Она указывала дрожащим пальцем, на котором было надето кольцо.
– Боже мой, я совсем про это забыл.
– Ты и про меня забыл. И про все на свете. Дурак. Противная свинья…
– Почем же я знал? И потом сам‑то я… Что ты сделала со мной?
– Я бы еще и не то с тобой сделала. Если б я могла сейчас тебя убить, так убила бы. Убирайся прочь от меня.
– Куда ты? Что ты хочешь делать?
– Уйти. Одеться. Вымыться, насколько возможно. Убежать от тебя куда глаза глядят. Чтобы не стошнило.
Она металась по комнате, торопливо одеваясь и осыпая его оскорблениями. Он сидел на измятой, разоренной постели, обдумывая создавшееся положение.
– Подожди минутку, – сказал он наконец. – Ты не можешь уйти так.
– Если что‑нибудь будет… О, если только что‑нибудь будет… я тебя убью.
– Но ты же не оставишь меня здесь.
– Я убью тебя, а потом себя. Клянусь. Клянусь.
– Не можешь же ты меня тут так оставить.
Он вышел за ней в гостиную и попытался удержать ее. И тут произошла странная вещь: за двадцать минут до того она была совершенно беспомощна в его руках, но теперь, когда он попытался преградить ей путь к двери, она метнула на него взгляд, исполненный жгучей ненависти, гнева и презрения, который подействовал, как удар.
– Дурак!» – крикнула она ему прямо в лицо.
Она сжала кулаки, поднесла их к вискам и вдруг ударила его прямо по лицу с такой силой, что он пошатнулся и упал.
Полетел кувырком и растянулся на полу.
Дверь за ней захлопнулась, и он очутился в своем новом гнездышке – голый, на полу, под опрокинутым стулом, у стены, на которой висела прекрасная, полная нежности картина «Enfin seuls».
Бедные звереныши! Вот какую страшную шутку сыграла тьюлеровская цивилизация с двумя своими созданиями – и без всякого смысла. Вернее, потому, что она и не ищет тут смысла. Именно она затуманила им голову и привела их к этому…
Эванджелина добрела до площади вне себя, взбешенная, обезумевшая. После некоторого колебания она позвала такси и помчалась к своей родственнице Милли Чезер рассказать ей обо всем – так как ей казалось, что ее разорвет, если она не расскажет кому‑нибудь. Потом она вернулась в Скартмор‑хауз и, не ужиная, легла в постель. А Эдвард‑Альберт медленно оделся и еще медленнее привел в порядок свои расстроенные чувства.
Он попытался облегчить положение, свести все к простой ненависти. Он стал выкрикивать по ее адресу ругательства. «Чертовка» было самым нежным из названий, которые он мог для нее найти.
– Ты вернешься, скверная сука. Только попадись мне тут, я тебе покажу.
Он распалял в себе гнев и в то же время уже снова желал ее. Это его возмущало, но он чувствовал, что успел только отведать ее.
У него остались два красных пятна на щеках от ее кулаков. Он с огорчением тщательно рассмотрел их в зеркале, висевшем в ванной. Будут синяки, если не смочить холодной водой. И в одном месте треснула кожа и сочится кровь.
«Она меня захватила врасплох… Это вот от ее кольца… Прямо осатанела… Так я, значит, свинья? Эгоист и свинья? И дурак, а? Что она – в самом деле это думает или просто так?.. Да, вот какая история… Я сделал глупость, что дал ей уйти… Но она перевернула бы весь дом… И куда это она пошла? В каком дурацком я буду положении, если она вернется на прежнюю службу. А ведь если все обойдется… она может это сделать».
Мистер Пип Чезер
Несмотря на пережитое потрясение, Эдвард‑Альберт проспал ночь спокойно и утром проснулся хотя еще растерянный, но уже отдохнув и чувствуя себя гораздо более способным отстаивать свои права в этом враждебном мире. Так как делать ему было нечего, он пошел гулять в Риджент‑парк; там он сел поблизости от той самой скамейки, на которой неделю назад они с Эванджелиной строили планы будущего. И несмотря на происшедшую накануне трагедию, он почувствовал, что сильно тоскует по ней.
