Неприятность с колючей проволокой

 

Таков был бесславный конец первого и последнего появления Ангела в обществе. Викарий с Ангелом шли домой: шли приунывшие черные понурые фигуры в ярком свете солнца. Ангел был глубоко огорчен тем, что огорчен Викарий. Викарий, взъерошенный и на грани отчаяния, то начинал разъяснять Ангелу правила этикета, то ударялся корить самого себя, то предавался мрачным ожиданиям.

– Они не понимают, – снова и снова повторял Викарий. – Они будут все так обижены. Не знаю, что и сказать им. Так все смутно, так запутано…

А у калитки, на том самом месте, где Ангел впервые увидел, что Делия красива, стоял, поджидая их, Хоррокс, деревенский констебль. Он держал, накрутив на руку, обрывки колючей проволоки.

– Добрый вечер, Хоррокс, – сказал Викарий констеблю, когда тот открыл перед ними калитку.

– Добрый вечер, сэр, – сказал Хоррокс. И добавил таинственным полушепотом: – Могу я поговорить с вами минутку, сэр?

– Конечно, – сказал Викарий. Ангел задумчиво побрел дальше один и, повстречав в прихожей Делию, остановил ее и учинил ей обстоятельный допрос о различиях между служанками и дамами.

– Вы меня, конечно, извините за вольность, сэр, – начал Хоррокс, – но тут может выйти неприятность для этого увечного джентльмена, вашего гостя.

– Да неужели? – вздохнул Викарий. – Что вы говорите!

– Сэр Джон Готч, сэр… Он страх как рассержен, сэр. Так выражается, сэр!.. Но я счел себя обязанным рассказать вам, сэр. Он определенно намерен возбудить дело по поводу вот этой самой колючей проволоки. Определенно намерен, сэр.

– Сэр Джон Готч! – сказал Викарий. – Проволока! Не понимаю.

– Он попросил меня выяснить, кто это сделал. Мне, конечно, пришлось выполнять свой долг, сэр. Неприятный, разумеется, долг.

– Колючая проволока! Долг! Я ничего не понимаю, Хоррокс.

– Боюсь, сэр, доказательства неопровержимы. Я тщательно собрал все показания, сэр. – И констебль стал рассказывать Викарию про новый возмутительный проступок гостя из Ангельской Страны.

Но нам незачем передавать это объяснение во всех подробностях или приводить последовавшее признание Ангела. (Лично я считаю, что нет ничего скучнее, чем диалог.) Оно показало Викарию характер Ангела в новом аспекте, добавило новую причудливую черту – ангельский гнев. Тенистый проселок; душистые живые изгороди в пятнах солнечного света; по ту и другую сторону – жимолость и вика; и маленькая девочка собирает цветы, забыв о колючей проволоке, что тянется вдоль всей Сиддерфордской дороги, ограждая достоинство сэра Джона Готча от соприкосновения с «невежами» и «презренной толпой». Потом вдруг оцарапанная ручка, жалобный плач – и Ангел, сострадательный, утешающий, ищущий дознаться до сути. Разъяснения сквозь всхлипы и затем нечто совсем неожиданное в Ангеле – взрыв страстного гнева. Ангел яростно набрасывается на колючую проволоку сэра Джона Готча. Колючая проволока безрассудно попрана – она иссечена, прогнута и сломана. Ангел, впрочем, действовал без личной злобы на кого‑либо – он просто видел в проволоке безобразное и порочное злое растение, коварно замешавшееся в среду своих собратьев. Из дополнительного допроса, учиненного Викарием Ангелу, вырисовалась такая картина: Ангел один среди произведенных им разрушений, дрожащий, изумленный не самим собою, а некой неведомой силой, вдруг прорвавшейся в нем и толкнувшей его разить и резать. Изумила его и багряная кровь, заструившаяся по пальцам.

