Подсматривание и подглядывание 6 страница

Он горько задумался.

– Я встречал в газетах объявления людей, которые отказываются нести ответственность за долги своих жен.

Она ничего не сказала.

Они вернулись в Лондон третьим классом и почти всю дорогу молчали.

Несколько дней настроение на Торрингтон‑сквер было ужасающее. Денег на хозяйство не выдавалось. Эдвард‑Альберт ходил завтракать и обедать в ближайшие пивные. Но Эванджелина завтракала и обедала дома и даже покупала свежие цветы. И вот как‑то раз, вернувшись домой после одной из своих ресторанных трапез, Эдвард‑Альберт обнаружил, что его квартиру заполонил тесть. В тот момент, когда Эдвард‑Альберт входил в комнату, инспектор что‑то строго говорил дочери. Отрывистым жестом предложив зятю сесть и подождать, пока до него дойдет очередь, он продолжал свою речь:

– Ты с каждым днем становишься все больше похожа на свою мать – и наружностью и поведением. Но, насколько это зависит от меня, я не допущу, чтобы ты покрыла себя тем же позором, что она. Зачем ты все это затеяла? Я сделаю для тебя все, что смогу, и не дам тебя в обиду. Но так нельзя. Да… А теперь у меня дело к вам, молодой человек. Что это за мода не признавать хозяйственных счетов и не давать жене ни гроша?

– Деньги мои, – проворчал Эдвард‑Альберт.

– Но не тогда, когда у вас есть долги, юный мой приятель. И не тогда, когда вы взяли на себя определенные обязательства. Да‑с. Имеется такая штука, как хозяйственные расходы; и она должна регулярно получать на это деньги. На починку вещей, на покупку новых, если что сломается или износится, наконец, для расплаты по счетам торговцев.

– Счета я сам могу оплачивать, – возразил Эдвард‑Альберт.

– Лучше установить бюджет, кто бы этим ни занимался. И если вы поручите это ей, то не будет никаких споров. Потом она должна получать известную сумму на туалет. Помесячно или поквартально, – но ни один уважающий себя муж не отказывает жене в этом. Наконец, ее личные деньжата на случайные расходы. Вы ведь хотите быть примерным мужем, Тьюлер, насколько это для вас возможно, а все это такие вещи, в которых ни один джентльмен не может отказать. Надо было заранее составить брачный договор, чтобы не ввергать ее во все эти неприятности. Но лучше поздно, чем никогда. А все остальные деньги – ваши, и вы можете распоряжаться ими, как вам будет угодно. Так, значит, на какой же сумме мы договоримся?

– А я что ж, не имею права голоса?

– Нет, – спокойно, но грозно отрезал инспектор.

Что‑то отдаленно напоминающее проблеск юмора и даже как будто какого‑то сочувствия промелькнуло в лице этого огромного мужчины.

– У меня нет оснований хорошо относиться к вам, молодой человек, – сказал он. – И вы вообще не из тех, к которым можно чувствовать расположение… Но я немножко знаю свою дочку – и ее мамашу… Так что чем скорей вы урегулируете этот щекотливый вопрос и внесете в него полную ясность – в своих собственных интересах, учтите это, в своих собственных интересах, – тем более будете мне благодарны впоследствии. Ведь ты, наверно, продолжаешь делать заказы торговцам? – обратился он к Эванджелине.

– Конечно, – ответила она.

– Ну вот видите?

Эдвард‑Альберт мог бы обедать дома и сберечь все потраченные деньги.

Они сделали расчет, и инспектор записал его крупным разборчивым почерком.

– Будьте добры поставить свою подпись, – предложил он Эдварду‑Альберту и остановился в ожидании.

Эдвард‑Альберт подписал.

Встав над ним во весь рост, инспектор могучей рукой потрепал его по плечу.

– Вы оба будете мне за это благодарны, – сказал он.

И, отказавшись от угощения, ушел, что‑то напевая себе под нос.

Эдвард‑Альберт закрыл за ним дверь и вернулся к своему семейному очагу. Он сел взбешенный и засунул руки в карманы.

– Ну уж, дальше некуда! Проще переехать опять в пансион. И это мой дом. А?

Эванджелина обнаружила намерение быть ласковой и великодушной.

– Я не звала папу, – сказала она. – На этот раз он сам надумал и пришел. Я не просила его вмешиваться.

– Хм‑м, – неопределенно промычал Эдвард‑Альберт.

