Владелец велосипедной мастерской 10 страница

– Да… ты должна отдать им визит. Вот что тебе нужно сделать! Я знаю… – Он неопределенно махнул рукой на буфетную полку, где ютились его книги. – Это в книжке «Как вести себя в обществе». Посмотри, сколько надо оставить визитных карточек, и пойди и оставь им. Поняла?

На лице Энн выразился ужас.

– Что ты, Арти! Как же я могу?

– Как ты можешь? А как ты смогла? Все равно придется тебе пойти. Да они тебя не признают… наденешь ту шляпку с Бонд‑стрит – и не признают. А и признают, так словечка не скажут. – Голос его зазвучал почти просительно. – Это нужно, Энн!

– Не могу!

– Так ведь нужно!

– Не могу я. И не пойду. Коли что разумное, всегда сделаю, а смотреть в глаза этим людям, – это после того‑то, что случилось? Не могу я, и все.

– Не пойдешь?

– Нет!

– Значит, все! Мы никогда их больше не увидим! И так оно и будет! Так и будет! Никого мы не знаем и не узнаем! А ты не желаешь хоть немножко постараться, самую чуточку, и даже учиться не желаешь.

Тяжелое молчание.

– Не надо было мне выходить за тебя, Арти, вот в чем все дело.

– А, что теперь про это толковать!

– Не надо было мне выходить за тебя, Арти. Я тебе не ровня. Если б ты тогда не сказал, что пойдешь топиться…

Она не договорила, слезы душили ее.

– Не пойму я, почему бы тебе не попробовать… Вот я же выучился. А тебе почему не попробовать? Чем усылать прислугу и самой натирать полы, а когда приходят гости…

– Почем мне было знать, что они пожалуют, эти твои гости? – со слезами вскричала Энн и вдруг вскочила и выбежала из комнаты.

Чаепитие было загублено – семейное чаепитие, венцом и триумфом которого должен был стать поджаренный хлеб с маслом.

Киппс оторопело и испуганно посмотрел вслед жене. Но тотчас ожесточился.

– Вперед будет поосторожнее, – сказал он. – Вон чего натворила!

Некоторое время он так и сидел, потирая колени, и сердито бубнил себе под нос. «Не могу да не пойду», – с презрением бормотал он. Ему казалось, что все его беды и весь позор – от Энн.

Потом он машинально встал и поднял цветастую фарфоровую крышку. Под нею оказались аппетитные, румяные, густо намасленные ломтики.

– Да провались он, этот жареный хлеб! – вспылил Киппс и кинул крышку на место…

Когда вернулась Гвендолен, она сразу поняла; что‑то неладно. Хозяин с каменным лицом сидел у огня и читал какой‑то том Британской энциклопедии, хозяйка заперлась наверху; она спустилась лишь позднее, и глаза у нее были красные. У камина под треснувшей крышкой томились все еще очень аппетитные ломтики поджаренного хлеба – к ним явно никто и не притронулся.

– Видать, малость поцапались, – решила Гвендолен и, набив рот, как была в шляпке, принялась хозяйничать в кухне. – Чудные какие‑то! Право слово!

И она взяла еще один щедро намасленный Энн и подрумяненный ломтик.

 

 

В этот день Киппсы больше не разговаривали друг с другом.

Пустяковая размолвка из‑за визитных карточек и поджаренного хлеба для них была точно серьезное расхождение во взглядах. Причина размолвки казалась им достаточно серьезной. Обоих сжигало ощущение несправедливости, незаслуженной обиды, упрямое нежелание уступить, уязвленная гордость. До поздней ночи Киппс лежал без сна, глубоко несчастный, чуть не плача. Жизнь представлялась ему ужасающей, безнадежной неразберихой: затеял постройку никому не нужного дома, опозорил себя в глазах общества, дурно обошелся с Элен, женился на Энн, которая ему совсем не пара…

Тут он заметил, что Энн как‑то не так дышит…

Он прислушался. Она не спала и тихонько, украдкой всхлипывала…

Он ожесточился: хватит! Он и без того был слишком мягкосердечен… И вскоре Энн затихла.

 

 

Как глупы маленькие трагедии этих жалких, ограниченных человечков!