– Тогда это еще гнусней, – сказал Ангел, узнав от Викария про искусственную природу «растения». – Если бы я увидел человека, который запрятал туда эту глупую злую штуку, чтобы ранить маленьких детей, я бы уж наверно постарался причинить боль ему самому. Никогда до сих пор я не испытывал такого чувства. Право, я уже весь запятнан и окрашен, злобой вашего мира.

…И подумать только, до чего же вы, люди, безумны! Вы поддерживаете законы, разрешающие человеку совершать такие злые поступки. Да, я знаю: вы скажете, это необходимо. По каким‑то отдаленным причинам. Но это меня только сильней возмущает. Почему нельзя оценивать поступок сообразно тому, чего он стоит сам по себе, как это делается в Ангельской Стране?..

Таково было происшествие, историю которого Викарий узнал постепенно, получив общие сведения от Хоррокса, а эмоциональную окраску – позднее – от Ангела. Случилось оно накануне музыкального вечера в Сиддермортон‑Хаусе.

– Вы доложили сэру Джону, кто это совершил? – спросил Викарий. – И сами вы уверены в том?

– Вполне уверен, сэр. Не может быть сомнения, что это сделано вашим джентльменом, сэр. Сэру Джону я еще не докладывал. Но я должен ему доложить сегодня вечером. Хоть я и не хотел бы причинять вам неприятность, сэр, как вы, надеюсь, сами понимаете. Таков уж мой долг, сэр. К тому же…

– Разумеется, – перебил Викарий. – Разумеется, это ваш долг. А как поступит сэр Джон?

– Он страшно возмущен против лица, натворившего это, – посягать вот так на чужую собственность, да еще вроде как бы наплевав на все порядки.

Минута молчания. Хоррокс переминался с ноги на ногу. Викарий – с галстуком, съехавшим уже чуть не на загривок (вещь для Викария совершенно необычная), – тупо уставился на носки своих башмаков.

– Я подумал, что мне следует рассказать вам, сэр, – повторил Хоррокс.

– Да, – выговорил Викарий. – Я вам очень благодарен, Хоррокс, очень! – Он почесал в затылке. – Вы, пожалуй, могли бы… Думаю, так будет лучше всего… Вы вполне уверены, что это сделал мистер Ангел?

– Уверен, как сам Шерлок Холмс.

– Тогда мне самое лучшее передать через вас сэру Джону письмецо.

 

 

В тот вечер разговор за обедом у Викария, после того как Ангел рассказал, как было дело, шел о мрачных предметах – о тюрьмах, о сумасшествии.

– Теперь уже поздно раскрывать о вас правду, – объяснял Викарий. – Да, впрочем, и невозможно. Я просто не знаю, что и посоветовать. Думаю, нам нужно будет вести себя так, как подскажут обстоятельства. Я в нерешительности… Я разрываюсь пополам. Есть два мира сразу. Если бы ваш ангельский мир был только сном, или если бы наш мир был только сном, или если бы я мог поверить, что какой‑то из них или оба они – только сон, ну, тогда для меня все было бы легко. Но вот передо мною настоящий Ангел и настоящий вызов в суд, а как их примирить, я не знаю. Надо бы мне поговорить с Готчем… Но он не поймет. Никто не поймет…

– Боюсь, я доставляю вам страшные неудобства. Мое ужасающее незнание вашего мира…

– Нет, дело не в вас, – сказал Викарий. – Не в вас. Я чувствую, что вы внесли в мою жизнь нечто необычное и прекрасное. Дело не в вас. Дело во мне самом. Если бы я тверже верил в то или в другое. Если бы я мог безоговорочно принять этот мир и называть вас, как доктор Крумп, неким аномальным феноменом. Так нет же. Ангельское – и вместе земное; земное – и вместе ангельское, как посмотреть! Точно на качелях.

…Однако от Готча ничего хорошего ждать не приходится. Он очень неприятный человек. Всегда и во всем. И теперь я в его руках. Он, я знаю, подает дурной пример. Пьет. Играет. И кое‑что похуже. Все же надо отдать кесарево кесарю. И он ратует против отделения церкви от государства…

Далее Викарий вернулся к скандалу на приеме у леди Хаммергеллоу.

