Вдова Смит перебирается в Лондон 10 страница

Но все это открылось мне лишь позже, а сейчас я ломал себе голову, отчего в голосе Милли звучит затаенная обида, а Фанни держится с ледяной любезностью, вовсе не свойственной ей, насколько я знал.

– Как чудесно, что я вас встретила наконец, – говорила Фанни. – Я так давно и много слышала о вас. Помню, однажды в Хемптон Корте, еще задолго до… войны и всего прочего, мы сидели у стены – знаете, там, над рекой, – и Гарри рассказывал о вас.

– Ну как же, и я помню, – подхватил я, хоть в моей памяти оставила след вовсе не та часть разговора, которая касалась Милли.

– Где мы с ним только не гуляли в те дни, – продолжала Фанни. – Такой был чудный брат…

– И будет, думаю, – милостиво вставила Милли.

– «Сынок женится – переменится», – вспомнила Фанни старушечью присказку.

– Ну что вы, – запротестовала Милли. – Надеюсь, мы увидим вас у себя, и не раз.

– Я – с удовольствием. Хорошо, что вам посчастливилось так легко найти себе дом. В наши дни это редкость.

– У нас там, правда, еще не все готово, – спохватилась Милли, – но как только совсем отделаем, непременно надо будет выбрать день, когда вы свободны…

– Я часто бываю свободна.

– Условимся все‑таки точно, в какой день. – Как видно, Милли твердо решила оградить наш дом от неожиданных посещений моей сестры: ведь в это время у нас могли быть люди…

– Как удачно, что вы с ним служили вместе и хорошо разбираетесь во всем, что связано с его работой, – сказала Фанни.

– Мои были страшно против, чтоб я пошла служить. А оказалось – к счастью.

– К счастью для Гарри. А что ваши… близкие – они живут в Лондоне?

– В Дорсете. Не хотели отпускать в Лондон. Они у меня; знаете ли, немножко патриархальные и набожные. Но я им прямо заявила: либо колледж, либо служба. А сидеть дома, пыль вытирать да поливать цветы – благодарю покорно. С родными иной раз приходится проводить твердую линию – вы не находите? А тут у меня, кстати, тетушка обнаружилась в Бедфорд‑парке, так что и приличия были соблюдены и сразу решилась неизбежная проблема жилья. Да… почему служба, а не колледж… Потому, что дядя Херивод, мой самый главный дядюшка – он у нас викарий в Педдльбурне, – считает, что высшее образование женщине ни к чему. Ну, и потом здесь сыграл известную роль денежный вопрос.

– Гарри, наверное, очень интересно познакомиться с вашей родней.

– Тетю Рейчел он совершенно покорил, хотя сначала она была настроена враждебно. Мы, кажется, единственная ветвь Кимптонов, которая ведется еще с начала прошлого века, а я – младший отпрыск. Естественно, на меня возлагались большие надежды. Чтоб им угодить, мне надо бы мужа с родословной длиною в целый ярд.

Я только диву давался, отчего Милли так напирает на свое дворянское происхождение и ни слова не проронила о том, что ее отец – простой ветеринарный врач где‑то под Уимборном… По‑видимому, мне все‑таки не дано было оценить всех особенностей обстановки Фанни и ее манер, возбудивших в Милли этот дух самоутверждения.

В таком же деланно‑приподнятом тоне они заговорили о достоинствах района Риджент‑парка с точки зрения социальных преимуществ и пользы для здоровья.

– Во‑первых, гостям туда нетрудно добираться, – рассуждала Милли. – Потом там масса интересных людей: актеры, критики, писатели – знаете, такой народ. Они как раз живут в том районе. Естественно, Гарри теперь надо поближе сойтись с артистическим миром, с литераторами. Думаю, придется назначить приемный день для этой публики, устраивать для них чай, закуску. Возня, конечно, но что поделаешь – необходимо. Гарри нужно заводить знакомства.

Она наградила меня горделиво‑покровительственной улыбкой.

