался затылок Киппса. На буфетной полке лежали две книжки парсонской библиотечки, обе с закладками, но ни Киппс, ни Энн не могли бы назвать имя автора или хотя бы название книги, которую они читали. Каминная полка под черное дерево уставлена ярко раскрашенными флаконами и горшочками, которые еще умножены отражением в зеркале; тут же две японских вазы бирмингемского производства – свадебный подарок мистера и миссис Сид Порник, да еще несколько роскошных китайских вееров. На полу – ярчайший турецкий ковер. В придачу к этим новомодным творениям фирмы Пшик и Трах, поставляющей предметы изящного свойства любителям красивой жизни, тут были двое бездействующих кабинетных часов, чье глубочайшее молчание взывало о помощи; два глобуса – земной и небесный, последний с глубокой вмятиной; несколько почтенных, старых, насквозь пропыленных книг в чернильных пятнах и чучело совы с единственным стеклянным глазом (второй нетрудно было бы вставить) – все это раздобыл неутомимый Киппс‑старший. Сервировка (на это было положено немало стараний) была почти точь‑в‑точь такая же, как у миссис Биндон Боттинг, только все подороже, на столе красовались зеленые и малиновые бокалы, хотя вина супруги Киппс никогда не пили…

Киппс опять взялся за ту открытку, что была написана более разборчивым почерком.

– «Неотложные дела» мешают ему сегодня повидаться со мной!.. Ну и нахал! А я‑то помог ему стать на ноги!

Он тяжело перевел дух.

– Да, не больно он с тобой вежливый, – сказала Энн.

Киппс дал себе волю – он сильно недолюбливал молодого Уолшингема.

– Заважничал, прямо терпения нет, – сказал Киппс. – Уж пускай бы лучше она подала на меня в суд. А то как она сказала, что не станет, так вроде он решил не давать мне тратить мои собственные деньги.

– Он не хочет, чтоб ты строил дом.

Киппс вышел из себя.

– Тьфу ты, пропасть, да ему‑то какое дело? Подумаешь, сверхчеловек! Сверхдурак!.. Я ему покажу сверхчеловека, он у меня дождется.

Он взял вторую открытку.

– Ну, ни словечка не разберу. Только подпись – «Читтерлоу».

Он старательно вглядывался.

– Будто в корчах писал. Вот это вроде «Ай‑д‑а Га‑р‑р‑и…» Ага! «…м‑о‑л‑о‑д‑е‑ц»… прочел! Это у него вроде присказка такая. Видать, что‑то такое сделал со своей пьесой или, может, чего‑то не сделал.

– Видать, что так, – согласилась Энн.

– А дальше ничего не разберу, – проворчал Киппс, устав от усилий, – ну хоть тресни.

Не почта – одна досада. Он бросил открытку на стол, встал и отошел к окну. Энн после неудачной попытки, расшифровать иероглифы Читтерлоу тоже встала и присоединилась к мужу.

– Ну чего мне сегодня делать? – сказал Киппс, засунув руки глубоко в карманы.

Он достал сигарету и закурил.

– Может, пойдешь погуляешь? – предложила Энн.

– Я уже с утра гулял… А может, и впрямь пойти еще пройтись, – прибавил он немного погодя.

Некоторое время они молча глядели на пустынные просторы моря, рябые от ветра.

– И чего это он не хочет меня увидать? – сказал Киппс, возвращаясь мыслью к молодому Уолшингему. – Это ведь одно вранье, ничего он не занят.

Но и Энн не знала, как разрешить эту загадку.

По окну забарабанил дождь.

– Опять полило! – сказал Киппс. – А, будь оно неладно, надо же что‑нибудь делать! Слышь, Энн! Пошлепаю‑ка я по дождю к Солтвуду, мимо Ньюингтона, за летними дачами, сделаю круг – и обратно, погляжу, как там подвигаются дела с домом. Ладно? И слышь, Энн! Отпусти Гвендолен, пока меня нет, пусть ее погуляет. Коли дождь не перестанет, пускай сходит в гости к сестре. А потом я приду, станем пить чай с тостами… и масла побольше… ладно? Может, сами их подрумяним. А?

– Ну, а у меня и дома дело найдется, – подумав, ответила Энн. – Только надень макинтош и краги. А то промокнешь насквозь, знаешь ведь, какие дороги.

– Это можно, – согласился Киппс и пошел спрашивать у Гвендолен коричневые краги и другие башмаки.

 

 

В этот день все словно сговорилось, чтобы испортить Киппсу настроение.