– Вы, знаете, слишком стараетесь докопаться во всем до основ, – повторил он несколько раз.

Гость пошел в свою спальню, озадаченный и совсем подавленный. Мир смотрел с каждым днем мрачнее на него и на его ангельские пути. Ангел видел, как огорчен его бедой Викарий, но не представлял себе, как он мог бы ее избежать. Все казалось таким странным и неразумным. Вдобавок его дважды прогнали из деревни, зашвыряв камнями.

Он увидел свою скрипку – она лежала на кровати, как он положил ее перед обедом. Чтобы утешиться, он ее взял и начал играть. Но теперь он играл не пленительные видения Ангельской Страны. Железо мира проникло в его душу. Уже неделю он был знаком с болью и отверженностью, с подозрением и ненавистью, и странный, новый для него дух возмущения рос в его сердце. Он играл мелодию, все еще сладостную и нежную, как напевы Ангельской Страны, но отягченную новым звучанием – звучанием человеческого горя и борения; мелодию, то разраставшуюся в нечто подобное вызову, то сникавшую в жалобную грусть. Он играл тихо, играл в утешение самому себе, но Викарий слышал, и все его последние тревоги поглотила смутная печаль – печаль, очень далекая от скорби. И, кроме Викария, Ангела слушал кто‑то еще, о ком не думали ни Ангел, ни Викарий.

 

Делия

 

Она была всего в четырех‑пяти ярдах от Ангела – на чердачке, смотревшем на запад. В ее комнатке оконце с ромбическими стеклами было распахнуто. Она стояла на коленях на своем лакированном жестяном сундучке и, облокотясь на подоконник, подперла обеими руками подбородок. Молодой месяц повис над соснами, и свет его, холодный и белесый, мягко ложился на тихо дремавший мир. Свет его падал на ее белое лицо и раскрыл новую глубину в ее мечтательных глазах. Мягкие губы ее разомкнулись, открыв белые зубки.

Делия ушла в свои думы, смутные, волшебные, какие бывают у девушек. Это были скорее чувства, чем думы; облака прекрасных, прозрачных эмоций проносились по ясному небу ее сознания, принимая образы, которые менялись и исчезали. В ней была вся та чудесная взволнованная нежность, тихая и благородная жажда самопожертвования, которая живет неизъяснимо в девичьем сердце, живет как будто лишь затем, чтобы тотчас ее растоптали под ногами злого произвола будничной жизни; чтобы запахали обратно в землю, безжалостно и грубо, как фермер вновь запахивает в почву пробившийся на пашне клевер. Она загляделась на лунную тишь еще задолго до того, как Ангел начал играть, глядела в окно и ждала; и вдруг в спокойную, недвижимую красоту серебра и тени вплелась нежная музыка.

Девушка не шелохнулась, только губы ее сомкнулись и стали нежнее глаза. Перед тем она думала о странном сиянии, вдруг загоревшемся вокруг склонившегося горбуна, когда он заговорил с нею на закате; о том, как он смотрел на нее тогда, да и раньше не раз; как, случалось, оглядывался на нее, а однажды даже прикоснулся к ее руке. Сегодня перед обедом он заговорил с ней, задавая странные вопросы. А сейчас под его музыку его лицо, казалось, возникло перед ней, как живое, его взгляд, пытливый и ласковый, всматривался в ее лицо, в ее глаза, в нее и сквозь нее – в глубину ее души. Теперь он, казалось, обращался прямо к ней, говорил ей о своем одиночестве и беде. О, эта горесть и это томление! Потому что он в беде! Но как может помочь ему служанка – ему, джентльмену с мягкой речью, который так мил в обращении, который так прекрасно играет на скрипке. Музыка была так сладостна и проникновенна, так близка была думам ее сердца, что она вдруг стиснула ладони, и слезы полились по лицу.