– Гарри, я вижу, пошел в гору, – заметила моя сестра.

– Разве это не замечательно? Правда, чудесно иметь такого брата?

Она принялась расхваливать квартиру. Фанни предложила ей осмотреть все комнаты, и обе на время удалились. Я подошел к окну. Отчего они не могут вести себя иначе, сердечнее? Ведь они обе любят меня – разве это одно не должно хоть немножко роднить их друг с другом? То были, как видите, рассуждения, которые делают честь мужской проницательности.

Затем был подан чай, знаменитый чай со множеством вкусных вещей – правда, я был уже не тот ненасытный пожиратель снеди, что прежде. Милли хвалила угощение с видом герцогини, удостоившей своим посещением простую смертную.

– Ну так; – произнесла она наконец тоном светской дамы, обремененной множеством визитов. – Боюсь, что нам пора…

С первой минуты, как мы вошли, я очень внимательно наблюдал за Фанни и поражался: откуда эти сухие, изысканно‑вежливые манеры?.. А как тепло, как естественно принимала она Хетти всего полгода назад! Отчего такая разница? Нет, я не мог ждать другого случая. Хоть несколько слов, но сейчас. Я поцеловал ее на прощание (даже поцелуй не тот!); миг нерешительности – и она поцеловалась с Милли, а потом мы сошли на площадку, и я услышал, как наверху закрылась дверь.

– Перчатки забыл, – спохватился я. – Ты иди вниз, а я сейчас. – И я бросился обратно по лестнице.

Фанни открыла дверь не сразу.

– В чем дело, Гарри?

– Перчатки! Ах нет. Вот они, в кармане. Дурацкая рассеянность… Ну, как она тебе, Фанни? Понравилась? Она ничего, да? Смущалась немножко при тебе, но, в общем‑то, она хорошая.

Фанни подняла на меня холодные глаза.

– Ничего, – оказала она. – Вполне. С этой тебе не надо будет разводиться, Гарри. Будь покоен.

– Я не думал… Хотелось, чтобы это… чтоб она тебе понравилась. А ты вроде как‑то не слишком душевно…

– Дурачок ты мой глупенький. – Это опять была прежняя Фанни, моя нежная сестра. Она притянула меня к себе и поцеловала.

Я начал спускаться по лестнице, но на второй ступеньке обернулся.

– Сама знаешь, каково бы мне было, если б она тебе не очень…

– Она мне очень, – сказала Фанни. – А теперь – счастливо тебе, Гарри. Мы с тобой… В общем, мы сейчас с тобой прощаемся – понимаешь? Мне уж теперь не слишком часто придется тебя видеть, при такой деловой жене, которая сама знает, с кем тебе встречаться. И у которой такие связи… Ну, в добрый час, старичок. Успеха тебе, братик, всегда и во всем. – Глаза ее были полны слез. – Дай бог, чтобы ты был счастлив, Гарри, милый. Будь счастлив – на свой лад. Это… Это уж не то…

Фанни не договорила. Она плакала.

Я рванулся к ней, но дверь захлопнулась перед моим носом, и, потоптавшись с глупым видом секунду‑другую, я стал спускаться к Милли.

 

Любовь и смерть

 

Прошло два года. За это время я лучше узнал и оценил свою практичную, положительную жену и еще больше привязался к ней. Рассудочная и осмотрительная, она была очень решительна, очень благоразумна и честна. Я был свидетелем ее борьбы – нелегкой борьбы – в тот час, когда родился наш сын, а ведь подобные испытания во все времена, да и по сей день, связывают мужчину и женщину прочными узами. Правда, она так и не научилась угадывать мои желания и мысли, зато я вскоре без труда читал в ее душе. Я сочувствовал ее стремлениям и вместе с нею переживал ее неудачи. Она положила много сил, чтобы навести в нашем доме уют и порядок. Ей были по вкусу добротные, «солидные» вещи, сдержанные сочетания тонов. В том старом, загроможденном «имуществом» мире, где каждый дом представлял собою как бы независимое маленькое государство, весьма существенное значение приобретала проблема домашней челяди. Милли же умела взять с прислугой верный тон, предписанный социальными традициями того времени, соблюдая как раз ту меру доброты, которая исключает всякую фамильярность. Она неизменно проявляла разумный интерес ко всему, что происходит в Сандерстоун‑Хаусе, и очень близко принимала к сердцу мои успехи.