Почти целых две недели она подвергала его энергичному моральному массажу, умащивала лестью и обожанием, а теперь он оказался грубо выброшенным в холодный, отрезвляющий мир. И вчерашние события предстали перед ним в новом свете. Как бы там ни было, он узнал, он испытал Это. Он стал мужчиной. Он больше уже не кидал украдкой робких взглядов на проходящих мимо девушек и женщин. Он овладел их тайной. Он смотрел на них критически. Но ни одна из них – это было ясно – не могла заменить Эванджелину. Самая его ненависть к ней, исступленная и неистовая, говорила ему о том, что с ней ни в коем случае не покончено.
Что же теперь делать? Надо немножко пройтись. Заглянуть в витрины на Риджент‑стрит. Где‑нибудь закусить. И подождать – как развернутся события.
Днем к нему явился неожиданный посетитель.
Открывая дверь, Эдвард‑Альберт думал, что это звонит какой‑нибудь торговец. Он увидел перед собой невысокого, но держащегося очень прямо молодого человека в весело сдвинутом набекрень котелке, в необыкновенно изящном черном пиджаке, светлых в елочку брюках и ярком, радужном галстуке, замечательно гармонирующем с голубой рубашкой и уголком носового платка, который высовывался из нагрудного кармана. Лицо у него было тоже, если можно так выразиться, прямое: чисто выбритое, с живыми темно‑карими глазами, вздернутым носом и большим, чуть скошенным ртом, вот‑вот готовым улыбнуться. Жизнерадостный вид подчеркивался розовой гвоздикой в петлице. По понятиям Эдварда‑Альберта, костюм незнакомца представлял собой верх элегантности. Он шире открыл дверь.
Незнакомец заржал. Он громко, отчетливо и протяжно издал звук: «И‑го‑го». И только после этого заговорил.
– Мистер Тьюлер? – спросил он.
– Вы меня ищете? – в свою очередь, осведомился Эдвард‑Альберт.
– Сразу догадались, – продолжал незнакомец. – Можно войти?
Эдвард‑Альберт посторонился, чтобы пропустить его.
– Я не разобрал вашей фамилии, – сказал он. – Если вы по делу… – Он вспомнил о недавних наставлениях Эванджелины. – Может, у вас есть карточка?..
– Отчего же, – ответил незнакомец. – Полагаю – и‑го‑го, – что есть.
Он вынул изящный бумажник черной кожи с серебряной монограммой и достал оттуда визитную карточку.
– Не пугайтесь! – произнес он, вручая ее Эдварду‑Альберту.
Текст в жирной черной рамке гласил:
М‑Р ФИЛИПП ЧЕЗЕР,
представитель фирмы
«ПОНТИФЕКС, ЭРН И БЭРК, БЮРО ПОХОРОННЫХ ПРОЦЕССИЙ»
Гость несколько мгновений следил за выражением лица хозяина, потом рассмеялся и поспешно объяснил:
– Я не по делу, Эдвард‑Альберт, не по делу. Просто зашел познакомиться. У меня нет другой карточки при себе. Позвольте представиться: Пип Чезер – к вашим услугам. Пип. Пип Чезер. Я – и‑го‑го – муж двоюродной сестры Эванджелины. Они с моей женой закадычные подруги. Еще со школьной скамьи. Вы, может быть, слышали от нее о Милли, душеньке Милли. Она ее иначе не называет. А мой почтенный родитель – ее крестный. Приятный малый, только не вздумайте когда‑нибудь назвать его «Шипучка». Он будет посаженым отцом. У него же – парадный завтрак и все прочее. А мне предстоит роль шафера. Понятно? Я и пришел обо всем условиться.
