Точка зрения леди Хаммергеллоу 4 страница

 

Наутро

 

Зайдя разбудить Ангела, Викарий увидел, что тот уже одет и стоит, глядя в окно. Было дивное утро, роса еще не сошла, из‑за угла дома косые лучи восходящего солнца били, желтые и горячие, в склон холма. Птицы уже всполошились в живой изгороди и в зарослях кустов. Вверх по склону – как‑никак был уже август месяц – медленно полз плуг. Ангел подпер подбородок обеими руками и не обернулся, когда Викарий подошел к нему.

– Как крыло? – спросил Викарий.

– Я о нем забыл, – ответил Ангел. – Этот там – человек?

Викарий посмотрел.

– Это пахарь.

– Почему он ходит так взад и вперед? Ему это нравится?

– Он пашет. В этом его работа.

– Работа! А зачем он ее делает? Она так однообразна – разве это не скучно?

– Скучно, – согласился Викарий. – Но ему надо ее делать, чтобы… понимаете… заработать на жизнь. Получить еду и всякое такое.

– Как странно! – удивился Ангел. – Люди все должны это делать? И вы?

– О нет. Он работает за меня. Исполняет мою долю работы.

– А почему? – спросил Ангел.

– О! В уплату за все то, что я, знаете ли, делаю для него. Мы в нашем мире полагаем справедливым разделение труда. Обмен не грабеж.

– Понимаю, – молвил Ангел, все еще следуя взглядом за тяжелыми движениями пахаря.

– А вы что делаете для него?

– Вам кажется, это легкий вопрос, – сказал Викарий, – а на деле он… куда как труден! Наше общественное устройство очень сложно. Невозможно так вот на ходу, перед завтраком, объяснить все эти вещи. Вы разве не голодны?

– Да, как будто, – медленно проговорил Ангел, не отходя от окна, и резко вдруг добавил: – Все же не могу я не думать о том, что пахать, наверно, совсем не весело.

– Возможно, – сказал Викарий, – очень возможно. Но завтрак подан. Вы не сойдете вниз?

Ангел нехотя отошел от окна.

– Наше общество, – объяснил Викарий на лестнице, – сложный организм.

– Да?

– И в нем так установлено, что одни делают одно, другие – другое.

– И пока мы с вами будем есть, тот худой, сутулый, старый человек так и будет плестись за тем тяжелым железным резаком, который волочит пара лошадей?

– Да. Вы скоро убедитесь, что это совершенно правильно. А, грибочки и яйцо‑пашот! Такова социальная система! Садитесь, прошу! Может быть, вам она представляется несправедливой?

– Мне все это непонятно, – молвил Ангел.

– Напиток, который я вам предлагаю, называется кофе, – сказал Викарий. – Это естественно. Когда я был молодым человеком, мне тоже многое казалось непонятным. Но позднее приходит Более Широкий Взгляд на Вещи. (Эти черные штучки называются грибами; с виду они превосходны!) Побочные Соображения. Все люди – братья, конечно, но иные из них, так сказать, младшие братья. Есть работа, требующая культуры и утонченности, есть и другая, при которой утонченность и культура явились бы помехой. И не следует забывать о праве собственности. Должно воздавать кесарю… Знаете, чем разъяснять сейчас эти материи (отведайте этого), я, пожалуй, дам вам лучше почитать одну книжечку (ням, ням, ням – грибочки на вкус не хуже, чем на вид), в которой это все изложено очень ясно и просто.

 

Скрипка

 

После завтрака Викарий прошел в маленькую комнату рядом с кабинетом отыскать для Ангела книжку по политической экономии. Ибо невежество Ангела в социальных вопросах было не пробить никакими устными разъяснениями. Дверь оставалась открыта.

– Что это? – сказал Ангел, войдя за ним следом. – Скрипка! – Он снял ее.

– Вы играете? – спросил Викарий.

Ангел уже держал в руке смычок и вместо ответа провел им по струнам. Звук был так хорош, что Викарий сразу обернулся.