– А все твоя неопытность, Тэдди. Каждый уважающий себя муж поступает именно так… Это в порядке вещей. Надо смотреть реально на жизнь, дорогой мой. Почему бы нам не примириться с тем, что есть, и не зажить дружно? Ведь еще не поздно…

 

Сломанная арфа

 

Но никак нельзя было сказать, чтобы она или Тэдди делали сколько‑нибудь серьезные усилия жить дружно. Он глубоко затаил нестерпимую обиду на нее, а она глубоко затаила нечто еще более горькое: нестерпимую обиду на самое себя. Весь ее жизненный путь был вымощен добрыми намерениями.

Они, то что называется, сожительствовали – и только. Их жизнь была похожа на их совместные обеды – примитивную функцию, выполняемую с грехом пополам. Бывали периоды перемирия и даже дни дружбы. Они ходили в кино и мюзик‑холлы. Пробовали безобидно подшучивать друг над другом, но характер его юмора выводил ее из себя. Потом возникали бессмысленные ссоры – без всякого повода, причем она затевала их чаще, чем он. Гости у них бывали редко. Раз или два зашел Пип; Милли Чезер осталась верным другом. Два‑три школьных товарища пришли по приглашению на чашку чая. В Лондоне не делают визитов. Только духовные особы приходят с визитом к тем, кто более или менее регулярно посещает церковь или причащается. Эванджелина гордилась своим домом, возможностью иметь собственную обстановку. Ей хотелось бы видеть у себя больше народу. Два или три раза к ней приходили пить чай м‑сс Дубер и Гоупи; м‑р Чезер принес чучело совы, которое по рассеянности купил в одном аукционном зале на Стрэнде, а потом решил, что это самая подходящая вещь для их передней. Фирма, в которой Эванджелина служила, прислала ей в виде свадебного подарка золоченые бронзовые часы. Но никто из ее прежних сослуживцев ни разу не явился. Что‑то мешало им.

Недели складывались в месяцы. Эванджелина стала оказывать предпочтение халатам и домашним платьям, днем сидела дома, а гулять ходила после наступления темноты. Они договорились, что рожать она будет в частной лечебнице. Эдвард‑Альберт то терзался мыслью о расходах на лечебницу, то приходил в ужас от зрелища бесчисленных мокрых пеленок, развешанных для просушки, которыми пугали его воображение Эванджелина и Милли. Под конец Эванджелина стала более сумасбродной, капризной и требовательной. К ее чувственности стала примешиваться раздражительность. И вот наступил день, когда она заявила ему: «Теперь кончено» – и оправдала это на деле. Заперла перед ним дверь. «Это из‑за ее положения, – решил он. – Как только появится ребенок, все опять наладится».

Уже задолго до этого рокового момента он возненавидел свое сексуальное порабощение почти с той же силой, с какой прежде ненавидел неполноценные утехи предсвадебного периода. Он готов был заплатить деньги – даже деньги! – лишь бы получить возможность отклонять ее капризы, ее припадки искусственной влюбленности, но это было выше его сил. Ах, если бы только он мог вдруг заявить: «Спасибо, мне что‑то не хочется. У меня найдется кое‑что получше».

Неплохая была бы ей пощечина…

Он предавался мечтам о неверности. Подцепить где‑нибудь девушку, славную девушку. И начать двойную Жизнь. У него теперь будет сколько угодно свободного времени для таких отношений. Но необходима осторожность. Чтобы не нарваться на какую‑нибудь охотницу до чужих денег. В мечтах он изменял в грандиозном масштабе, но чуть только доходило до дела, между ним и посторонним женским полом оказывалась колючая изгородь. Его по‑прежнему преследовали гигиенические кошмары д‑ра Скэйбера, да и едва ли это даст ему большое превосходство над Эванджелиной – спутаться с уличной женщиной. Он часами бродил по городу в смутной надежде встретить изящную, но доверчивую красавицу, с которой ему удастся заговорить. Иногда он шел за какой‑нибудь женщиной, и она явно замечала это и бывала заинтригована. При этом она задерживалась на нем взглядом ровно настолько, насколько требовалось, чтобы увлечь его за собой. Несколько раз он доводил приключение до решающего момента; став рядом с женщиной, он спрашивал ее: «Не позавтракать ли нам где‑нибудь?» Два раза приглашение было принято, но в обоих случаях у дамы после завтрака оказывалось неотложное дело, чем он был столько же огорчен, сколько и обрадован, так как он решительно не знал, куда ее отвезти, чтобы одержать над ней окончательную победу. Кельнерша, улыбавшаяся ему в баре, притягивала его, как магнит. Вокруг каждой кельнерши, хочет она или нет, всегда увиваются любители улыбок и беседы вполголоса. Потому что, если говорить о нерешительных, сексуально пассивных Тьюлерах, то имя им – легион.