Как вам сказал бы Крумп, подобное происходит с людьми только тогда, когда у них не в порядке нервная система. Но если так, то с научной точки зрения влюбленность есть состояние патологическое.

 

 

Я с прискорбием сознаю, что здесь моя повесть принимает предосудительный характер. Я даже подумал, не извратить ли мне своевольно истину в угоду госпоже читательнице. Но не могу. Я не властен над фактами. То, что делаю, я делаю с открытыми глазами. Делия должна остаться тем, чем она была в действительности, – девушкой‑служанкой. Я знаю, что наделив простую служанку – или по меньшей мере английскую служанку – тонкими человеческими чувствами, изобразив ее как‑то иначе, нежели говорящей неграмотным языком, я тем самым исключаю себя из разряда респектабельных писателей. В наши дни общение со слугами, хотя бы только в мыслях, – опасное дело. В свое оправдание я могу лишь сказать (хоть это, знаю, будет напрасной попыткой), что Делия была среди служанок редким исключением. Возможно, если провести расследование, то окажется, что по своему происхождению она принадлежала к высшему слою среднего класса; что она создана была из более тонкой глины – из глины высшего слоя среднего класса. И я могу пообещать (возможно, это послужит мне более верным извинением), что в одной из будущих моих работ я восстановлю равновесие и терпеливая читательница получит то, что всеми признано: огромные руки и ноги, безграмотную речь, полное отсутствие фигуры (фигуры бывают только у девушек среднего класса – служанкам они не по средствам), челку (по требованию) и бойкую готовность за полкроны поступиться своим самолюбием. Такова признанная английская служанка, типическая английская женщина (если отнять у нее деньги и воспитание), каковой она предстает перед нами в произведениях современных прозаиков. Но Делия была несколько другой. Я могу только пожалеть об этом обстоятельстве – изменить его я не властен.

 

Доктор Крумп действует

 

На другое утро Ангел спозаранку спустился в деревню, перелез через изгородь и побрел берегом Сиддера сквозь высокий, по плечи, камыш. Он шел к Бендремской бухте, чтобы поближе поглядеть на море, которое в Сиддермортоне можно видеть только в ясный день с самых высоких холмов Сиддермортон‑парка. И вдруг он натолкнулся на Крумпа, который сидел на бревне и курил (Крумп неизменно выкуривал ровно две унции табака в неделю – и курил он неизменно на открытом воздухе).

– Приветствую вас! – сказал Крумп своим самым бодрым голосом. – Как наше крыло?

– Отлично, – сказал Ангел. – Боль прошла.

– Полагаю, вам известно, что вы совершаете правонарушение?

– Правонарушение? – переспросил Ангел.

– Полагаю, вам не известно, что это значит, – сказал Крумп.

– Не известно, – подтвердил Ангел.

– Могу вас поздравить. Я не знаю, надолго ли вас хватит, но вы замечательно выдерживаете вашу роль. Я сперва принял вас за сумасшедшего, но вы поразительно последовательны. Ваша поза полного незнания элементарных житейских фактов, сказать по правде, – очень забавная поза. Вы, конечно, допускаете промахи, но крайне редко. Мы с вами, несомненно, понимаем друг друга.

Он улыбнулся Ангелу.

– Перед вами спасовал бы и Шерлок Холмс. Хотелось бы мне знать, кто вы на самом деле.

Ангел улыбнулся в ответ, поднял брови и развел руками…

– Кто я, вам понять невозможно. Глаза ваши слепы, ваши уши глухи, ваша душа темна для всего, что во мне есть чудесного. Мне бесполезно говорить вам, что я упал в ваш мир.

Доктор взмахнул своею трубкой.

– Нет, уж без этих штук. Я не хочу допытываться – у вас, наверно, есть свои причины помалкивать. Только я хотел бы, чтобы вы подумали о душевном здоровье Хильера. Он действительно поверил в эту чушь.

Ангел пожал своими съежившимися крыльями.