Ангел крепче стиснул рукою гриф. Смычок пролетел обратно, заколыхался, и мелодия, которой Викарий никогда в своей жизни не слышал, заплясала в его ушах. Ангел продвинул скрипку под свой изящный подбородок и продолжал играть, и, пока он играл, его глаза светились все ясней, а губы улыбались. Сперва он смотрел на Викария, потом его лицо приняло отсутствующее выражение. Казалось, он смотрит уже не на Викария, а сквозь него, на что‑то постороннее, что‑то, что жило в его памяти, в его воображении, что‑то бесконечно далекое, дотоле невиданное и во сне…

Викарий пытался следить за музыкой. Мелодия казалась подобной огню, она налетала, сияла, искрилась и плясала, проносилась и появлялась вновь. Нет!.. Не появлялась! Другая мелодия, схожая и несхожая с прежней, взвивалась вслед за той, колыхалась, исчезала. Потом еще одна – та же и не та. Было похоже на трепетные языки огня, что вспыхивают попеременно над только что разведенным костром. «Здесь две мелодии – или два мотива – как верней?» – думал Викарий. Надо сказать, он удивительно мало смыслил в музыкальной технике. Гонясь друг за другом, мелодии, танцуя, уносились ввысь из костра заклинаний – гонясь, колыхаясь, крутясь – в высокое небо. Внизу разгорался костер, пламя без топлива, на ровном месте, и две резвящихся бабочки звука, танцуя, уносились от него, уносились ввысь, одна над другой, стремительные, порывистые, неотчетливые.

«Две резвящихся бабочки – вот что это было!» О чем думает Викарий? Где он? Ну конечно же, в маленькой комнате рядом с кабинетом! И Ангел стоит напротив и улыбается ему, играя на скрипке и глядя сквозь него, точно он не более как окно… Опять тот мотив – желтое пламя, в бурном порыве расходящееся веером; сперва один, и за ним, взметнувшись быстрым наплывом, другой. Снова два создания из огня и света, гонясь друг за другом, уносятся ввысь, в этот светлый безмерный простор.

Кабинет и вся реальность жизни вдруг поблекли перед глазами Викария, становились все прозрачней, как расплывающийся в воздухе туман; и он с Ангелом уже стоят рядом на самой вершине творимой башни музыки, вокруг которой кружили сверкающие мелодии, исчезали, появлялись опять. Он был в стране красоты, и вновь, как вначале, блеск небес озарял лицо Ангела и жаркая радость красок билась в его крыльях. Себя самого Викарий видеть не мог. Но я не берусь описать вам видение этой великой и широкой земли, ее невообразимую незамкнутость, и высоту, и благородство. Там ведь нет пространства, подобного нашему, нет и времени, каким мы его знаем; пришлось бы, хочешь не хочешь, говорить путаными метафорами и с досадой в конце концов признаться в своем бессилии. И было это всего лишь видением. Чудесные создания, носившиеся в эфире, не видели их, стоявших там, на башне, и пролетали сквозь Них, как можно пройти сквозь туман. Викарий утратил всякое ощущение длительности, всякое понятие о необходимости…

– Ах! – сказал Ангел и вдруг опустил скрипку.

Викарий забыл о книжке по политической экономии, забыл обо всем, покуда Ангел не кончил. Минуту он сидел притихший. Потом, вздрогнув, очнулся. Он сидел на старом с железной оковкой сундуке.

– Да, – сказал он медленно, – вы, оказывается, большой искусник. – Он растерянно посмотрел вокруг. – У меня, пока вы играли, было как бы видение. Мне чудилось, будто я вижу… Что же я видел? Пронеслось! – Он стоял, точно ослепленный ярким светом. – Я больше никогда не буду играть на скрипке, – сказал он. – Я вас прошу, унесите скрипку в вашу комнату… и возьмите ее себе… И порой играйте для меня. Я совсем не знал, что такое музыка, пока не услышал вашу игру. У меня такое чувство, точно до этого дня я никогда и не слышал музыки. – Он смотрел на Ангела во все глаза, потом обвел взглядом комнату. – Раньше, слушая музыку, я никогда ничего подобного не чувствовал, – сказал он. И покачал головой. – Больше я никогда не буду играть.