Он снял шляпу, обнажив торчащий на голове хохол. Некоторое время он как будто не знал, куда положить ее, и решил держать в руке, пока не найдется подходящего места.
– Вам надо завести вешалку, Эдвард‑Альберт, – заявил он. – Для шляп и зонтиков. Вон туда поставить.
Он показал шляпой, куда именно.
– Непременно купите… Ну, давайте потолкуем. Как будто славная квартирка, светлая.
Эдвард‑Альберт отворил дверь в гостиную.
– Хотите чаю? – спросил он. – Я могу приготовить.
– Лучше – и‑го‑го – виски, – ответил м‑р Чезер.
– У меня сейчас нет виски.
– О, надо всегда держать бутылку виски в буфете, обязательно. И всякую ерунду для коктейля: джин, полынную, лимонный сок – и‑го‑го – все, что нужно. Нельзя, чтобы в доме не было чем согреться. Насчет чая не хлопочите. Покончим с делами и сходим куда‑нибудь – пропустим по одной, как говорится. Я позвонил бы вам утром, да у вас еще нет телефона. Вы должны поставить себе телефон. Только послушайтесь моего совета – не ставьте его в передней, чтобы всем было слышно. Поставьте в уголке около письменного стола. И отводную трубку в спальне. Потом выберем подходящее место. Я – и‑го‑го – не мог зайти утром, потому что пришлось двух покойников в Уокинг доставлять. Надо было – и‑го‑го – скинуть траур.
Он осторожно, заботливо положил шляпу на самую середину стола и грациозно уселся на стул, закинув одну руку за спинку. Эдварду‑Альберту гость показался великолепным. Он постарался принять столь же непринужденную позу, ожидая, пока гость начнет говорить.
М‑р Чезер задумался. Потом, вместо того чтобы перейти к делу, пустился в длинные рассуждения.
– Похоронное дело – и‑го‑го – не такое уж мрачное занятие, Эдвард‑Альберт. Не думайте. Оно – и‑го‑го – любопытное. Чувствуешь какую‑то бодрость, когда зароешь покойника в землю, а сам пошел себе как ни в чем не бывало. Сколько вздору болтают о скорби, о тяжкой утрате и прочее в таком же духе. Если нет никакой ссоры из‑за завещания или еще чего‑нибудь, все – и‑го‑го – все делают постные мины. Делают, сэр. Потому что таких мин не было бы, если б их не делали. Ведь мы‑то – и‑го‑го – остались в живых. Еще одного покойничка пережили. Мне всегда хочется обойти присутствующих, и похлопать их по спине, и посоветовать им – и‑го‑го – без стеснения засмеяться. Иногда они в самом деле смеются. Я раз видел, как целая процессия хихикала… Заметили какую‑то собачку, не то еще что‑то… Наша‑то обязанность, понятно, – сохранять серьезное выражение лица. За это ведь нам, так сказать, и платят. За серьезное выражение. Понимаете?
– За серьезное выражение, – повторил Эдвард‑Альберт. – Правильно. Это правильно.
М‑р Пип помолчал, потом издал особенно протяжное «и‑го‑го» и уклонился в сторону.
– В Америке похоронное дело поставлено по‑другому. У них там целая волынка с покойником, которой наши вест‑эндские клиенты не выдержали бы. Просто не выдержали бы. Они его подкрашивают и принаряжают, а потом устраивают торжественное прощание. Являются знакомые, оставляют свои визитные карточки. Это не в нашем духе. В Лондоне этим занимаются иностранные фирмы, но не мы. Нет.
Он умолк, как будто исчерпав тему. Приятнейшим образом улыбнулся Эдварду‑Альберту: он сам не знает, почему вдруг заговорил о похоронах. Он мог бы порассказать Эдварду‑Альберту много любопытного, но сейчас им предстоит побеседовать кой о чем посерьезней. Если он когда‑нибудь соберется написать книгу – а он частенько об этом подумывает, – то назовет ее «Серебряный катафалк». Но это может повредить предприятию…
– Да, пожалуй, – вдумчиво заметил Эдвард‑Альберт.