– Вы не знаете, каким он был раньше. Он чудовищно изменился. Он был всегда аккуратный, уравновешенный. Но последние две недели он точно в тумане, у него отсутствующий взгляд. В прошлое воскресенье он проповедовал в церкви без запонок в манжетах, с перекосившимся галстуком, а текстом избрал: «Да не увидят глазами и не услышат ушами». Он в самом деле поверил во всю эту чушь про Ангельскую Страну. Старик на грани умопомешательства.

– Вы способны смотреть на вещи только с вашей собственной точки зрения, – сказал Ангел.

– А иначе и нельзя. Во всяком случае, мне прискорбно видеть беднягу загипнотизированным, потому что вы, несомненно, загипнотизировали его! Я не знаю, ни откуда вы явились, ни кто вы такой, но я вас предупреждаю: больше я не намерен смотреть, как дурачат бедного Викария.

– Но его вовсе не дурачат. Он просто начинает видеть сны о мире, лежащем по ту сторону его познания…

– Не выйдет, – сказал Крумп. – Меня вам не одурачить. Вы одно из двух: либо сумасшедший в бегах (чему я не верю), либо шарлатан. Ничего другого предположить нельзя. Как ни мало я знаю о вашем мире, о нашем, думаю, мне кое‑что известно. Так вот. Если вы не оставите Хильера в покое, я обращусь в полицию… и если вы не отступитесь от вашей выдумки, запрячу вас в тюрьму, а если будете настаивать, то в сумасшедший дом. Пусть это и не совсем добросовестно, но, клянусь вам, я завтра же объявлю вас душевнобольным, лишь бы удалить вас из деревни… Дело тут не только в Викарии, как вам известно. Надеюсь, ясно? Так что же вы скажете?

Напустив на себя вид величественного спокойствия, Крумп достал из кармана перочинный нож и начал ковырять лезвием в чашечке трубки. Пока он произносил свою речь, трубка у него погасла.

Минуту оба молчали. Ангел, бледный, смотрел вокруг. Доктор извлек из трубки перегоревший табак и выбросил вон, сложил и сунул в жилетный карман перочинный нож. Он не собирался говорить так категорически, но, как всегда, собственная речь его распалила.

– В тюрьму, – сказал Ангел, – в сумасшедший дом! Дайте подумать… – Потом он вспомнил объяснения Викария. – Нет, только не это, – сказал он. Он подошел к Крумпу с расширившимися глазами и простер к нему руки.

– Я так и знал, что значение этих слов вам, во всяком случае, известно. Присядьте, – сказал Крумп, кивком головы указав на ближний пенек.

Ангел, весь дрожа, сел на пенек и не сводил взгляда с доктора.

Крумп вынул кисет.

– Вы странный человек, – сказал Ангел. – Ваши убеждения, как… стальной капкан.

– Именно, – сказал Крумп. Он был польщен.

– Но говорю вам… уверяю вас, так оно и есть: я ничего не знаю или по меньшей мере я не помню, чтобы раньше я что‑либо знал об этом мире – до того как очутился в ночной темноте на пустоши у Сиддерфорда.

– Где же тогда вы научились нашему языку?

– Не знаю. Только говорю вам… Но у меня нет ничего похожего на доказательство, которое могло бы убедить вас.

– И вы в самом деле, – сказал Крумп, вдруг круто к нему повернувшись и глядя ему в глаза, – вы в самом деле верите, что до того времени вы вечно пребывали в некоем сияющем небе?

– Верю, – сказал Ангел.

– Фью‑у! – протянул Крумп и разжег трубку. Некоторое время он сидел и курил, уперев локоть в колено, а Ангел сидел и наблюдал за ним. Потом лицо его прояснилось.

– Вполне возможно, – сказал он скорее самому себе, чем Ангелу. И снова оба надолго замолкли.