 

Ангел исследует деревню

 

Викарий – полагаю, очень неразумно – позволил Ангелу одному пойти в деревню, чтобы расширить свои представления о человечестве. Неразумно, ибо разве мог он представить себе, какой прием встретит там Ангел? Неразумно, но, боюсь, не безраздумно. В деревне он всегда держался с достоинством, он и помыслить не мог о том, чтобы ему пройтись вдвоем со своим гостем по улочке, – тот непременно станет обо всем расспрашивать и указывать пальцем, а он. Викарий, должен будет объяснять. Ангел может повести себя странно – а в деревне уж непременно вообразят что‑нибудь и вовсе дикое. Будут смотреть на них во все глаза: «Кто это с ним?» К тому же разве долг не велит ему заблаговременно заняться своей проповедью? И вот, получив необходимые наставления, Ангел бодро отправился в путь один, еще ничего почти не ведая об особенностях, отличающих человеческий образ мыслей от ангельского.

Ангел медленно брел, заложив белые руки за свою горбатую спину. Он пытливо заглядывал в глаза каждому встречному. Маленькая девочка, рвавшая жимолость и вику, поглядела ему в лицо, потом подошла и вложила ему в руку свой букетик. Это был пока, пожалуй, единственный случай, когда кто‑либо из людей (не считая Викария и еще одного существа) отнесся к нему с добротой. Потом, проходя мимо домика матушки Гестик, он услышал, как та бранила свою внучку.

– Ах ты наглая дрянь! – кричала матушка Гестик. – Щеголиха бесстыжая! – Ангел остановился, пораженный странным звучанием голоса матушки Гестик. – Вырядилась в лучшее платье, в шляпу с пером, и шасть со двора – фу‑ты, ну‑ты! – к своим кавалерам, а я тут работай на нее, как каторжная! Корчишь из себя барыню, голубушка моя, а сама шлюха шлюхой: тебе один шаг до гибели. Лень да франтовство до добра не доведут!

Голос внезапно смолк, и в сотрясенном воздухе разлилась благостная тишина.

– Как дико и нелепо! – сказал Ангел, не сводя глаз с удивительного ларчика раздора. – Кого‑то корчат! – Он не знал, что матушка Гестик вдруг обнаружила его присутствие и рассматривает его сквозь щели в ставне. Но вдруг дверь распахнулась, и старуха уставилась Ангелу в лицо. Странное явление: пыльные седые волосы и грязное розовое платье, расстегнутое спереди будто нарочно затем, чтобы выставить напоказ дряблую шею и грудь, – ржавая водосточная труба, которая вот‑вот станет изрыгать непостижимую ругань.

– Так‑то, сударь, – начала миссис Гестик. – Больше вам и делать нечего, как подслушивать у чужих дверей, сплетни собирать?

Ангел недоуменно смотрел на нее.

– Ишь ты как! – продолжала миссис Гестик, видно, и в самом деле очень рассерженная. – Подслушивать!

– Если вам не нравится, что я вас слушаю…

– Не нравится, что он слушает! Еще бы мне это правилось! Что вы в самом деле думаете? Ишь, простачок нашелся!..

– Но если вы не хотели, чтобы я вас слышал, зачем вы так громко кричали? Я подумал…

– Он подумал! Дурак безмозглый, вот ты кто! Дурень пучеглазый. Что, не придумал ничего умней, как стоять, разиня свое поганое хайло – авось, что и попадет в него! А потом побежишь разносить по деревне! Ах ты жирная рожа, чурбан, разносчик сплетен! Уж я бы так постыдилась рыскать и подглядывать вокруг домов, где живут приличные люди…

Ангел с удивлением открыл, что какая‑то неизъяснимая особенность ее голоса вызывает в нем крайне неприятные ощущения и сильное желание удалиться. Но, перебарывая себя, он стоял и вежливо слушал (как принято слушать в Ангельской Стране, пока другой говорит). Весь в целом этот взрыв был для него непонятен. Было непостижимо, по какой причине внезапно выдвинулась – так сказать, из бесконечности – эта исступленная голова. И он никак не представлял себе – весь его прежний опыт это исключал, – что можно задавать вопрос за вопросом, не дожидаясь ответов.