Я думаю о том, какие несчастные лежат они сейчас в темноте, и взглядом проникаю сквозь завесу ночи. Смотрите и вы вместе со мною. Над ними, над самыми их головами нависло Чудовище, тяжеловесное, тупое Чудовище, точно гигантский неуклюжий грифон, точно лабиринтодонт из Кристального дворца, точно Филин, точно свинцовая богиня из Дунснады, точно некий разжиревший, самодовольный лакей, точно высокомерие, точно праздность, точно все то, что омрачает человеческую жизнь, все то, что есть в ней темного и дурного. Это так называемый здравый смысл, это невежество, это бессердечие, это сила, правящая на нашей земле, – тупость. Тень ее нависла над жизнью моих Киппсов. Шелфорд и его система ученичества, Гастингская «академия», верования и убеждения Филина, стариков дяди и тети – все то, что сделало Киппса таким, каков он есть, – все это частица тени того Чудовища. Если бы не это Чудовище, они могли бы и не запутаться среди нелепых представлений и не ранили бы друг друга так больно; если бы не оно, живые ростки, которые столько обещают в детстве и юности, могли бы принести более счастливые плоды; в них могла бы пробудиться мысль и влиться в реку человеческого разума, бодрящий солнечный луч печатного слова проник бы в их души; жизнь их не была бы, как ныне, лишена понимания красоты, которую познали мы, счастливцы: нам дано видение чаши святого Грааля, что навечно делает жизнь прекрасной.

Я смеялся и смеюсь над этими двумя людьми; я хотел, чтобы и вы посмеялись…

Но сквозь тьму я вижу души моих Киппсов; для меня они оба – трепещущие розовые комочки живой плоти, маленькие живые твари, дурно вскормленные, болезненные, невежественные дети – дети, которым больно, испорченные, запутавшиеся в нашей неразберихе; дети, которые страдают – и не могут понять, почему страдают. И над ними занесена когтистая лапа Чудовища!

 

Завершения

 

На другое утро пришла удивительная телеграмма из Фолкстона. «Пожалуйста, немедленно приезжайте. Крайне необходимо. Уолшингем», – говорилось в телеграмме, и после тревожного, но все же обильного завтрака Киппс отбыл…

Вернулся он белый, как мел, на нем поистине лица не было. Он открыл дверь своим ключом и вошел в столовую, где сидела Энн, делая вид, что усердно шьет крохотную тряпочку, которую она называла нагрудничком. Еще прежде, чем он вошел, она слышала, как упала в передней его шляпа – видно, он повесил ее мимо крючка.

– Мне надо кой‑что тебе сказать, Энн, – начал он, будто и не было вчерашней ссоры, прошел к коврику у камина, ухватился за каминную полку и уставился на Энн так, словно видел ее впервые в жизни.

– Ну? – отозвалась Энн, не поднимая головы, и иголка быстрее заходила у нее в руках.

– Он удрал!

Энн подняла глаза и перестала шить.

– Кто удрал?

Только теперь она увидала, как бледен Киппс.

– Молодой Уолшингем… Я видел ее, она мне и сказала.

– Как так удрал?

– Дал тягу! Поминай как звали!

– Зачем?

– Да уж не зря, – с внезапной горечью ответил Киппс. – Он спекулировал. Он спекулировал нашими деньгами и их деньгами спекулировал, а теперь дал стрекача. Вот и все, Энн.

– Так, стало быть…

– Стало быть, он улизнул, и плакали наши денежки! Все двадцать четыре тыщи. Вот! Погорели мы с тобой! Вот и все. – Он задохнулся и умолк.

Для такого случая у Энн не было слов.

– О господи! – только и сказала она и словно окаменела.

Киппс подошел ближе, засунул руки глубоко в карманы.

– Пустил на спекуляции все, до последнего пенни, все потерял… и удрал.

У него даже губы побелели.

– Стало быть, у нас ничего не осталось, Арти?

– Ни гроша! Ни единой монетки, пропади оно все пропадом. Ничего!

В душе Киппса вскипела ярость. Он поднял крепко сжатый кулак.