– Ну, а теперь пора заняться делом, – объявил м‑р Чезер.
О чем это он собирается говорить?
– Да‑а‑а, – неопределенно протянул Эдвард‑Альберт и насторожился.
– Свадьба – и‑го‑го, – свадьба – вещь серьезная. Очень серьезная. С нее многое начинается, так же как похоронами кончается. Она чревата последствиями – и‑го‑го. Неисчислимыми последствиями. Моя дорогая родственница Эванджелина сказала, что вы, так сказать, круглый сирота. Вы еще нигде не успели побывать и ничем пока не занимаетесь по‑настоящему. Весь мир открыт перед вами. Вы нуждаетесь в руководстве – и в серьезных делах и в мелочах. Тут‑то и выступает на сцену шафер. Скажу без ложной скромности: вам повезло, что вы имеете шафером такого человека, как я. Я – и‑го‑го – один из лучших шаферов в Лондоне. Собаку на этом съел. Десятки пар – шесть, а то и семь – перевенчал. Объясню все, что вам надо знать и как действовать.
Но он как будто все еще что‑то не договаривал. Он встал, засунул руки в карманы брюк и зашагал взад и вперед по комнате, искоса поглядывая на Эдварда‑Альберта.
– Славная у вас квартирка. Просто прелесть. Как, уже сломан стул? Ах, эта мебель в рассрочку! Не успел выплатить, уже надо новую. И картину достали «Enfin seuls»! Это ведь Лейтон, правда?
– Вот насчет свадьбы… – начал Эдвард‑Альберт.
Чезер круто повернулся к нему на каблуках и весь превратился во внимание.
– Что именно?
– Дело в том, мистер Филипп…
– Пип для вас, дорогой мой, просто Пип…
– Так вот насчет этого… Дело в том… Должен сказать вам, что у нас с ней произошла маленькая размолвка.
– Жена что‑то говорила мне об этом, пока я скидывал свои печальные одежды и надевал вот эти – и‑го‑го – невинно‑радостные… Буря в стакане воды. Бросьте думать об этом. Говорю вам – и‑го‑го – бросьте. У кого не бывает таких недоразумений. Перед свадьбой без этого не обходится. Дело обычное. «Помолвка откладывается» – это можно видеть в «Таймсе» постоянно. Вот в чем преимущество похоронного дела: у нас без отбоя. Сперва покажи удостоверение о смерти – без этого за тебя не примусь.
– Что вам говорила миссис Чезер?
– Да ничего особенного. Сказала, что вы немножко повздорили. Вы Эванджелину чем‑то обидели, что ли?
– Мы с ней… (Он поискал выражения). Мы с ней немножко не столковались.
Взглянув на своего протеже, Пип заметил, что тот густо покраснел. Вид у него был еще наивней и глупей, чем обычно.
– Я ведь не младенец, дорогой мой, – заявил Пип Чезер. – Не будем говорить об этом. Бросьте об этом думать. Над тем, что вчера огорчало, завтра станете смеяться. Ведь вы будете рады, если она вернется? Верно? Надо признать за женщиной право иметь свой подход – и‑го‑го – к некоторым вопросам, в особенности на первых порах. Согласитесь на это, и она вернется. Сейчас же. Согласны? Да? Ну и толковать не о чем. Все в порядке.
Вернувшись домой, он рассказал жене о положении дел.
– Я так и думал, что в этом все дело, – сказал он после того, как жена посвятила его в подробности ссоры. – Кажется, у нас с тобой таких недоразумений не было…
– Ты все знал от рождения, – ответила Милли Чезер. – А уж чем дальше, тем больше. Пойду скажу ей. Она ждет наверху…
– Он хочет, чтобы ты вернулась, – сказала Милли Эванджелине, поднявшись наверх.