– Видите ли, – сказал Крумп, прерывая молчание, – есть такая штука, как раздвоение личности… Человек иногда забывает, кто он, и думает, что он кто‑то еще. Бросает дом, друзей, все на свете и начинает жить двойною жизнью. Подобный случай описан в «Природе» месяц тому назад. Человек был иногда англичанином и нормально владел правой рукой, а иногда валлийцем и притом левшой. Когда он бывал англичанином, он не понимал по‑валлийски, когда же валлийцем – не понимал по‑английски… Гм!

Он вдруг повернулся к Ангелу и сказал: «Дом!» Он вообразил, что, может быть, ему удастся оживить в Ангеле какие‑то скрытые воспоминания о его забытом детстве. Он продолжал:

– Папа, папочка, папуля, отец, папаша, старик; мать, дорогая мама, матушка, мамуся… Не помогает? Над чем вы смеетесь?

– Ни над чем, – сказал Ангел. – Вы меня немного удивили, вот и все. Неделю назад этот набор слов меня, вероятно, смутил бы.

Минуту Крумп с молчаливым укором глядел на Ангела уголком глаза.

– У вас такое искреннее лицо. Вы почти принуждаете меня поверить вам. Вы, несомненно, не заурядный сумасшедший. Если исключить отрыв от прошлого, психика у вас достаточно, по‑видимому, уравновешенная. Хотел бы я, чтобы на вас взглянули Нордау, или Ломброзо, или кто‑нибудь из сальпетриеровцев[13]. Здесь у нас в смысле душевных заболеваний совсем мало практики, так мало, что не о чем и говорить. Имеется, правда, один идиот – так он самый жалкий идиот из идиотов! Все прочие психически вполне здоровы.

– Возможно, этим и объясняется их поведение, – сказал Ангел задумчиво.

– Но, принимая во внимание ваше положение здесь, – сказал Крумп, оставив его замечание без ответа, – я действительно считаю, что вы оказываете на людей дурное влияние. Подобные фантазии заразительны. Дело не только в Викарии. Тут есть еще один человек, по имени Шайн, так он тоже зачудил: целую неделю был в запое и вызывал на драку каждого, кто посмеет сказать, что вы не Ангел. А другой человек, там, в Сиддерфорде, заболел, я слышал, религиозной манией на той же почве. Такие вещи заразительны. Следует ввести карантин для вредных мыслей. Я слышал еще про один случай…

– Но что могу я сделать? – сказал Ангел. – Допустим, я (без всякого намерения) приношу вред…

– Вы можете покинуть деревню, – сказал Крумп.

– Но тогда я только перейду в какую‑нибудь другую деревню.

– А это меня не касается, – сказал Крумп. – Уходите куда вам угодно. Только уходите. Оставьте этих трех человек – Викария, Шайна и маленькую служанку, – у которых теперь кружатся в голове целые сонмы ангелов…

– Как! – сказал Ангел. – Оказаться одному лицом к лицу с вашим миром! Оставить Делию! Не понимаю… Я не знаю даже, как достают работу, и пищу, и кров. Я начинаю бояться людей.

– Все фантазии, фантазии, – сказал Крумп, поглядывая на него. – Мания. Ну, довольно мне вас расстраивать, – добавил он вдруг. – Пользы от этого не будет. Ясно одно: так продолжаться не может. – Он вскочил.

– До свидания, мистер… Ангел, – сказал он. – Суть дела в том, – говорю вам как врач этого прихода, – что вы оказываете нездоровое влияние. Мы не можем оставить вас у себя. Вы должны покинуть деревню.

Он повернулся и широким шагом пошел прямо по траве к большой дороге. Ангел, безутешный, сидел один на пеньке.

– Нездоровое влияние, – медленно повторил он, глядя в пространство невидящим взглядом, и попробовал осознать, что это означало.

 

Сэр Джон Готч действует

 

Сэр Джон Готч был маленький человечек со щетинистыми жидкими волосами и тонким носиком, торчащим на иссеченном морщинами лице; на ногах – тугие коричневые гетры, в руках – хлыст.