Когда он вышел из дому, под юго‑западным ветром мир показался ему таким мокрым и унылым, что он сразу же раздумал плестись по глинистым тропинкам к Ньюингтону и зашагал на восток, к Фолкстону, вдоль Сибрукской дамбы. Полы макинтоша били его по ногам, дождь хлестал по лицу – он чувствовал себя настоящим мужчиной, выносливым и отважным. Но вдруг дождь перестал так же неожиданно, как начался, ветер стих, и не успел еще Киппс миновать Главную улицу Сандгейта, а над головой уже весело сияло весеннее солнце. А он вырядился в макинтош и в скрипучие краги, и вид у него самый дурацкий!

По инерции он отшагал еще милю и оказался на набережной, где все и вся делали вид, будто на свете вообще нет и не было никаких дождей. В небе ни облачка, тротуары совершенно сухи, лишь изредка попадается случайная лужица. Какой‑то франт в новомодном пальто, с виду оно из обыкновенной материи, но это ложь и обман, на самом деле она непромокаемая, прошел мимо и насмешливо покосился на макинтош, который стоял на Киппсе колом.

– Тьфу, пропасть! – не сдержался Киппс.

Макинтош хлопал по крагам, краги со свистом и писком терлись о башмаки.

– Ну, почему у меня все не как у людей?! – воззвал Киппс к лучезарной безжалостной вселенной.

По улице шли старые дамы приятной внешности, изысканно одетые люди с туго свернутыми зонтиками, красивые, надменные мальчики и девочки в ярких пальтишках. Ну, конечно же, в такой день надо было выйти в легком пальто и с зонтиком. Ребенок и тот бы догадался. Дома у него все это есть, но ведь не станешь доказывать про это каждому встречному и поперечному. Киппс решил повернуть к памятнику Гарвея и выйти из города через Клифтонский парк. И в эту самую минуту ему повстречался Филин.

Он уже и без того чувствовал себя самым жалким, презренным и недостойным из отбросов общества, а Филин нанес ему последний удар. Филин шел ему навстречу, по направлению к набережной. Они столкнулись чуть не нос к носу. При виде его у Киппса подкосились ноги, теперь он еле шел, спотыкаясь на каждом шагу. Филин заметил Киппса и вздрогнул. Потом все его существо словно подверглось своего рода rigor vitae[15], нижняя челюсть выдвинулась вперед, под кожей как бы собрался лишний воздух, она натянулась, и лицо раздулось прямо на глазах («Как бы», говорю я, ибо знаю, что и в организме Филина, как у всех нас, существует соединительная ткань, которая делает подобные превращения невозможными). Глаза его остекленели и смотрели сквозь Киппса куда‑то вдаль. Когда он проходил мимо, Киппс даже слышал его ровное, решительное дыхание. Он прошел, а Киппс, спотыкаясь, поплелся дальше, в мир, где остались одни только дохлые кошки да кучи мусора, очистки и пепел, – общество отвергло его, теперь ему место на свалке!

И таковы уж безжалостные законы судьбы, что тотчас после этой встречи тому, что осталось от Киппса, пришлось идти мимо длинного‑предлинного здания женской школы, из всех окон которой, наверно, выглядывали любопытные девичьи лица.

Опомнился Киппс уже на дороге между станцией Шорнклиф и Черитоном, хотя и не мог (да по сей день и не пытался) вспомнить, как он туда забрел. Он думал о романе, который читал накануне вечером, – мысли, вызванные этим романом, оказались под стать горькому ощущению отверженности, что мучило его сейчас. Роман лежал у него дома на шкафчике; нет надобности называть ни самый этот роман, ни автора; он трактовал вопросы общества и политики и написан был с той тяжеловесной основательностью, против которой Киппс никак не мог устоять. Он сокрушил и стер в порошок жалкое здание его идеалов, его мечты о разумном, скромном существовании, об уюте, о возможности жить своим умом, не заботясь о том, что скажут люди; он утверждал (в который раз!) истинно английское понимание единственно правильного общественного устройства и нравов. Один из героев этой книги слегка баловался искусством, увлекался французскими романами, одевался вольно и небрежно, немало огорчал свою почтенную, убеленную сединами, добропорядочную матушку и дерзил епископам, пытавшимся его усовестить. Он дурно обходился с «милой девушкой», с которой его обручили; он женился на какой‑то девице, стоявшей гораздо ниже его, на каком‑то ничтожестве без всякого положения в обществе. И пал уж так низко…

Киппс читал – и поневоле думал о себе. Теперь он понимал, как все это выглядит в глазах порядочных людей; теперь он ясно представлял меру заслуженного наказания. И перед глазами встало застывшее, как у статуи, лицо Филина.

Он это заслужил!

Ох, уж этот день раскаяния! Некоторое время спустя Киппс оказался на месте своего будущего дома и, перекинув через руку макинтош, с чувством, близким к отчаянию, взирал на беспорядок, предшествующий началу строительства.