Эванджелина была занята чтением «Похождений принцессы Присциллы». Она отложила книгу в сторону, делая вид, будто ей жаль оторваться.
– А он просит извинения? Он должен попросить извинения.
– Просит.
– Я хочу поставить все точки над и. Это просто опасный субъект. Я готова возненавидеть его и, если он не будет осторожен, в самом деле возненавижу. У меня должна быть отдельная комната. Я должна… должна иметь свой голос и право распоряжаться собой… Постоянно. После того, что было, это просто необходимо, Милли.
– Пип говорит, что он понял, что вел себя по‑идиотски, и теперь кроток, как овечка.
– Овечка. Хм… Овечки тоже разные бывают. Если он хочет, чтобы мы жили вместе, так должен быть ягненком.
– Так ты поедешь и поговоришь с ним?
Когда Эванджелина вернулась, Эдварда‑Альберта не было дома. Он пошел сказать, чтобы ему принесли виски и несколько сифонов содовой. Непрактичная особа впустила Эванджелину, ни слова не сказав. Таким образом, вернувшись, он снова нашел Эванджелину у руля.
Пока ее не было, он говорил себе, что, как только она вернется, он сделает с ней то‑то и то‑то. Но едва он столкнулся с ней лицом к лицу, оказалось, что все замыслы классической расправы совершенно неосуществимы.
– Ну? – промолвила она.
Он уловил в ее взгляде угрозу. Сделав шаг по направлению к ней, он сказал:
– Как я рад, что ты вернулась. Я так ждал тебя.
– Погоди, – остановила она его. – Погоди минуточку, Тэдди. Убери руку. И слушай. Если ты думаешь, что я позволю такому медведю, как ты, опять меня увечить…
На столе что‑то блеснуло.
– Что это такое?
– Это хлебный нож, мой милый. Если ты затеешь драку, я не ручаюсь… А установить, кто из нас начал, будет трудно. Понимаешь? Я не шучу, Тэдди.
Она прочла на его лице страх и поняла, что одержала верх – по крайней мере на данном этапе. К ее презрению примешивался все еще значительный остаток нежности и чувства собственности. А в теле снова проснулось желание.
– Послушай, – продолжала она. – Имей в виду, что ты по сравнению со мной еще мальчик: я на шесть лет старше тебя. Мне неприятно говорить об этом, но это необходимо. Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Тут нет ни твоей, ни моей вины, но это так. Лет через десять эта разница в годах не будет иметь значения, но теперь имеет. Тогда руководить будешь ты. В этом не может быть сомнения. Понимаешь? Но теперь делай то, что я говорю, и так будет лучше для нас обоих.
– А что это значит: делать то, что ты говоришь?
– Это значит – вести себя, как влюбленный, а не как осатанелый, взбесившийся звереныш. Вот что это значит.
– Но как?
– Если не знаешь, слушайся меня.
– Ну хорошо, пусть будет по‑твоему. Но что я должен делать?
– Ты должен быть тем скромным влюбленным, каким был раньше.
– Что же мне, так всю жизнь простоять на коленях?
– Делай, как я тебе говорю. Если обещаешь, можешь лечь со мной сейчас.
– Как?!
– Я говорю серьезно.
И вдруг это удивительное создание, обойдя стол, подошло к нему, обняло его, прижало к себе и поцеловало. Он машинально ответил на поцелуй.
Она повела его в свою комнату.
– Пока еще не известно, стряслась ли над нами беда, так что будь осторожен, Тэдди…
После того как она ушла, он еще долго сидел, онемев от изумления перед странностями женской души.
«Какая изменчивая! – думал он. – Сейчас не знает, что сделает через десять минут. Любовь, поцелуи, только поспевай за ней, потом вдруг – убирайся прочь, так что можно подумать, никогда ничего и не было».