– Погоди, не пройдет и десяти лет, как ты у меня будешь в директорах, – говорила она.

И я работал. Я очень много работал, и не только из честолюбия. Я действительно понимал, какая ответственная воспитательная миссия возложена на наше огромное и так плохо поставленное дело, и я верил в него. Со временем и Ньюберри, признав во мне своего единомышленника, начал посвящать меня в свои новые замыслы и советоваться по поводу тех или иных усовершенствований производственного процесса. Он все больше полагался на меня и все чаще беседовал со мною. И, помню, странная вещь: словно по молчаливому соглашению, мы никогда во время этих бесед не заговаривали о Фанни – ни прямо, ни косвенно.

Во многом я изменился за эти два с половиной года своей семейной жизни. Я закалился, возмужал, приобрел светский лоск. Я был выдвинут в кандидаты, а затем избран членом одного почтенного клуба и очень преуспел в искусстве красноречия. Круг моих знакомств все ширился. Теперь в него входили и весьма известные люди, причем я убедился, что они не внушают мне ни малейшего трепета. Я умел выразить свое суждение меткой, хлесткой фразой, чем быстро снискал себе репутацию человека остроумного. Меня все больше увлекала суетная, бесплодная игра, именуемая партийной политикой. У меня зрели смелые планы на будущее. Я вел деятельную жизнь. Я был доволен собой. Чудовищное оскорбление, нанесенное моему мужскому самолюбию, бесследно изгладилось из моей памяти… И все‑таки я был не очень счастлив. Жизнь моя напоминала комнату, выходящую на север, – удобную, со вкусом обставленную комнату, где во всех вазах стоят свежие цветы, а в окна никогда не заглядывает солнце…

 

 

Ни разу за эти два с половиной года я не видал Хетти, и не по своей воле я встретился с нею вновь. Я сделал все возможное, чтобы с корнем вырвать ее из своей жизни. Я уничтожил ее фотографии, уничтожил все, что было способно растревожить мне душу напоминанием о ней. Если, случайно замечтавшись, я и ловил себя на мысли о Хетти, то сейчас же усилием воли заставлял себя сосредоточиться на чем‑нибудь другом. Порою, в час очередной удачи, во мне вспыхивало злорадное желание, чтобы она узнала об этом. Низкое желание, согласен, но оттого не менее свойственное человеку и по сей день – стоит лишь отнять у него навыки, воспитанные нашей культурой… По временам она являлась мне в сновидениях, но то были недобрые сны. И я старательно поддерживал в себе любовное, горделивое чувство к Милли. По мере того как росло наше благополучие, Милли училась понимать толк в туалетах – теперь это была эффектная и элегантная женщина, которая отдавалась мне с довольной, чуть снисходительной улыбкой, ласково и не очень страстно.

В те дни люди еще совсем не умели разбираться в своих душевных побуждениях. Мы были в этом смысле гораздо менее наблюдательны, чем нынешние женщины и мужчины. Я приказал себе любить Милли, не сознавая, что любовь по самой сущности своей неподвластна нашей воле. Недаром моя любовь к Фанни и Хетти была естественной, насущной потребностью. Но теперь мое время было строго распределено между работой и Милли, так что наша дружба с Фанни почти заглохла. А Хетти… Хетти была замурована в моем сердце, совсем как те жалкие, ссохшиеся трупики монахов, преступивших обет, что были замурованы в монастырских стенах во времена расцвета христианства в Европе. Я только стал замечать, что с некоторых пор во мне пробудился какой‑то особый интерес к женщинам вообще. Я не задумывался, что означают эти невинные проявления непостоянства; мне было стыдно, но я не противился им. Я заглядывался на других женщин даже в присутствии Милли и, ловя на себе их многозначительные ответные взгляды, испытывал волнующее и неясное чувство.