– Ох, попадись он мне! Да я бы… я… я бы ему шею свернул. Я бы… я… – Он уже кричал. Но вдруг спохватился: в кухне Гвендолен! – и умолк, тяжело переводя дух.

– Как же это, Арти? – Энн все не могла постичь случившееся. – Стало быть, он взял наши деньги?

– Пустил их на спекуляции! – ответил Киппс и для ясности взмахнул руками, но ясней от этого ничего не стало. – Покупал задорого, а продавал задешево, мошенничал и пустил на ветер все наши деньги. Вот что он сделал, Энн. Вот что он сделал, этот… – Киппс прибавил несколько очень крепких слов.

– Стало быть, у нас теперь нет денег, Арти?

– Нету, нету, ясно, нету, будь оно все проклято! – закричал Киппс. – А про что же я твержу?

Он сразу пожалел о своей вспышке.

– Ты прости, Энн. Я не хотел на тебя орать. Только я сам не свой. Даже не знаю, что говорю. Ведь ни гроша не осталось…

– Но, Арти…

Киппс глухо застонал. Отошел к окну и уставился на залитое солнцем море.

– Тьфу, дьявол! – выругался он. – Стало быть, – продолжал он с досадой, вновь подходя к Энн, – этот жулик прикарманил наши двадцать четыре тысячи. Просто‑напросто украл.

Энн отложила нагрудничек.

– Как же мы теперь, Арти?

Киппс развел руками. В этом всеобъемлющем жесте было все: и неведение, и гнев, и отчаяние. Он взял с каминной полки какую‑то безделушку и сразу поставил обратно.

– У меня прямо голова кругом, как бы вовсе не рехнуться.

– Так ты, говоришь, видел ее?

– Да.

– Что ж она сказала?

– Велела мне идти к поверенному… велела найти кого‑нибудь, чтобы сразу помог. Она была в черном… как обыкновенно, и говорила эдак спокойно, вроде как с осторожностью. Элен, она такая… бесчувственная она. Глядит мне прямо в глаза. «Я, – говорит, – виновата. Надо бы мне вас предупредить… Только при создавшихся обстоятельствах это было не очень просто». Так напрямик и режет. А я толком и словечка не вымолвил. Она уж меня к дверям ведет, а я все вроде ничего не пойму. И не знаю, что ей сказать. Может, так оно и лучше. А она эдак легко говорила… будто я с визитом пришел. Она говорит… как это она насчет мамаши своей?.. Да: «Мама, – говорит, – потрясена горем, так что все ложится на меня».

– И она велела тебе найти кого‑нибудь в помощь?

– Да. Я ходил к старику Бину.

– К Бину?

– Да. Которого раньше прогнал от себя!

– Что же он сказал?

– Спервоначалу он вроде и слушать меня не хотел, а после ничего. Сказал, ему нужны факты, а так он пока ничего не может советовать. Только я этого Уолшингема знаю, тут никакие факты не помогут. Нет уж!

Киппс опять призадумался.

– Погорели мы, Энн. Да еще не оставил ли он нас по уши в долгах?.. Надо как‑то выпутываться… Надо начинать все сначала, – продолжал он. – А как? Я вот ехал домой и все думал, думал. Придется как‑то добывать на прожиток. Могли мы жить привольно, в достатке, без забот, без хлопот, а теперь всему этому конец. Дураки мы были, Энн. Сами не понимали, какое счастье нам привалило. И попались… Ох, будь оно все проклято!

Ему опять казалось, что он «того гляди рехнется».

В коридоре послышалось звяканье посуды и широкий, мягкий в домашних туфлях шаг прислуги. И, точно посланница судьбы, пожелавшей смягчить свои удары, в комнату вошла Гвендолен и принялась накрывать на стол. Киппс тотчас взял себя в руки. Энн снова склонилась над шитьем. И, пока прислуга оставалась в комнате, оба изо всех сил старались не выдать своего отчаяния. Она разостлала скатерть, медлительно и небрежно разложила ножи и вилки; Киппс, что‑то пробормотав себе под нос, снова отошел к окну. Энн поднялась, аккуратно сложила шитье и спрятала в шкафчик.