С неделю она почти не заговаривала о свадьбе, а потом вдруг заявила, что чем скорей они обвенчаются, тем лучше.
– Почему такая спешка? – спросил Эдвард‑Альберт.
– Fate accompli[34]. Теперь я знаю, что мы должны обвенчаться, вот и все.
– Это значит – ребенок, – догадался Эдвард‑Альберт.
Он много думал за последние дни. И чем больше думал, тем к более печальным выводам приходил.
– Значит – ребенок, – повторил он.
– Правильно: значит – ребенок.
– И ты… и все теперь испорчено. Сиделки, болезни. Весь дом вверх тормашками. А потом ребеночек – уа‑уа‑уа.
– А ты чего ждал?
– Я думал, мы еще поживем, как сейчас. По крайней мере хоть немножко.
– Знаю, что ты так думал… Да вот не вышло.
Она поглядела на его вытянувшуюся физиономию.
– И только из‑за того, что ты раз был неосторожен, Тэдди. Это тебе хороший урок. Необходима осторожность.
Но Эдвард‑Альберт не хотел брать вину на себя.
– Ты меня завлекала, – сказал он. – Именно завлекала, самым настоящим образом. С тех самых пор, как я получил эти проклятые деньги. Глаза бы мои их не видели. И тебя тоже.
Она пожала плечами и не проронила ни слова. Да и что могла она на это сказать?
Свадьба откладывается
Отчего м‑р Филипп Чезер издавал ржание наряду с обыкновенной человеческой речью? Его многочисленные друзья и знакомые потратили немало умственной энергии, пытаясь разрешить этот вопрос. Был ли у него этот недостаток врожденным, или благоприобретенным, или выработался в результате подражания? Даже его ненаглядная Милли хорошенько не знала этого. Когда она познакомилась с ним и вышла за него замуж, эта черта была уже характерной его особенностью.
Возможно, тут сыграло роль детское заиканье и прием, при помощи которого оно было излечено. Задержите дыханье, вдохните воздух и потом говорите – и вот заиканье прошло, но вместо него появилось ржанье. Наблюдательные люди утверждали, что речь м‑ра Чезера всегда сопровождается этим призвуком. Он забывал произвести его, лишь когда был чем‑нибудь заинтересован. Но прибегал к нему, чтобы привлечь внимание. На вечеринках громкое ржанье м‑ра Чезера было равносильно возгласу распорядителя пира: «Слово принадлежит такому‑то». Оно позволяло ему оправдать паузу, гарантировало, что его не перебьют, пока он собирается с мыслями, и в то же время предупреждало, что сейчас последует нечто очень существенное. М‑р Чезер сохранял эту привычку, но никогда не говорил о ней. Он был очень скрытен.
У нас относительно нашей речи множество всяких иллюзий, в большинстве случаев вздорных. Мы воображаем, будто говорим ясно и понятно, что совершенно не соответствует действительности. Мы не слышим тех звуков, которые произносим. Мы думаем, будто мыслим и выражаем свои мысли. Это наше величайшее заблуждение. Речь Homo Тьюлера, Homo Subsapiens'а, еще непригодна к тому, чтобы выражать явления действительности, а его мышление даже в лучшем случае представляет собой лишь сплетение неудачных символов, аналогий и метафор, при помощи которых он рассчитывает приспособить истину к своим желаниям. Прислушайтесь внимательно к тому, что вокруг вас говорят, вчитайтесь в то, что пишут, и вы убедитесь, что у каждого есть свои излюбленные защитные приемы, каждый делает совершенно тщетные попытки достичь подлинной выразительности, но разменивается на уловки и хитрости, продиктованные чем‑то, – и‑го‑го! – гораздо более ему свойственным, – именно жаждой самоутверждения.