Я пристрастился к чтению романов, хотя теперь меня в них занимало не то, что прежде. Отчего меня так потянуло на романы, я и сам тогда не мог объяснить, зато могу теперь: из‑за того, что в них было написано про женщин. Не знаю, Санрей, замечала ли ты, что многие романы и драматические произведения того времени были в основном рассчитаны на то, чтобы поставлять живым мужчинам и женщинам иллюзорных возлюбленных, с которыми те предавались в воображении любовным утехам. Мы, респектабельные и благополучные, шли предначертанным нам путем, исполненные достоинства и довольства, пытаясь унять смутный голод своей неутоленной души такой ненасыщающей пищей.

Однако именно этот повышенный интерес к женщинам и стал причиной того, что я вновь встретился с Хетти. Случай свел меня с нею весной, в марте, кажется, или в самом начале апреля в скверике, совсем недалеко от Честер‑Террас. Сквер этот лежал немного в стороне от прямого пути, которым я, возвращаясь со службы, обычно шел домой от станции подземной железной дороги. Однако на званый чай, который устраивала сегодня Милли, опешить было еще рано, а теплое весеннее солнышко так и манило меня сюда, где все цвело, зеленело и распускалось. Этот сквер у нас назвали бы весенним садиком; небольшой, но умело спланированный участок, искусно засаженный цветами и садовыми деревьями: бледно‑желтыми и белыми нарциссами, гиацинтами, миндальными деревьями и перерезанный укатанными дорожками. В самых живописных уголках были расставлены скамеечки, и на одной из них, у клумбы с желтофиолями, спиной ко мне сидела одинокая женщина. Меня поразила безотчетная грация ее позы. Такое нечаянное видение милой сердцу красоты, спрятанной в мире, неизменно волновало меня, точно вызов, пронзая душу щемящей болью… Одета она была очень бедно и просто, но ее старенькое платье было как закопченное стекло, которое держишь перед глазами, глядя на ослепительный диск солнца.

Проходя мимо, я замедлил шаги и оглянулся, чтобы посмотреть на ее лицо. И я увидел тихое лицо Хетти, очень серьезной, очень скорбной Хетти – уже не девочки, а женщины, – глядящей на цветы и вовсе не замечающей моего присутствия.

Властное чувство охватило меня, заставив отступить гордость и ревность. Я все‑таки прошел несколько шагов дальше, но чувство было сильнее меня. Я остановился и повернул назад.

Теперь она заметила меня. Она взглянула мне в лицо, заколебалась – узнала.

Все с тем же, как и встарь, недвижным лицом смотрела она, как я подхожу к ней и сажусь рядом.

– Хетти! – Целая буря чувств прозвучала в моем изумленном возгласе. – Я не мог пройти мимо.

Она ответила не сразу.

– А ты… – начала она и остановилась. – Наверное, нам так или иначе суждено было когда‑то встретиться. Ты как будто вырос, Гарри. Какой у тебя здоровый и благополучный вид.

– Ты что, живешь здесь где‑нибудь?

– В Кэмден‑Тауне в данный момент. Мы, знаешь ли, кочуем.

– Ты вышла за Самнера?

– А как, по‑твоему? Что мне еще оставалось? Я, Гарри, свою чашу выпила до дна.

– Но… А ребенок?

– Он умер. Еще бы! Несчастный мой малыш… И мама умерла год назад.

– Что ж, у тебя еще есть Самнер.

– У меня есть Самнер.