– Как подумаю, – заговорил Киппс, едва Гвендолен вышла из комнаты, – как подумаю про своих стариков и что надо им про эти дела рассказать… прямо хоть бейся головой об стенку. Ну, как я им все это скажу? Впору расшибить мою глупую башку об стену! А Баггинс‑то… Баггинс… Я же ему, почитай, обещался помочь, он хотел открыть магазинчик на Рандеву‑стрит.

Опять появилась Гвендолен и вновь вернула супругам чувство собственного достоинства.

Она не спеша расставляла на столе все, что полагалось к обеду. А уходя, по своему обыкновению, оставила дверь настежь, и Киппс, прежде чем сесть за стол, старательно ее притворил.

Потом с сомнением оглядел стол.

– Верно, мне и кусок в горло не полезет, – сказал он.

– Надо ж поесть, – сказала Энн.

Некоторое время они почти не разговаривали и, проглотив первый кусок, невесело, но с аппетитом принялись за еду. Каждый усиленно думал.

– В конце‑то концов, – нарушил молчание Киппс, – как там ни верти, а не могут нас выкинуть на улицу или продать наше имущество с торгов, покуда квартал не кончился. Уж это я точно знаю.

– Продать с торгов! – ужаснулась Энн.

– Ну да, мы ж теперь банкроты. – Киппс очень старался сказать это легко и небрежно; дрожащей рукой он накладывал себе картофель, которого ему вовсе не хотелось.

Они снова надолго замолчали. Энн отложила вилку, по ее лицу текли слезы.

– Еще картошечки, Арти? – с трудом выговорила она.

– Нет, – сказал Киппс, – не могу.

Он отодвинул тарелку, полную картошки, встал и принялся беспокойно ходить по комнате. Даже обеденный стол выглядел сегодня как‑то дико, непривычно.

– Что ж делать‑то, а? Ума не приложу… О господи! – Он взял какую‑то книгу и с размаху хлопнул ею об стол.

И тут его взгляд упал на новую открытку от Читтерлоу, которая пришла с утренней почтой, а сейчас лежала на каминной полке. Киппс взял ее, глянул на это неразборчивое послание и бросил обратно.

– Задержка! – с презрением сказал он. – Не ставят, дело за малым. Или за милым, что ли? У него разве разберешь? Опять хочет выманить у меня денег. Чего‑то насчет Стрэнда. Нет уж!.. Теперь с меня взятки гладки!.. Я человек конченый.

Он сказал это так выразительно, что ему даже на минуту словно полегчало. Он уже остановился было на привычном месте перед камином и, казалось, готов был похваляться своим несчастьем… и вдруг подошел к Энн, сел рядом и оперся подбородком на сцепленные руки.

– Дурак я был, Энн, – мрачно, безжизненным голосом произнес он. – Безмозглый дурак! Теперь‑то я понимаю. Только нам от этого не легче.

– Откуда ж тебе было знать?

– Надо было знать. Я даже вроде и знал. А теперь вот оно как! Я бы из‑за себя одного так не убивался, я больше из‑за тебя, Энн! Вот оно как теперь! Погорели мы! И ты ведь… – Он оборвал себя на полуслове, так и не договорив того, что делало еще страшнее постигшую их катастрофу. – Я ведь знал, что ненадежный он человек, и все равно с ним не развязался! А теперь ты должна расплачиваться… Что теперь с нами со всеми будет, просто ума не приложу.

Он вскинул голову и свирепо уставился в глаза судьбы.

Энн молча глядела на него.

– А откуда ты знаешь, что он пустил в спекуляции все? – спросила она немного погодя.

– Конечно, все, – с досадой ответил Киппс, крепко держась за свое несчастье.

– Это она сказала?

– Она точно не знает, но уж можешь мне поверить. Она сказала: вроде как чуяла, что дело неладно, а потом вдруг видит – он уехал, прочла записку, какую он ей оставил, ну и поняла: ищи ветра в поле. Он удрал ночным пароходом. Она сразу отбила мне телеграмму.

Энн смотрела на него с нежностью и недоумением: какой он сразу стал бледный, осунулся, никогда еще она его таким не видала. Она хотела было погладить его руку, но не решилась. Она все еще не поняла до конца, какая беда обрушилась на них. Главное, вот он как горюет, мучается…

– А откуда ты знаешь?.. – Она не договорила: он только еще больше рассердится.