Ни на миг не прерывая свою цветистую речь, миссис Гестик заверила его, что он не джентльмен, спросила, не называет ли он себя таковым, отметила, что в наши дни это делает каждый проходимец, сравнила его с раскормленной свиньей, удивилась его бесстыдству, справилась, не совестно ли ему перед самим собой стоять тут у дверей, осведомилась, не врос ли он в землю, полюбопытствовала, что он этим хочет доказать, пожелала узнать, не обворовал ли он огородное пугало, чтобы напялить на себя его наряд, высказала догадку, что на такое поведение его толкает непомерное тщеславие, поинтересовалась, знает ли его мамаша, что он вышел погулять, добавила в заключение: «У меня, голубчик, кое‑что найдется, чтобы сдвинуть вас с места!» – и скрылась, яростно хлопнув дверью.

Наступившая временно тишина показалась Ангелу поразительно мирной. Голова шла у него кругом, но теперь он наконец получил возможность разобраться в своих новых ощущениях. Он перестал улыбаться и кланяться и только стоял в удивлении.

– Какое‑то странное чувство, сродное боли, – сказал Ангел. – Чуть ли не хуже, чем голод, и совсем непохоже на него. Когда ты голоден, хочется есть. Она, я полагаю, была женщиной. Так и хочется удалиться. Полагаю, мне можно уйти сейчас же?

Он неторопливо повернулся и, задумавшись, пошел дальше. Он услышал, как дверь домика снова распахнулась, и, оглянувшись, увидел сквозь алый заслон вьюна матушку Гестик, державшую в руках кастрюлю с горячим отваром из‑под капусты.

– Хорошо сделали, что ушли, мистер Укради Штаны, – донесся через пурпур вьюна голос миссис Гестик. – Только не вздумайте прийти опять и рыскать вокруг дома, а не то я вас научу приличным манерам, уж поверьте!

Ангел остановился в полной растерянности. У него и в мыслях не было когда‑либо опять подойти к этому дому. Он не понимал точного назначения черного сосуда, но общее впечатление было крайне неприятным. И ничем нельзя было это объяснить.

– Я всерьез! – говорил крещендо голос миссис Гестик. – А, чтоб тебя!.. Я всерьез!

Ангел отвернулся и пошел дальше с недоумением в глазах.

– Она очень смешная! – сказал Ангел. – Очень! Куда смешней того человечка в черном. И она говорит, что она всерьез… А что «всерьез», я не знаю!.. – Он умолк. – А другие разве у них не всерьез?.. – сказал он наконец все с тем же недоумением.

 

 

Ангел издалека завидел кузницу, где брат Сэнди Брайта подковывал лошадь возчика из Апмортона. Возле кузницы стояли два неуклюжих подростка и глазели по‑бычьи на работу кузнеца. Когда Ангел подошел ближе, эти двое, а затем и возчик медленно повернули головы (под углом в тридцать градусов) и стали следить за его приближением, уставив на него спокойный и недвижный взгляд. Их лица выражали безразличное любопытство.

Впервые в жизни Ангел почувствовал неловкость оттого, что на него глядят. Он подошел, стараясь сохранить на лице любезное выражение, но тщетно: оно было бессильно сломить этот гранитный взгляд. Руки он держал за спиной. Он приветливо улыбался, с любопытством глядя на непонятное (для Ангела) занятие кузнеца. Но батарея глаз норовила перехватить его взгляд. Стараясь встретить все три пары глаз сразу. Ангел утратил легкость поступи и споткнулся о камень. Один подросток насмешливо хихикнул и, охваченный смущением под вопрошающим взором Ангела, тут же, чтобы прикрыть внутреннее беспокойство, подтолкнул второго подростка локтем в бок. Никто не заговаривал, промолчал и Ангел.

Но едва Ангел прошел мимо, один из тех троих в вызывающем тоне промычал мотивчик.