В любое время до этой встречи известие о том, что ребенок Самнера умер, наполнило бы меня злорадным ликованием. Но сейчас, когда я увидел горе Хетти – где ты, былая ненависть? Явись, торжествуй!.. Я вглядывался в это лицо, такое родное и такое непохожее, и в моей душе после двух с половиной лет мертвого оцепенения оттаивала, оживала любовь. Какая она прибитая, поникшая, эта женщина, которую я так мучительно любил и ненавидел!

– Как все это сейчас далеко, Гарри: Кент, мамина ферма…

– Ты с ней рассталась?

– И с фермой и с обстановкой, и уже, кажется, все ушло. Самнер играет на скачках. Он почти все спустил. Понимаешь: работу найти нелегко, а угадать призового рысака – ничего не стоит. Который никогда не приходит первым…

– И у меня отец когда‑то тоже так, – сказал я. – Я этих скаковых лошадей всех перестрелял бы до одной.

– Ах, что за мука была продавать ферму!.. Пришлось. Переехали сюда, в этот закоптелый старый Лондон. Самнер притащил. Он и теперь меня тащит – на дно. Он не виноват: такой уж человек. А потом вдруг выдастся весенний денек, как сегодня, вспомнишь Кент, ветры на холмах, терновые изгороди, и желтые носики первоцвета, и первые сморщенные листочки бузины – хоть плачь, хоть кричи! Но ведь все равно не вырваться. Вот так‑то! Видишь, пришла посмотреть на цветы. Что проку? От них только еще больней.

Она смотрела на цветы остановившимся взглядом.

– О господи! – вырвалось у меня. – Это ужас что такое! Я и не ожидал…

– А чего ты ожидал? – Хетти подняла ко мне свое спокойное лицо, и я умолк. – Что ж тут ужасаться? – продолжала она. – Это ведь моих рук дело. Правда, зачем господь бог велел мне любить все красивое, а потом поставил капкан и не дал разума обойти…

Наступило молчание. Нарушил его я.

– Так встретиться… Все начинаешь видеть другими глазами. Понимаешь, раньше, тогда… ты, казалось, была во многом настолько сильней меня… Значит, я просто не понимал. А теперь такое чувство… В общем, мне надо было получше о тебе позаботиться.

– Хотя бы пожалеть, Гарри. Да, я себя осквернила, опозорила. Все так. Но ты был беспощаден. Мужчины не знают сострадания к женщинам. А я – с начала и до конца – я тебя любила, Гарри. Всегда по‑своему любила и теперь люблю. Когда вот сейчас взглянула и вижу: ты повернулся и идешь ко мне… На миг совсем как прежний. На миг будто и для меня пришла весна… Да только что теперь говорить! Поздно.

– Да, – отозвался я. – Слишком поздно…

Опять наступила долгая пауза. Хетти пытливо всматривалась мне в лицо. Снова первым заговорил я – медленно, взвешивая каждое слово.

– Я ведь так и не простил, Хетти. До этой самой минуты. А сейчас вот увидел – и так жаль, неимоверно жаль, что не простил тогда. Что не решился начать все сначала – вместе с тобой. Как знать… Ну, а если б, Хетти?.. Что, если бы я тебя простил тогда?

– Не надо, – тихо проговорила она. – Увидят – скажут: довел женщину до слез. Давай не будем об этом. Ты лучше расскажи о себе. Я слышала, ты опять женился? Говорят, красивая женщина. Это Самнер позаботился, чтоб я узнала. Ты счастлив? У тебя такой благополучный вид, а нынче, после войны, не каждому улыбается удача…

– Как тебе сказать, Хетти… Сносно. Работаю много. Большие планы. Служу на старом месте; пока что заместитель директора, но уже недалеко осталось до директора. Видишь, высоко залетел. А жена, она хорошая, и большая помощница мне… Понимаешь, встретив тебя и… Ах, Хетти! Что мы с тобой наделали! Нет, что ни говори, а вторая жена – не первая. Ты и я… Я тебе вроде как кровный брат, и этого ничем не изменишь. Помнишь наш лес – тот лесок, где ты меня поцеловала? Почему мы это не смогли уберечь? Зачем мы все разбили, Хетти? Такой клад достался в руки… Эх, дуралеи мы с тобой! Ладно, что было, то прошло. Но и с враждой между нами покончено. Тоже прошло. Если я могу что‑нибудь сделать для тебя сейчас – скажи. Сделаю.