Дома все время менялась прислуга. В пансионе м‑сс Дубер Эдвард‑Альберт смотрел на беспрерывно менявшихся служанок с глубоким ужасом, к которому все больше примешивалось желание. Он не мог позабыть своего первого знакомства с этой разновидностью непристойного. Теперь, в положении хозяина дома, он невольно смотрел на разнообразные усилия Эванджелины найти подходящую прислугу, как на что‑то, что в результате должно приблизить к нему доступное существо женского пола. Он жадно следил за каждой из этих девушек, и они это чувствовали.

Эванджелина брала прислугу через контору по найму, а конторы по найму получают свои доходы не от устройства идеального работника на идеальное место. Подобная сделка, раз состоявшись и будучи оплаченной, не сулит в дальнейшем никаких выгод ни от той, ни от другой стороны. Наоборот, плохая прислуга или привередливая хозяйка через месяц‑другой появляются опять и участвуют в новой сделке. Контора, с которой имела дело Эванджелина, числила в своих списках целый батальон благообразных, но никуда не годных прислуг и богатый выбор любезных, элегантных, но вздорных хозяек, без которых она не могла бы существовать. Неприятности возникали по разным поводам. Две девушки довольно резко выразили недовольство, что «этот м‑р Тьюлер» весь день шатается по квартире: «Не поймешь, что ему надо… Ходит и ходит за тобой – и в спальню и повсюду». Другие не желали работать одной прислугой у хозяйки, которая никогда не зайдет на кухню и не скажет ласкового слова. Одна не хотела подавать м‑сс Тьюлер шоколад и какао в постель и так далее. Одна женщина была недовольна тем, что ее заставляют надевать чепчик и фартук, а другая так сопела, что Эванджелина просто не могла вынести. Эта текучесть персонала грозила уже принять хроническую форму, как вдруг одна приятельница Милли Чезер рекомендовала исключительно подходящего человека – некую м‑сс Баттер.

Насчет этой особы были сделаны кое‑какие предупреждения: ее нельзя было звать просто по имени, а надо было называть «миссис Баттер»; и числиться она должна была «домоправительницей». И если эти условия будут приняты, она будет сама предупредительность.

– Дело в том, что она просто хочет побольше быть одна, – пояснила Милли Чезер. – У нее в жизни была драма. Она говорит, что хочет работать, чтобы забыться. И чтобы не приходилось с людьми разговаривать. Ей необходим заработок. В детстве она осталась сиротой и жила у тетки, которая терпеть ее не могла, потому что у нее были свои дочери. Подвернулся какой‑то жених, она вышла за него, а он оказался страшный мерзавец. Страшный, дорогая. Отнял у нее все, что она имела, до последнего гроша, пьянствовал, избивал ее. Избивал по‑настоящему. Бил и колотил, когда она ждала ребенка. Ее отвезли в больницу. Бедный ребеночек через месяц умер – он его как‑то покалечил. Она чуть с ума не сошла и пыталась покончить с собой. А когда стала поправляться, то узнала, что муж в тюрьме. И он вовсе не был ее мужем: он был двоеженец. Женился на ней только для того, чтобы завладеть ее грошами. Но тут уж она от него освободилась. Она немножко не в себе. Но очень милая, очень кроткая.

– А как ее настоящая фамилия?

– Да именно Баттер. Это ее девичья фамилия, но в то же время она миссис, а не мисс.

М‑сс Баттер явилась в назначенный срок. Это была молодая женщина, моложе Эванджелины, в простом коричневом платье, бледная, с каштановыми волосами, круглым лицом и ясными, добрыми глазами. Она осмотрела квартиру и договорилась с хозяйкой о своих обязанностях.

Эванджелина знала, что ее не надо слишком подробно расспрашивать, и поэтому говорила о себе.

– Дело в том, что… я жду ребенка.

М‑сс Баттер вздрогнула, но сохранила спокойный вид.

– Когда? – спросила она.

Эванджелина назвала срок.

– Вам хорошо будет иметь при себе замужнюю женщину.