Затем все трое расхохотались. Попробовал и другой что‑то спеть, но почувствовал, что должен сперва отхаркаться. Ангел проследовал дальше своим путем.

– Это кто ж такой? – сказал второй подросток.

«Бинг, бинг, бинг», – выстукивал молоток кузнеца.

– Не иначе как иностранец, – сказал возчик из Апмортона. – Сразу видно, что дурак, че‑орт его возьми.

– А иностранцы всегда дураки, – мудро рассудил первый подросток.

– У него, похоже, горб на спине! – сказал возчик из Апмортона. – Че‑оорт меня подери, если не так.

Снова установилось нерушимое молчание, и все трое пустым, ничего не выражающим взглядом провожали удалявшуюся фигуру Ангела.

– Очень похоже на горб, – сказал возчик после нескончаемо долгой паузы.

 

 

Ангел шел дальше по деревне, и все ему казалось удивительным. «Они начинаются, проходит короткое время, и они кончаются, – говорил он сам с собой недоуменным голосом. – Но что же они делают в промежутке?» – Он услышал раз, как невидимый рот пел невнятные слова на тот мотив, что промычал человек возле кузницы.

– Это тот несчастный, которого Викарий подстрелил из своей двустволки, – сказала Сара Глу (Приходские дома, № 1), рассматривая его поверх жалюзи.

– Похож на француза, – сказала Сьюзен Хопер, глядя в просветы этой удобной ширмы для любопытства.

– У него такие милые глаза, – сказала Сара Глу, на одно мгновение перехватив их взгляд.

Ангел продолжал свою прогулку. Мимо шел почтальон и в знак привета приложил руку к козырьку; дальше он увидел спящую на припеке собаку. Ангел миновал ее и увидел Мендхема, который холодно кивнул ему и поспешил пройти мимо. (Помощник Викария не хотел, чтобы его видели в деревне разговаривающим с Ангелом, пока не выяснится, что это за личность.) Потом из одного дома донесся визг раскапризничавшегося ребенка, что Ангела и вовсе озадачило. Затем Ангел вышел на мост за последним домом деревни и здесь, склонившись над перилами, загляделся на сверкание маленького водопада у мельницы.

– Они начинаются, проходит короткое‑время, и они кончаются, – говорила мельничная запруда. Вода убегала под мост, зеленая и темная, исполосованная пеной.

За мельницей поднимала ввысь свою прямоугольную колокольню церковь с погостом позади, волна могильных камней и деревянных надгробий расплескалась по склону холма. Картину обрамляли шесть или семь буков.

Ангел услышал за спиной шарканье ног, скрип колеса и, повернув голову, увидел человека в грязных бурых лохмотьях и, фетровой, серой от пыли шляпе. Он стоял, слегка покачиваясь, и пристально смотрел Ангелу в спину. Позади него другой, почти такой же грязный человек катил по мосту на тачке точильный станок.

– Здрасс… – сказал первый, чуть улыбнувшись, – с добрым… ут‑т… – Он сдерживал вырывавшуюся икоту.

Ангел остановил на нем взгляд. Он еще никогда не видел такой совсем уж бессмысленной улыбки.

– Кто вы? – сказал Ангел.

Бессмысленная улыбка исчезла.

– А к‑какое вам дело, кто я? Ддобб… утро…

– Идем‑идем! – сказал, поравнявшись с ним, человек с точильным станком.

– Й‑я гговорю «ддоб‑б… утро», – сказал оборванец с обидой в голосе. – Не можете ответить?

– Идем‑идем, дурак! – сказал, двинувшись дальше, человек со станком.

– Я не понимаю, – сказал Ангел.

– Нне понима… Да просто – ик! Я сказал: доб‑б‑б у‑ут… Нне жжела… ик! отвечать? Не жжела…? Дженмен… г‑грит дженмену «с добрым у‑ут…» Положено отвечать. Вы не джентльмен. Придется поучить.

Ангел был озадачен. Минуту пьяный стоял, покачиваясь, потом неуверенно снял с себя шляпу и швырнул ее Ангелу под ноги.

– Оч‑чч хорошо! – сказал он таким тоном, точно принял важное решение.