А пылкое воображение Киппса уже не знало удержу.

– Продадут с торгов! – вдруг выкрикнул он, так что Энн вздрогнула. – Опять становись за прилавок, изо дня в день тяни лямку. Не вынесу я этого, Энн, не вынесу. А ты ведь…

– Чего ж сейчас про это думать, – сказала Энн.

Но вот он наконец на что‑то решился.

– Я все думаю да гадаю, что теперь делать да как быть. Дома мне нынче сидеть нечего, какой от меня толк! У меня все одно и то же в голове, все одно и то же. Лучше уж я пойду прогуляюсь, что ли. Тебе от меня сейчас все равно никакого утешения, Энн. Моя бы воля, я бы сейчас все перебил да переколотил, лучше мне уйти из дому. У меня прямо руки чешутся. Ведь ничего бы этого не было, я сам дурак, во всем виноват…

Он смотрел на нее то ли с мольбой, то ли со стыдом. Выходило, что он бросает ее одну.

Энн поглядела на него сквозь слезы.

– Ты уж делай, как тебе лучше, Арти… – сказала она. – А я примусь за уборку, мне так спокойнее. Гвендолен пускай свой месяц дослужит до конца, а только верхнюю комнату не грех прибрать хорошенько. Вот я и займусь, пока она еще моя, – хмуро пошутила она.

– А я уж лучше пойду пройдусь, – сказал Киппс.

И вот наш бедный, раздираемый отчаянием Киппс вышел из дому и пошел избывать внезапно свалившуюся на него беду. По привычке он зашагал было направо, к своему строящемуся дому, и вдруг понял, куда его потянуло.

– Ох, господи!

Он свернул на другую дорогу, взобрался на вершину холма, потом направился к Сэндлинг‑роуд, пересек линию железной дороги неподалеку от обсаженного деревьями разъезда и полями двинулся к Постлингу – маленькая черная фигурка, упрямо уходящая все дальше и дальше; он дошел до Меловых холмов, перевалил через них – никогда еще он не забирался в такую даль…

 

 

Он вернулся, когда уже совсем стемнело, и Энн встретила его в коридоре.

– Куда ты запропастился, Арти? – каким‑то не своим голосом спросила она.

– Я все ходил, ходил… хотел из сил выбиться. И все думал да гадал, как же мне теперь быть. Все старался что‑нибудь придумать, да так ничего и не придумал.

– Я не знала, что ты уйдешь до самой ночи.

Киппс почувствовал угрызения совести…

– Не знаю я, как нам быть, – сказал он, помолчав.

– Чего ж тут надумаешь, Арти… вот погоди, что скажет мистер Бин.

– Да. Ничего не надумаешь. Оно конечно. Я вот ходил, ходил, и мне все чудилось – если ничего не надумаю, у меня прямо голова лопнет… Половину времени читал объявления, думал, может, найду место… Нужен опытный продавец и кладовщик, чтоб понимал в тканях и витрины умел убрать… Господи! Представляешь, опять все начинать сызнова!.. Может, ты поживешь пока у Сида… А я стану посылать тебе все, что заработаю, все до последнего пенни… Ох, не знаю! Не знаю!..

Потом они легли и долго и мучительно старались уснуть… И в одну из этих нескончаемых минут, когда оба лежали без сна, Киппс сказал глухо:

– Я не хотел тебя пугать, Энн, вот что так поздно вернулся. Просто я все шел да шел, и мне вроде стало легчать. Я ушел за Стэнфорд, сел там на холме и все сидел, сидел, и мне вроде стало полегче. Просто глядел на равнину и как солнце садилось.

– А может, все не так уж плохо, Арти? – сказала Энн.

Долгое молчание.

– Нет, Энн, плохо.

– А может, все ж таки не так уж плохо. Если осталось хоть немножко…

И снова долгое молчание.

– Энн, – прозвучал в ночной тиши голос Киппса.

– Что?