– Этого‑то я и хотела. Это как раз то, что мне нужно. Какая вы милая, миссис Баттер, что поняли сразу. Сейчас я как раз чувствую себя великолепно, но иногда… ах, я так боюсь.

– И почему только мы должны… – начала м‑сс Баттер и не договорила.

– Я сама себя об этом спрашиваю.

– Если б еще в этом было что‑нибудь приятное, – продолжала м‑сс Баттер.

– Если по воскресеньям вы хотите бывать в церкви…

– Я не хожу в церковь, – возразила миссис Баттер. – Там одно издевательство, – прибавила она.

– Мы тоже довольно редко ходим, – сказала Эванджелина.

– Когда вы желаете, чтобы я перебралась? Я совсем свободна.

Лишь через несколько дней Эдвард‑Альберт обнаружил м‑сс Баттер. Он увидел, что она молода, послушна и относится к нему со спокойным уважением. Но он знал, что она была замужем, и начал действовать. Он стал исподтишка следить за ней. Полторы недели он потратил на то, чтобы привлечь к себе ее внимание. В доме стало как‑то приятнее. Все предметы заняли свои места. В комнатах как будто сделалось светлей. Однажды миссис Баттер, окинув взглядом гостиную после уборки, объявила Эванджелине:

– Надо завести кошку.

Заговорили о комнатных животных.

– Они придают дому уют, – сказала м‑сс Баттер.

Собак она не любила: они лезут на тебя лапами и норовят лизнуть в лицо. А кошка, славная кошечка, полна достоинства. Кошки всегда знают свое место.

– Не у них бывает столько котят, – заметила Эванджелина.

– Я достану такую, у которой этого не будет, – заявила м‑сс Ваттер.

И вскоре у Тьюлеров на коврике перед камином расположился холощеный молодой кот, черный до блеска, с желтыми глазами. Он жмурился, и глядел, как м‑сс Баттер раскладывает гренки на бронзовом треножничке, прикрепленном к решетке камина, тоже принадлежавшем к числу ее полезных изобретений.

Через несколько дней, как‑то под вечер, она, став на колени, чесала у кота за ухом и играла с ним. В линиях ее склоненной фигуры была приятная женственность. Эванджелина лежала у себя в комнате. И вдруг м‑сс Баттер почувствовала, что Эдвард‑Альберт прижимается к ней.

– Кис‑кис, – промолвил он.

Она заметила, что он весь дрожит. Рука его скользнула ласкающим движением по ее плечу и вниз – по бедру. Он пошлепал ее и попробовал ущипнуть.

Она высвободилась и встала на ноги. Повернулась к нему и устремила на него пристальный взгляд. По‑видимому, она нисколько не растерялась и не рассердилась.

Она заговорила спокойно – так, словно приготовила свою маленькую речь еще несколько дней тому назад.

– Я не хочу, чтобы вы считали меня дерзкой, мистер Тьюлер, но если вы еще раз позволите себе что‑нибудь подобное, я дам вам хорошую оплеуху, брошу все и уйду из этого дома. Я видела достаточно пакостей от одного – с меня хватит. Не хочу говорить резкостей. Я знаю, что такое мужчины, – другими они, видно, быть не могут. Но чем дальше от них, тем лучше. Займитесь своим делом, я буду заниматься своим, и все пойдет, как надо. Я не хочу устраивать неприятностей. Я хорошо отношусь к хозяйке, и мне жаль ее. Иначе я не осталась бы… Вот она проснулась. Это ее колокольчик.

Она обошла его стороной, как обходят какую‑нибудь гадость на ковре.

– Иду! – крикнула она Эванджелине.

Эдвард‑Альберт попытался иронически свистнуть, но миссис Баттер не уступила своей позиции ни на йоту. Сомневаться в ее искренности было невозможно. Он решил с этих пор относиться к ней с холодным презрением, и ну ее к черту!

Как жаль, что у него нет приятелей, хороших, веселых приятелей, которые дали бы ему добрый совет, как начать настоящую мужскую жизнь в Лондоне! Он слышал о клубах, но не знал никого, кто, мог бы ввести его в этот мир. Там‑то можно сойтись с опытными людьми.

Эта общая мечта всех представителей. Homo Тьюлер в обеих его разновидностях – Англиканус и Американус – сойтись с опытными ребятами и бездельничать с ними в клубе – скоро стала распространяться с помощью печатных машин и захватила весь мир. Великая братская идея.