– Идем‑идем! – донесся голос человека со станком, откатившего свою тачку на добрых двадцать ярдов.

– Не х‑х‑хочешь драться, эх ты… – Ангел не разобрал слова.

– И‑йя те покажу, как не отвечать дж‑мену на «добр… утро».

Он принялся стаскивать с себя куртку.

– Думаешь, я пьян? – сказал он. – Я те покажу!

Человек со станком присел на край тачки и приготовился наблюдать.

– Идем‑иде‑ом! – сказал он.

Куртка завернулась, и пьяный топтался на месте, пытаясь выпутаться из нее и выкрикивая угрозы и ругань. Понемногу Ангел начал подозревать, пока еще довольно смутно, что эти подготовления носят враждебный характер.

– Рродная ммать не уззнает тебя, так я тебя разделаю! – сказал пьяный, закинув куртку чуть не на голову.

Наконец одежка оказалась на земле, и пьяный точильщик позволил внимательному глазу Ангела разглядеть сквозь частые прорехи в останках жилета прекрасное, волосатое и мускулистое, тело. Он с молодецким видом выпятил грудь.

– Хочешь, сорву с тебя кочерыжку, а? – предложил пьяный и сделал шаг вперед и шаг назад, подняв кулаки и оттопырив локти.

– Валяй, пошли, – донеслось с дороги.

Внимание Ангела сосредоточилось на паре огромных, волосатых черных кулаков, которые раскачивались, то надвигаясь, то отступая.

– Валяй, говоришь? Йя ему покажу! – сказал джентльмен в лохмотьях и затем с предельной свирепостью: – Голубчик ты мой. Я т‑те покажу!

Он вдруг рванулся вперед, и Ангел, повинуясь новорожденному инстинкту, отступил на шаг и, чтобы избежать удара, даже заслонил рукой лицо. Кулак прошел на волосок от ангельского плеча, и точильщик грудой лохмотьев повалился наземь, упершись лбом в перила моста. Ангел с полминуты стоял в колебании над дергающейся в судороге грязной кучей богохульства, потом повернулся к ждавшему на дороге товарищу своего противника.

– Ддай мне только встать, – сказал человек на мосту. – Дай мне встать, и я те покажу, скотина! Я те покажу!

Странная неприязнь, судорога отвращения охватила Ангела. Он медленно побрел прочь от пьяного к человеку с точильным станком.

– Что все это значит? – сказал Ангел. – Я не понимаю.

– Дурак он паршивый!.. Говорит, у него серебряная свадьба, – досадливо ответил человек со станком и с возросшим нетерпением в голосе еще раз закричал в сторону моста: – Иде‑ом!

– Серебряная свадьба! – повторил Ангел. – Что это такое, серебряная свадьба?

– А, чистый вздор, – сказал человек на тачке. – Он всегда найдет, на что сослаться. С души воротит. На той неделе был день его рождения, будь он неладен, а перед тем он никак не мог протрезвиться после выпивки в честь моей новой тачки. (Да идем же, дурень!)

– Но я не понимаю, – сказал Ангел, – почему он так шатается? Почему он все старается поднять свою шляпу и никак не поднимет?

– Почему? – сказал точильщик. – Есть же еще на свете такие, черт их возьми, невинные дитяти! Почему? Да потому, что нализался! А то с чего бы? Идем же… чертов болван. Потому что пьян в дым. Вот почему!

По тону голоса второго точильщика Ангел рассудил, что разумней будет воздержаться от новых расспросов. Но он стоял у его тачки и продолжал наблюдать за таинственными маневрами на мосту.

– Иде‑ом! Эх, видать, придется мне пойти самому и поднять ему эту шляпу… ну просто беда мне с ним. Никогда еще у меня не было такого паршивого напарника. Беда мне с ним, да и только.

Человек с тачкой призадумался.