– Энн, – повторил Киппс и умолк, будто поспешил захлопнуть какую‑то дверку. Но потом снова начал:

– Я все думал, все думал… вот я тогда злился на тебя, шумел из‑за всякой ерунды… из‑за этих карточек… Дурак я был, Энн… но… – голос его дрожал и срывался… – все одно мы были счастливые, Энн.» все‑таки… вместе.

И тут он расплакался, как маленький, а за ним и Энн.

Они тесно прильнули друг к другу, теснее, чем когда‑либо с тех пор, как сияющие зори медового месяца сменились серыми буднями семейной жизни…

Наконец они уснули рядышком, их бедные взбаламученные головы успокоились на одной подушке, и никакое самое страшное несчастье уже не могло бы их потревожить. Все равно ничего больше не поделаешь и ничего не придумаешь. И пусть время шутит над ними свои злые шутки, но сейчас, пусть ненадолго, они вновь обрели друг друга.

 

 

Киппс еще раз побывал у мистера Бина и вернулся в странном возбуждении. Он открыл дверь своим ключом и громко захлопнул ее за собой.

– Энн! – каким‑то не своим голосом закричал он. – Энн!

Она отозвалась откуда‑то издалека.

– Что я тебе скажу! – крикнул он. – Есть новостишка!

Энн вышла из кухни и поглядела на него почти со страхом.

– Послушай, – сказал Киппс, проходя впереди нее в столовую: новость была слишком важная, чтобы сообщать ее в коридоре. – Послушай, Энн, старик Бин говорит, очень может быть, у нас останется… – Он решил продлить удовольствие. – Догадайся!

– Не могу, Арти.

– Много‑много денег!

– Неужто сто фунтов?

– Боль‑ше ты‑щи! – раздельно, торжественно объявил Киппс.

Энн уставилась на него во все глаза и ничего не сказала, только чуть побледнела.

– Больше, – повторил Киппс. – Почти наверняка больше тыщи.

Он прикрыл дверь столовой и поспешил к Энн, ибо при этом новом обороте дел она, видно, совсем потеряла самообладание. Она чуть не упала, он едва успел ее подхватить.

– Арти, – наконец выговорила она и, прильнув к нему, зарыдала.

– А тыща фунтов – это уж наверняка, – сказал Киппс, прижимая ее к себе.

– Я ж говорила, Арти, – всхлипывала она у него на плече, словно только теперь ощутила сразу всю горечь пережитых бед и обид, – я ж говорила, может, все не так плохо…

– Понимаешь, он не до всего мог добраться, – объяснил немного погодя Киппс, когда дело дошло до подробностей. – Наш участок, который под новым домом, – это земельная собственность, и за нее плачено; да то, что успели построить, – это фунтов пятьсот – шестьсот… ну, самое маленькое триста. И нас не могут распродать с торгов, зря мы боялись. Старик Бин говорит: мы, наверно, сможем продать дом и получим деньги. Он говорит, всегда можно продать дом, если он и наполовину не готов, особенно когда земля в полной собственности. Почти наверно удастся продать – вот он как сказал. Потом есть еще Хьюгенден. Он был заложен, во всяком случае, не больше, чем за полцены. Стало быть, за него дадут фунтов сто, да еще мебель, и рента за лето еще идет. Бин говорит, может, и еще чего есть. Тыща фунтов – вот как он сказал. А может, и побольше…

Они теперь сидели за столом.

– Это уж совсем другое дело! – сказала Энн.

– Вот и я всю дорогу так думал. Я сейчас приехал в автомобиле. Как мы погорели – еще ни разу не ездил. И Гвендолен мы не уволим, хотя бы пока… Сама понимаешь. И нам не надо съезжать с квартиры… будем жить здесь еще долго. И моим старикам будем помогать… почти так же. И твоей мамаше!.. Я сейчас еду домой, а сам чуть не кричу от радости. Сперва чуть бегом не пустился.

– Ох, как я рада, что нам еще не надо отсюда съезжать и можно пожить спокойно, – сказала Энн. – Как я рада!

– Знаешь, я чуть не рассказал все шоферу… да только шофер попался какой‑то неразговорчивый. Слышь, Энн, мы можем завести лавку или еще что. И не надо нам опять идти служить, ничего этого не будет!