Только в последние годы науки сигнифика и семантика открыли людям глаза на огромную неточность и произвол языка. Говорят о чистом английском, совершенном французском, идеальном немецком языке. Эта предполагаемая безупречность – академическая иллюзия. В нее может поверить разве только школьный учитель. Каждый язык что ни день, что ни час изменяется. Люди, более меня компетентные в такого рода вопросах, говорили мне, что условный французский язык Эванджелины, с самого начала далекий от совершенства, а в дальнейшем и вовсе ею позабытый, не качественно, а лишь количественно отличался от французского языка любого человека, в том числе и любого француза. Быть может, когда‑нибудь изобретательные умы найдут способ приблизить язык, который является не только средством выражения, но и орудием мысли, к поддающимся опытной проверке реальным явлениям. Однако это будет не раньше, чем мы, Тьюлеры, выбьемся на уровень Sapiens'а. Пока этого еще нет.
Пока речь – это главным образом наше оружие в борьбе за самоутверждение, но с этой точки зрения среди образцов, приведенных в этой книге, нет ни одного, более отвечающего своему назначению, чем протяжное, агрессивное, повелительное и в то же время внешне столь безличное «и‑го‑го» Пипа Чезера. Каким бледным кажется рядом с ним «как бы сказать» Эдварда‑Альберта, какими искусственными – бесконечные нагромождения ничего не значащих фраз, при помощи которых оратор держит своих слушателей в состоянии пассивного безразличия, покуда ухватит потерянную нить своей аргументации.
Последнее, что способен заметить оратор или писатель, – это свою собственную ограниченность, и критически мыслящий слушатель или читатель должен это учитывать.
Наше повествование, тоже отмеченное этим недостатком, представляет собой упорную попытку воспроизвести жизненные явления – в частности описать одно характерное существование и одну характерную группу – как можно полнее: каждый индивидуум показан здесь со всей доступной искусству автора правдивостью. И вот каждый из них, кроме общей им всем ущербности, оказался также обладателем своей собственной, специфической манеры выражаться, собственных речевых ужимок и запасов словесного хлама. Как и каждый из тех, кого вы знаете.
Итак – и‑го‑го! Да здравствует веселый шафер!
Вечер накануне свадьбы он провел в усиленном натаскивании Эдварда‑Альберта. Он отдавался атому делу с возрастающим увлечением. Он находил в нашем герое какую‑то особую прелесть, очевидно, незаметную для прочего человечества. Кроме того, он любил руководить. Как выразилась его жена, он все знал от рожденья, ни разу не уклонился от столь блестяще начатого пути и обладал необычайными познаниями относительно того, где, когда и как в любом случае купить самую изящную вещь по самой низкой цене.
– У нас все до ниточки будет как надо, Тэдди. Перед церковью будут фотографы из отделов светской хроники. Есть у меня один человечек… Там‑то ведь не знают, кто мы такие. О, вы будете выглядеть на славу, сумейте только выдержать марку. Будьте покойны – и‑го‑го – дело верное… Как в аптеке.
Он торжественно прошелся с Эдвардом‑Альбертом взад и вперед по спальне. Потом взял его под руку и поставил перед зеркалом.
– Не угодно ли! Пип и Тьюлер, одетые к свадьбе. Ну скажите, разве это не лучше любых похорон?
– Я, знаете, как‑то не ожидал всего этого.
– Вот именно. Поэтому‑то я и нужен. Ну‑ка, милая сиротка, еще разок свою речь. «Леди и джентльмены!» Ну!
Он очень гордился речью, которую составил для своего ученика.
– Никаких там «я не привык выступать перед публикой» и прочей ерунды. Нет. Что‑нибудь попроще – мило и непринужденно. Станьте поближе к столу. Теперь начинайте.
Эдвард‑Альберт стал в позу возле стола.
– Леди и джентльмены, – произнес он. Потом, помолчав, прибавил: – И вы, моя дорогая Эванджелина…
– Хорошо!
– Я э‑э… Я никогда в жизни не произносил речей. Возможно, не буду и в дальнейшем. А сейчас… сердце мое слишком полно! Да хранит вас всех Господь!