– Я пришел, как видите, – сказал он, когда миссис Хайниджер закрыла дверь.

– Благодарю вас, – сказал Викарий, – я очень вам обязан. Очень обязан!

– Рад оказать вам услугу, – сказал сэр Джон Готч (вызывающая поза).

– Это дело, – начал Викарий, – эта злополучная история с колючей проволокой, она, вы знаете, действительно… очень злополучная история.

Поза сэра Джона Готча стала куда более вызывающей.

– Согласен с вами, – сказал он.

– Поскольку этот мистер Ангел – мой гость…

– Это еще не основание для того, чтобы перерезать мою проволоку, – оборвал сэр Джон Готч.

– Никак не основание.

– Могу я спросить, кто он такой, ваш мистер Ангел? – спросил сэр Джон Готч со всей резкостью, какую дает заранее принятое решение.

Пальцы Викария подскочили к подбородку. Что пользы было говорить об ангелах такому человеку, как сэр Джон Готч!

– Сказать вам истинную правду, – сказал Викарий, – тут имеется небольшая тайна.

– Леди Хаммергеллоу намекнула мне на это.

Лицо Викария стало вдруг пунцовым.

– А вы знаете, – сказал сэр Джон Готч почти без передышки, – что он ходит по деревне и проповедует социализм?

– Милостивое небо! – сказал Викарий. – Не может быть.

– Может! Он хватает за пуговицу каждого встречного и поперечного и спрашивает у них, почему они должны работать, тогда как мы, мы с вами, понимаете, ничего не делаем. Он говорит, что мы должны воспитанием поднимать каждого человека до нашего с вами уровня… Конечно, за счет налогоплательщиков – старая песенка. Он внушал мысль, что мы – то есть, понимаете, мы с вами – нарочно держим этих людей в темноте, пичкаем их всякой ерундой.

– Неужели! – сказал Викарий. – Я и понятия не имел.

– Он перерезал проволоку в порядке демонстрации, говорю я вам, в порядке социалистической демонстрации. Если мы не примем против него крутых мер, завтра, говорю я вам, у нас будут свалены все изгороди по Флиндерской дороге, а потом пойдут гореть амбары. И по всему приходу перебьют все до последнего эти, черт их побери (извините, Викарий, знаю сам, что слишком привержен к этому словцу)… эти, благослови их небо, фазаньи яйца. Знаю я их, этих…

– Социалист! – сказал Викарий, совсем пришибленный. – Я и понятия не имел.

– Теперь вы понимаете, почему я склонен притянуть джентльмена к ответу, хоть он и ваш гость. Мне кажется, что он, пользуясь вашей отеческой…

– Нет, не отеческой! – сказал Викарий. – Право же…

– Извините, Викарий, я оговорился… вашей добротой, ходит и чинит повсюду зло, восстанавливая класс на класс и бедняка на того, кто дает ему кусок хлеба с маслом.

Пальцы Викария опять потянулись к подбородку.

– Так что одно из двух, – сказал сэр Джон Готч. – Или этот ваш гость покидает наш приход, или я подаю в суд. Мое решение окончательное.

У Викария перекосился рот.

– Значит, вот так, – сказал сэр Джон, вскочив на ноги. – Если бы не вы, я подал бы в суд немедленно; но поскольку тут замешаны вы, решайте сами: подавать мне в суд или нет?

– Видите ли… – начал Викарий в крайнем смущении.

– Да?

– Нужно кое‑что подготовить.

– Он бездельник и подстрекатель… Знаю я эту породу. Все же я даю вам неделю сроку.

– Благодарю вас, – сказал Викарий. – Я понимаю ваше положение. Я вижу сам, что ситуация становится невозможной…

– Мне, разумеется, очень жаль, что я вам доставляю эту неприятность, – сказал сэр Джон.

– Неделю? – сказал Викарий.

– Неделю, – сказал, выходя, сэр Джон.

 

 

Проводив Готча, Викарий вернулся, и долгое время он сидел за письменным столом в своем кабинете, погруженный в раздумье.