– Добро бы он был джентльмен и не должен был бы зарабатывать себе кусок хлеба. И ведь такой дурак. Как хватит малость, так ему удержу нет. Задирает каждого встречного. (Наконец‑то пошел!) Провались я на месте, если он не собрался драться со всей Армией Спасения, будь она неладна! Совсем разума нет у человека. (Эгей! Идем‑иде‑о‑ом! Иде‑ом!) Нет, придется мне все‑таки сходить за его шляпой, будь она неладна! Сколько хлопот доставляет, а ему хоть бы что!

Второй точильщик вернулся на мост и, любовно чертыхаясь, помог первому надеть шляпу и куртку. Ангел все глядел на них. Потом, в полном недоумении перед столькими тайнами, двинулся назад в деревню.

 

 

После этой встречи Ангел прошел мимо мельницы и, обогнув церковь, направился осмотреть надгробья.

– Это как будто место, куда они складывают обломки развалин, – сказал Ангел, читая надписи. – Любопытное слово – «Вдовица» – «Resurgam»…[8] Значит, они не вовсе уничтожаются. И такая огромная понадобилась куча, чтобы удержать ее под землей… Какая сила духа!

– Хокинс! – тихо молвил Ангел… – Хокинс? Имя мне незнакомо… Он, значит, не умер – ясно же: «Приобщился Сонму Ангелов 17‑го мая 1863 г.». Ему, верно, было здесь, внизу, так же неуютно, как мне. Но не пойму, зачем на памятник поставили сверху эту штуку вроде горшка. Любопытно! Тут кругом еще несколько таких же – каменные горшочки, а над ними обрывки застывшего каменного покрывала.

Из Народного училища высыпала ватага мальчишек, и сперва один, а за ним и несколько других остановились, разиня рот, при виде черной сгорбленной фигуры Ангела среди белых надгробных камней.

– А у него горб на спине! – заметил маленький критик.

– Волосы‑то как у девчонки! – сказал второй.

Ангел обернулся на их голоса. Его поразил странный вид смешных маленьких голов, торчавших по замшелой стене. Он тихо улыбнулся глазевшим на него личикам и, отвернувшись, снова засмотрелся на чугунную решетку вокруг могилы Фитц‑Джарвиса. «Странно, какое чувство недоверия, – сказал он. – Плиты, груды камней, эти решетки… Боятся они?.. Или мертвые иногда пытаются встать? Их как будто хотят придавить… строят укрепления…»

– Остриги волосья, остриги волосья, – запели хором трое мальчуганов.

– И чудные они, люди! – сказал Ангел. – Вчера тот мужчина хотел спилить мне крылья, сейчас эти маленькие создания хотят отрезать мне волосы! А тот человек на мосту предложил сорвать с меня «кочерыжку». Еще немного, и они ничего от меня не оставят.

– Где нашел ты эту шляпу? – пел другой мальчуган. – Где ты взял свой балахон?

– Они задают вопросы, но ответы им, видимо, не нужны, – сказал Ангел. – Это ясно по их тону. – Он задумчиво смотрел на мальчиков. – Мне непонятны методы человеческого общения. То, что происходит сейчас, наверно, изъявление дружбы, нечто вроде обряда. Но я не знаю ответов. Пожалуй, мне лучше пойти назад к маленькому толстому человечку в черном, с золотой цепочкой через весь живот, и пусть он мне объяснит. Все так непросто.

Он повернулся к арке у входа на кладбище.

– Эгей! – пронзительным фальцетом сказал один из мальчиков и швырнул в него скорлупой букового ореха. Она, подпрыгивая, покатилась по кладбищенской дорожке. Ангел остановился в удивлении.

Тут все мальчики расхохотались. В подражание первому второй тоже сказал «Эгей!» и попал в Ангела. Удивленный вид горбуна был прямо восхитителен. Они все стали кричать «Эгей!» и швыряться скорлупой буковых орехов. Одна скорлупа попала Ангелу в кисть руки, другая сильно кольнула за ухом. Ангел неумело замахал, проговорил, запинаясь, несколько слов упрека и вышел на дорогу. Его замешательство и трусость удивили и возмутили мальчиков. Нечего поощрять слюнтяев! Обстрел становился все жесточе. Вы без труда представите себе яркие моменты боя: самые задиристые мальчуганы сомкнутым строем выбегают вперед и дают дружные залпы; мальчуганы более робкие следуют врассыпную позади, ограничиваясь одиночными выстрелами. Шавку Милтона Попрошайки это зрелище привело в экстаз, и она, вообразив самые дикие вещи, с визгом принялась бегать по кругу, подбираясь все ближе к ангельским лодыжкам.