Некоторое время они предавались бурным восторгам. Потом принялись строить планы.

– Мы можем открыть лавку, – сказал Киппс, давая волю воображению. – Лавку – это лучше всего.

– Мануфактурную? – спросила Энн.

– Для мануфактурной знаешь сколько надо: тыщи нипочем не хватит… если на приличную лавку.

– Тогда галантерейную. Как Баггинс надумал.

Киппс ненадолго замолчал: раньше эта мысль ему как‑то не приходила в голову. Потом им вновь завладела давнишняя мечта.

– А я вот как располагаю, Энн, – сказал он. – Понимаешь, я всегда хотел завести книжную лавочку… Это тебе не мануфактура… тут никакого обучения не требуется. Я про это мечтал, еще когда мы и не погорели, – дескать, будет мне занятие, а то что у нас за жизнь: будто каждый божий день – воскресенье.

Энн призадумалась.

– Да ведь ты не больно разумеешь в книжках, Арти?

– А тут и разуметь нечего. – И он принялся пояснять: – Вот мы ходили в библиотеку в Фолкстоне, я и приметил: дамы там совсем не то, что в мануфактурной лавке… Ведь там, если не подашь в точности то, чего она желает, она тут же: «Ах, нет, не то!» – и к дверям. А в книжной лавке совсем другие пироги. Книжки‑то все одинаковые, все равно, какую ни возьми. Было бы что читать, и ладно. Это ж не ситец, не салфетки – там, известное дело, товар либо нравится, либо нет, и потом, по платью да по салфеткам тебя и судят. А книжки… берут, что дашь, да еще незнамо как рады, когда им чего присоветуешь. Вот как мы, бывало… придешь в библиотеку…

Он помолчал.

– Слышь, Энн… Позавчерашний день я читал одно объявление. И я спросил мистера Вина. Там сказано: пятьсот фунтов.

– Это чего?

– Филиалы, – сказал Киппс.

Энн смотрела на него, не понимая.

– Это такая штука, они устраивают книжные лавки по всей Англии, – толковал Киппс. – Я тебе раньше не говорил, а только я уж стал было про это разузнавать. А потом бросил. Это еще когда мы с тобой не погорели. Дай, думаю, открою книжную лавку, так просто, для забавы, а потом решил: нет, все это глупость одна. И не пристало мне по моему положению. – Он залился краской. – Была у меня такая думка, Энн. Да только в те поры это не годилось, – прибавил он.

Нелегкая это была для супругов задача – что‑либо растолковать друг другу. Но из путаницы отрывочных объяснений и вопросов стала понемногу вырисовываться маленькая веселенькая книжная лавка, где им хорошо и спокойно.

– Я подумал про это один раз, когда был в Фолкстоне. Проходил мимо книжной лавки. Гляжу, парень убирает витрину и посвистывает, знать, на сердце у него легко. Я и подумал: хорошо бы завести такую лавочку, просто для удовольствия. А нет покупателей – сиди себе и почитывай. Поняла? Что, разве плохо?

Положив локти на стол и подперев щеки кулаками, они раздумчиво глядели друг на друга.

– А может, мы еще посчастливей будем, чем с большими‑то деньгами, – сказал наконец Киппс.

– Уж больно нам было непривычно… – Энн не договорила.

– Будто рыба без воды, – сказал Киппс. – И теперь не надо тебе отдавать тот визит, – сказал он, переводя разговор в новое русло. – Так что оно и к лучшему.

– Господи! – воскликнула Энн. – И впрямь не надо!

– По теперешним нашим делам, если и пойдешь, так, пожалуй, не примут.

Лицо Энн просияло еще больше.

– И никто не будет приходить к нам и оставлять разные эти карточки. Ничего этого больше не будет, Арти!

– Нам теперь ни к чему задирать нос, – сказал Киппс, – с этим кончено. Мы теперь такие, как есть, Энн, простые люди, и нет у нас никакого положения, чтоб лезть из кожи вон. И прислугу не надо держать, коли неохота. И наряжаться лучше других не надо. Только одно и досадно, что нас ограбили, а то вот провалиться на этом месте, не жалко б мне было этих денег. Я думаю, – он заулыбался, наслаждаясь остроумным парадоксом, – я и впрямь так думаю: в конце концов мы на этом только выиграем.