Похоже было, что никто не работает в этот день, – конечно же, подрядчик так или иначе его надувает, на участке мерзость запустения, и сарай подрядчика с крупной черной надписью «Уилкинс – подрядчик, гор. Хайт» выглядит каким‑то чужеродным телом здесь, где все вверх дном, среди тачек, дощатых мостков, вздыбленной земли, песка и кирпичей. На месте будущих стен тянутся канавы, залитые жидким бетоном, кое‑где уже затвердевшим; на месте комнат – неужели это и впрямь будут комнаты? – квадраты и прямоугольники, поросшие грубой мокрой травой и щавелем. И какие‑то они маленькие, нелепо, возмутительно маленькие! А чего ж еще можно было ожидать? Конечно же, подрядчик его надувает – строит все слишком маленькое, и все не так, вкривь и вкось, из дрянного материала! Киппс‑старший не зря ему намекал. Подрядчик его надувает, и молодой Уолшингем его надувает, все его надувают! Надувают его и насмехаются над ним, потому что нет у них к нему уважения. А не уважают его, потому что у него все не по‑людски. Кто ж его станет уважать?..

Он отверженный, нет ему места среди людей. Судьба улыбалась ему, а он повернулся к ней спиной. Он «вел себя дурно и недостойно» – вот как сказано в той книге…

Скоро здесь вырастет огромный дом, за который придется платить и с которым не управиться ни ему, ни Энн, – дом, где будет одиннадцать спален и четверо непочтительных слуг, которые вечно будут их надувать!

Как же все это случилось?

Конец его огромному богатству! А ведь ему привалило такое счастье! Было бы куда лучше, если б он не изменил своим первоначальным планам. И если б у него был наставник – именно об этом он мечтал с самого начала, – особенный наставник, который руководил бы им, учил, как правильно поступать, чтоб все было как следует. Наставник для того, кто «в сущности джентльмен», но не получил необходимого воспитания и образования. Если бы он больше читал, лучше исполнял советы Филина… Филина, который только что прошел мимо, сделав вид, что не заметил его!..

Одиннадцать спален! Да уж не рехнулся ли он? Никто никогда не приедет к ним гостить; никто никогда не захочет иметь с ними ничего общего. Даже тетка отвернулась от него! Только дядюшка его терпит, да и тот, видать, презирает. В целом мире у него нет ни одного стоящего друга! Баггинс, Каршот, Пирс – обыкновенные приказчики! Семейство Порник низкого звания, да к тому же социалисты! Одинокий, он стоял на фундаменте своего дома, точно посреди развалин; глупец, заблудшая душа, он стоял среди развалин своего будущего.

Он представлял, как они с Энн будут влачить позорное существование в огромном дурацком доме (а конечно, он будет дурацкий!), и все будут втихомолку насмехаться над ними, и при всех одиннадцати спальнях никто не станет их навещать, никто стоящий, из хорошего общества, и так будет всегда. А тут еще Энн!..

Что такое с ней сделалось? Последнее время она не желает выходить на прогулку, стала обидчивая, плаксивая, переборчивая в еде. Вот уж не ко времени! Это тоже кара за то, что он поступил не так, как следовало; теперь‑то он понял: общество еще и не так покарает его, общество – грозный Джаггернаут из прочитанного накануне романа.

 

 

Он открыл дверь своим ключом. Угрюмо прошел в столовую, достал эскизы дома и собрался их пересмотреть. Откуда‑то появилась смутная надежда: может быть, в доме не одиннадцать спален, а только десять. Увы, их по‑прежнему было одиннадцать. Не оборачиваясь, он почувствовал, что за спиной стоит Энн.

– Гляди, Арти! – сказала она.

Киппс поднял голову. Энн протягивала ему несколько продолговатых кусочков белого картона.

Он удивленно поднял брови.

– Приходили гости, – сказала Энн.

Он медленно отодвинул кальки, взял у нее из рук визитные карточки и молча, даже как‑то торжественно прочел все подряд. Гости! Тогда, может, он все‑таки не будет изгнан из общества себе подобных. Миссис Поррет Смит, мисс Поррет Смит, мисс Мэйбл Поррет Смит; и две карточки поменьше – преподобный Поррет Смит.

– Ух ты! – воскликнул Киппс. – Священник!

– Приходила дама, – сказала Энн, – и две взрослые девицы… Все разряженные!

– А он сам?

– Никакого «его» не было.

– Нет?.. – Киппс протянул ей карточку поменьше.

– Нет. Только дама с двумя девицами.

– А как же эти карточки? Чего ж они тогда оставили эти две карточки, преподобный Поррет Смит, раз он сам не приходил?

– Он не приходил.

– Может, он был такой низенький, за их спинами и не видать, а сам не вошел.

– Не было при них никакого джентльмена, – сказала Энн.

– Чудно! – подивился Киппс.

И тут в его памяти всплыл один давний случай.