– Ай‑ай‑ай! – сказал могучий голос. – Не ожидал! Не ожидал! Где мистер Джарвис? Кто учил вас таким манерам, маленькие негодники!

Малыши кинулись кто влево, кто вправо, иные – махом через ограду на школьный двор, иные – во всю прыть по улице.

– Эти мальчишки просто невыносимы! – гудел, подходя, мистер Крумп. – Очень сожалею, что они надоедали вам.

Ангел был, казалось, сильно расстроен.

– Не пойму, – сказал он. – Человеческие обычаи просто…

– Ну, разумеется. Для вас они непривычны. Как ваш отросток?

– Мой – как вы назвали? – спросил Ангел.

– Ваша раздвоенная конечность. Как она сейчас? Раз уж вы тут рядом, зайдемте ко мне. Зайдемте, и я посмотрю еще разок, что там у вас делается. (Ах вы, шалопаи!) А тем временем эти маленькие невежи разойдутся по домам. В деревнях они все одного пошиба. Не способны понять ничего, что выходит за пределы нормы. Увидел приезжего непривычной внешности – швыряй в него камень! Их воображение не идет дальше своего прихода… (Смотрите, вкачу вам микстуры, если еще раз поймаю вас на том, что вы задеваете приезжих!) Впрочем, скажу я, ничего другого и ждать не приходится… В эту дверь, прошу!

Так Ангела, все еще полного смущения, затащили на перевязку.

 

Точка зрения леди Хаммергеллоу

 

В Сиддермортон‑парке стоит Сиддермортон‑Хаус – барский дом, где живет старая леди Хаммергеллоу; живет главным образом бургундским и деревенскими сплетнями – милая старая дама с морщинистой шеей и красно‑бурым цветом лица. Она подвержена бурным приступам дурного настроения и признает для своих слуг и арендаторов только три средства от всех их бед: бутылку джина, одеяло из благотворительного фонда или новенькую крону. От Сиддермортона до Сиддермортон‑Хауса мили полторы. Старая дама владеет всей деревней, за исключением южной окраины, принадлежащей сэру Джону Готчу, и правит ею самодержавно, что в наши дни разделения власти несет отраду, как родник среди пустыни. Она предписывает и запрещает браки, изгоняет из деревни неугодных ей людей путем простого повышения арендной платы, увольняет батраков, обязывает еретиков ходить в церковь и заставила Сьюзен Денгетт, когда та выбрала для своей дочки имя «Юфимия», окрестить младенца Мэри‑Анной. Она протестантка широких воззрений и не одобряет, что у Викария лысинка похожа на тонзуру. Она член Приходского Совета, вследствие чего Совет во всем составе плетется к ней по холму и через вересковую пустошь и все свои речи (так как она глуховата) произносит не с трибуны, а в трубку слухового аппарата. Политикой она больше не интересуется, но до начала текущего года была ярой противницей «этого Гладстона». Вместо лакеев она держит в доме только женскую прислугу – по милости американского биржевого маклера Хоклея и его четырех ливрейных великанов.

Она держит деревню во власти чуть не колдовской. Вы можете в трактире «Кот и Рог Изобилия» поклясться господом богом, и никого вы этим не заденете; но помяните всуе имя леди Хаммергеллоу, и все будут так оскорблены, что вас, чего доброго, выставят вон. Проезжая через Сиддермортон, она неизменно заглядывает к почтмейстерше Бесси Флумп – послушать, где что случилось, а затем к мисс Финч, портнихе – проверить Бесси Флумп. Иногда она навещает Викария, иногда миссис Мендхем, которую ни во что не ставит, а изредка и Крумпа. Ее блистательная пара сивых чуть не переехала Ангела, когда он шел в деревню.