– Одна неделя? – сказал он после бесконечно долгого молчания. – Ко мне явился Ангел, Ангел во славе своей, который оживил мою душу для красоты и восторга, который открыл мои глаза на Страну Чудес и нечто еще более значительное, чем Страна Чудес… а я пообещал избавиться от него через неделю! Из чего же мы, люди, созданы?.. Как я это ему скажу?

Он принялся расхаживать взад и вперед по комнате, потом прошел в столовую и остановился у окна, бессмысленно глядя на хлебное поле. Уже накрыт был стол ко второму завтраку. Он вдруг повернулся, все еще грезя наяву, и почти машинально налил себе рюмку хереса.

 

Скала над морем

 

Ангел лежал на вершине скалы над Бендремской бухтой и смотрел в даль мерцающего моря. Прямо из‑под его локтей шел обрыв на пятьсот семь футов вниз, чуть не к самой воде, а там, внизу, парили и кружили морские птицы.

Верхняя часть обрыва представляла собой зеленоватую меловую скалу, нижние две трети были горячего красного тона и сплошь исчерчены полосами гипса, а в пяти‑шести местах из отвесной стены пробивались ключи и бурлили по ней длинными каскадами. Кипень прибоя белела на кремнистой отмели, а дальше – там, где стлалась тень от одинокого утеса, – вода переливала тысячью оттенков лилового и зеленого, испещренная пятнами и полосами пены. Воздух был напоен солнечным светом, и звоном маленьких водопадов, и медленным шумом моря внизу. Время от времени перед обрывом проносилась бабочка, и стаи морских птиц то садились на выступы, то сновали в воздухе взад и вперед.

Ангел лежал, и его покалеченные, съежившиеся крылья горбились на его спине. Он наблюдал за чайками, и галками, и грачами, как они парили и кружили в солнечном свете и то стремительно падали к воде, то взмывали в слепящую синеву неба. Ангел долго лежал так и наблюдал за ними, летающими туда и сюда на развернутых крыльях. Он наблюдал и, наблюдая, вспоминал с бесконечной тоской реки звездного света и сладость земли, откуда он явился. Проскользнула чайка над его головой, быстрая и легкая, красиво белея в синеве развернутыми крыльями. Ангелу вступила тень в глаза, свет солнца их покинул. Он подумал о собственных своих покалеченных крыльях, и уткнулся лицом в свой локоть, и заплакал.

Женщина, проходившая тропой по кремнистому полю, увидела только горбуна, одетого в старый сюртук Викария из Сиддермортона, который разлегся на самом краю обрыва и лбом уткнулся в руку. Она поглядела на него раз и еще раз.

– Глупый человек, ведь уснул, поди, – сказала она и, хотя тащила в корзине тяжелую кладь, все‑таки направилась к нему, решив его разбудить. Но, подойдя поближе, она увидела, что плечи его тяжело вздымаются, и услышала его глухое рыдание.

Минуту она стояла тихо, и ее лицо покривилось усмешкой. Потом, бесшумно ступая, она повернулась и пошла назад к тропе.

– Трудное это дело, не придумаешь, что и сказать, – сказала она. – Горемычная душа!

Ангел сразу перестал рыдать и уставился с мокрым от слез лицом на берег под обрывом.

– Этот мир, – сказал он, – окутывает меня и готов проглотить. Крылья мои усохли и стали бесполезными. Скоро я буду не чем иным, как только увечным человеком; и буду я стареть, и склонюсь перед болью, и умру… Я несчастен. И я одинок.

Потом он уперся подбородком в ладони над самым краем обрыва и стал думать о Делии – о ее лице и о свете в ее глазах. Ангел почувствовал необычайное желание пойти к ней и рассказать о своих покалеченных крыльях. Обвить ее руками и плакать о своей потерянной земле. «Делия!» – сказал он самому себе тихо‑тихо. Солнце вдруг затянуло тучей.