– Отлично! Исключительно трогательно! Потом вы садитесь. Мой высокочтимый папашка… он не обижается, когда его зовут «палатка», только «шипучка» выводит его из себя, – итак, мой папашка пускает пробку в потолок и слегка всех вас обрызгивает. В конце концов завтрак ведь устраивает он. Потом поцелуи. Милли вас целует. Разные женщины целуют вас, злодей. Но я вытаскиваю вас оттуда и на вокзал, а потом – дивный Торкэй.
– Вы нас проводите?
– Буду с вами до отхода поезда… А теперь помогите мне развесить вашу фрачную пару. Синий костюм будет ждать вас на квартире у папашки… Я ничего не забыл. Я‑то уж не забуду. Что было бы с этой свадьбой, если бы не мое savoir raire[35], это превосходит всякое воображение, говорю вам, превосходит, просто превосходит.
Эдвард‑Альберт чихнул.
– Где ваш халат? У каждого мужчины в вашем положении должен быть стеганый халат.
– Меня целый день знобит. Наверно, простудился.
– Вот на такой случай необходимо иметь виски, дорогой мой. Есть у вас лимон? Нет лимона! Надо всегда иметь лимон под рукой. Лягте в постель. Я вам приготовлю грелку, а потом хорошенько укрою вас. Какой там шафер! Я вам и нянька и слуга. Только помолитесь на сон грядущий. Начинайте. «Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Я никогда в жизни не произносил речей…» Дальше… Хорошо! А теперь приступите к виски, ягненочек, приготовленный для заклания… Я поставлю здесь, около вас. Ну, спите, мой Бенедикт. Покойной ночи.
Но именно спать‑то Эдвард‑Альберт и не мог. Непреодолимый страх перед темнотой и отвращение к себе охватили его.
Что‑то в поведении Пипа да и всех окружающих говорило ему, что над ним смеются. Днем он опять был в объятиях Эванджелины и теперь находился в состоянии нервного истощения. Она всегда сперва раздразнит его, а потом ругает. То не так, и это не так. Приятно это слышать мужчине? И потом опять старается распалить его. А теперь вот его разоденут, словно шута горохового… Нет, это уж слишком. Он не желает. Не желает. Будь он проклят, если пойдет на это. Он свободный гражданин в свободной стране. Он пошлет все к черту. Провались они со своим парадным завтраком.
Он встал с постели. Громко чихнул. Да, он пошлет все к черту, – все, начиная с этого цилиндра. Однако при виде безупречного цилиндра его решимость несколько ослабела. В нем опять проснулся раболепный мещанин. Он забрался обратно в постель и долго сидел в ней, уставившись на парадный головной убор. Но через час он уже снова был в бешенстве и твердил, что не женится ни за что на свете. Его силой втянули в это дело. Его завлекли. Он вовсе об этом не думал…
М‑р Пип, одетый, как подобает идеальному шаферу, немножко запоздал и выказывал признаки нетерпения. У него была белая гардения в петлице; другую, со стеблем, обернутым серебряной бумагой, предназначавшуюся для его жертвы, он держал в руке. Он звонил целых десять минут почти без перерыва, стучал, колотил в дверь кулаком… Наконец, Эдвард‑Альберт открыл ему; он был в пижаме. Глаза у жениха были красные, опухшие, полузакрытые. Не говоря ни слова, он юркнул обратно в постель.
– Это как же понимать? – громко спросил м‑р Пип, широко раскрыв глаза от изумления.
Эдвард‑Альберт повернулся лицом к стене и превратился в ворох постельного белья.
– Я не могу, – тяжело дыша, прохрипел он. – Страшно простудился. Вам придется как‑нибудь без меня…
– Повторите! – воскликнул Пип, не веря своим ушам, но в полном восхищении. – Повторите еще раз.
Эдвард‑Альберт повторил, но уже не так громко и еще более хриплым голосом.