 

 

Примечательное объявление, от которого Киппс так воспламенился и вспомнил былую мечту о книжной лавке, и в самом деле выглядело очень заманчиво. Предполагалось создать еще одно отделеньице в разветвленной заокеанского происхождения системе продажи книг, которая должна была «перетряхнуть» наши устаревшие европейские приемы книготорговли и сулила быстроту оборота, простоту и успех, что вызывало у мистера Бина глубочайшее недоверие. Снова увлекшись этой идеей, Киппс отыскал их проспект – вполне убедительный, с яркими рисунками (на взгляд мистера Бина, чересчур хорошо отпечатанный для почтенной фирмы). Мистер Бин ни за что не разрешил бы Киппсу губить капитал, пустив его на покупку акций будущей компании, которая решила торговать книгами на новый лад, но он не мог запретить Киппсу вступить в число книгопродавцов. И когда стало ясно, что новой эпохи в книготорговле они не откроют и акционерное общество «Объединенные книгопродавцы» увяло, съежилось, рассыпалось в пыль и исчезло с лица земли, а его основатели тут же принялись осуществлять очередной гениальный замысел, Киппс, целый и невредимый, все так же преуспевал в новой для него и увлекательной роли независимого книгопродавца.

Если не считать того, что они провалились, у «Объединенных книгопродавцов» были все качества, необходимые для успеха. Беда, вероятно, в том и заключалась, что налицо были не одно‑два качества, а все сразу. Компания предполагала закупать товар оптом для всех компаньонов и участников обменного фонда, имея подробный перечень всех книг и обменный пункт; у них был разработан единый тип витрины, которая должна была поведать обо всем этом и привлечь понимающего прохожего. Если б не то, что во главе компании стояли бойкие молодые люди из породы сверхчеловеков, которые, как и все гении, не умели считать, «Объединенные книгопродавцы», повторяю, вполне могли оправдать доверие и надежды. Киппс несколько раз ездил в Лондон, агент компании побывал в Хайте, раза три вполне своевременно вмешался мистер Бин, и вот вслед за объявлением на Главной улице очень быстро из‑за лесов появилась новая витрина. «Объединенные книгопродавцы» – гласила вывеска, и выведено это было оригинальными художественными буквами, которые, конечно же, привлекут завсегдатая книжных лавок, так же как умудренного жизнью пациента за сорок привлечет простая, без затей; табличка «Доктор по внутренним болезням». А дальше стояло: «Артур Киппс».

По‑моему, никогда еще Киппс не был так по‑настоящему счастлив, как в эти недели, когда готовился открыть свою книжную лавку. Сильней радоваться он мог бы разве что галантерейному магазину.

Разумеется, на земле, да, пожалуй, и на небесах нет счастья большего, чем возможность открыть галантерейный магазинчик. Представьте, например, полный ящик тесьмы всех видов (безупречно свернутой и надежно скрепленной, чтоб не разматывалась) или, опять же, ряды аккуратных солидных пакетов, и в каждом – один какой‑нибудь сорт крючков и проушин. А белые и черные катушки, а мотки цветного шелка, а маленькие, поменьше и совсем крошечные отделеньица с тоненькими пакетиками в ящике для иголок! Несчастные принцы и бедняги аристократы, которым бог весть почему не положено заниматься розничной торговлей, вкушают лишь жалкое подобие этой услады, когда любуются своими коллекциями марок или бабочек. Я, разумеется, говорю о тех, у кого есть к этому склонность; существуют на свете и такие олухи, у которых не екнет сердце при виде катушек мерсеризованных ниток или бесчисленных картонок с наборами булавок. Я же пишу для людей понимающих, пишу и сам поражаюсь, как это Киппс устоял против галантерейной лавочки. И, однако, он устоял. Но даже и книжную лавку открыть в тысячу раз интереснее, чем строить собственный дом по особому проекту, не ограничивая себя ни пространством, ни временем, да и вообще для человека с положением и солидным доходом нет занятия интереснее и увлекательнее. На том я и стою.