– А, знаю! – сказал он, помахивая карточкой преподобного Поррета Смита. – Он от них сбежал, вон что. Пока они стучались в дверь, взял и улизнул. Но все равно, это самые настоящие гости. (В душе Киппса шевельнулась недостойная радость: как хорошо, что его не было дома!) Про что ж они говорили, Энн?

Энн ответила не сразу.

– Я их не впустила, – вымолвила она наконец.

Киппс вскинул голову и тут только заметил, что с ней творится неладное. Щеки горят, глаза заплаканные и злые.

– Как не впустила?!

– Так! Они в дом не входили.

Киппс онемел от изумления.

– Я услыхала стук и пошла отворять, – стала рассказывать Энн. – Я была наверху, натирала полы. Откуда мне было знать, что это гости? Сколько здесь живем, никаких гостей и в помине не было. Я услала Гвендолен подышать воздухом, а сама натираю наверху полы, она так плохо натерла, вот, думаю, как раз поспею без нее переделать. Натру, думаю, полы, вскипячу чайник, и тихонько напьемся с тобой чаю, поджарим тосты, пока ее нет. Откуда мне было знать про гостей, Арти?

Она замолчала.

– Ну, – не выдержал Киппс, – дальше что?

– Они постучались в дверь. Откуда мне было знать? Я думала, это торговец какой. Прямо как была – в фартуке, руки в воске – отворяю. А это они!

И опять замолчала. Надо было переходить к самому тягостному.

– Ну, и что же они?

– Она говорит; «Миссис Киппс дома?» Понимаешь? Это мне‑то.

– Ну?

– А я вся перемазанная, простоволосая, не то хозяйка, не то прислуга – не поймешь. Я от стыда прямо чуть сквозь землю не провалилась. Думала, словечка не вымолвлю. И ничего не могу надумать, взяла да и сказала: «Нету дома» – и по привычке протягиваю поднос. А они положили на поднос визитные карточки и пошли. Ну, как я теперь покажусь на глаза этой даме?.. Вот и все, Арти! Они эдак оглядели меня с ног до головы, а я и захлопнула дверь.

– О господи! – простонал Киппс.

Энн отошла и дрожащей рукой стала без всякой надобности ворошить кочергой уголья в камине.

– Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, пять фунтов не пожалел бы, – сказал Киппс. – Да еще священник, не кто‑нибудь.

Кочерга со звоном упала на каминную решетку; Энн выпрямилась, в зеркале отразилось ее пылающее лицо. Досада Киппса росла.

– Надо все‑таки думать, что делаешь, Энн! Право же, надо думать.

Он сел за стол, все еще держа в руках визитные карточки, с каждой минутой острее чувствуя, что теперь‑то уж двери общества для него навсегда закрыты. На столе расставлены были тарелки, на краю каминной решетки ждали (под фаянсовой крышкой в цветах) поджаристые ломтики хлеба, тут же грелся чайничек для заварки, и чайник, только что снятый с полки в камине, уютно посвистывал среди углей. Энн с минуту смотрела на Киппса и принялась заваривать чай.

– Надо же! – сказал Киппс, все больше распаляясь.

– Не пойму, ну какой толк теперь злиться, – сказала Энн.

– Не поймешь! А я понимаю. Ясно? Пришли к нам люди, хорошие люди, хотят с нами завязать знакомство, а ты берешь да и выставляешь их за дверь.

– Не выставляла я их за дверь.

– Если разобраться, – выставила. Захлопнула дверь у них перед носом – и только мы их и видели. Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, десять фунтов не пожалел бы.

Он даже застонал от огорчения. Некоторое время в столовой было тихо, только Энн звякала то крышкой, то ложкой, готовя чай.

– Возьми, Арти, – сказала она и подала ему чашку.

Киппс взял чашку.

– Сахар я уже положила, – сказала Энн.

– А пропади оно все пропадом! Положила, не положила – плевать я хотел! – взорвался Киппс, дрожащими от ярости пальцами кинул в чашку огромный кусок сахару и со стуком поставил ее на краешек буфета. – Плевать я хотел! Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, – сказал он, словно еще пытаясь задобрить судьбу. – Двадцать фунтов не пожалел бы.

Минуту‑другую он хмуро молчал.

Но тут Энн сказала роковые слова, от которых его окончательно взорвало.

– Арти! – позвала она.

– Чего?

– Вон там, около тебя, поджаренный хлеб с маслом!

Молчание, муж и жена в упор смотрят друг на друга.

– Ах, поджаренный хлеб! – крикнул Киппс. – Сперва берет и отваживает гостей, а потом пичкает меня своим жареным хлебом! Только жареного хлеба недоставало. В кои веки можно было свести знакомство со стоящими людьми… Слушай, Энн! Вот что я тебе скажу… Ты должна отдать им визит.

– Отдать визит!