На мгновение глаза ее заискрились былым юмором.

– Разве что убить Самнера, разнести в пух и прах весь мир… Стереть воспоминания целых трех лет… Ничего не выйдет, Гарри. Мне надо было сберечь свою чистоту. А тебе – быть тогда чуточку добрее ко мне.

– Я не мог, Хетти.

– Знаю, что не мог. А я разве могла подумать, что меня в один недобрый вечер попутает моя горячая голова? Ну, а вышло вот что! Встретились, как мертвецы на том свете. Смотри – кругом весна, но для других, не для нас с тобой. Видишь, как крокусы раскрыли свои трубочки? Целый духовой оркестр! Только теперь они трубят свой гимн другим влюбленным. Что ж, пусть им больше повезет.

Мы помолчали. Где‑то в глубине моего сознания бледным, но требовательным видением возникла Милли, стол, уставленный чайной посудой. Голос Милли: «Ты опоздал…»

– Где ты живешь, Хетти? Какой у тебя адрес?

Она на секунду задумалась и покачала головой.

– Лучше тебе не знать.

– Но, может, я бы все же чем‑то помог?..

– Это всех нас только взбудоражит, и больше ничего. Я уж как‑нибудь допью свою чашу… грязной воды. Сама заварила, самой и расхлебывать. Чем ты можешь помочь?

– Хорошо, – сказал я. – Но мой адрес, во всяком случае, запомнить нетрудно. Все тот же, что и тогда… Что и в те дни, когда мы жили… Ну, словом, Сандерстоун‑Хаус. Вдруг – мало ли что…

– Спасибо, Гарри.

Мы поднялись. Мы стояли лицом к лицу, и тысячи обстоятельств, разделяющих нас, растаяли, словно дым. Остались только она и я – два израненных, потрясенных человека.

– До свидания, Хетти. Всего тебе хорошего.

– И тебе. – Она протянула мне руку. – Я рада, что мы так встретились, Гарри, пусть это и ничего не меняет. И что ты наконец хоть чуточку простил меня.

 

 

Встреча с Хетти произвела на меня огромное впечатление. Она рассеяла ленивый рой моих праздных грез, распахнула дверь темницы, откуда хлынул в мое сознание целый поток запретных мыслей, томившихся прежде взаперти. Я думал о Хетти неотступно. Мысли о ней, расплывчатые и несбыточные, являлись ко мне по ночам, днем, по дороге на службу и даже в минуты коротких передышек в рабочее время. Воображение рисовало мне подробности волнующих встреч, объяснений, чудесные и внезапные повороты событий, которые возвращали нам с нею наш утраченный мир. Я прогонял эти туманные видения, но тщетно; они теснились перед моим умственным взором помимо моей воли. Мне трудно даже сосчитать, сколько раз я заходил в тот скверик рядом с Риджент‑парком, – с того дня я всегда шел от станции к дому этим окольным путем. А завидев где‑нибудь меж цветочных клумб одинокую женскую фигуру, мелькающую за ветвями деревьев, я сворачивал на боковую дорожку, делая еще круг в сторону. Но Хетти больше не приходила.

Вместе с неотвязными мечтами о Хетти меня все больше мучили ревность и ненависть к Самнеру. Я, кажется, не хотел обладать Хетти сам; я только горел желанием отнять ее у Самнера. Это враждебное чувство уродливой тенью росло бок о бок с моим раскаянием и вновь пробудившейся любовью. Самнер стал теперь воплощением злой силы, разлучившей меня с Хетти. Мне ни на секунду не приходило в голову, что это я, я сам швырнул ее в лапы Самнера, когда с тупым упорством добивался развода.

Все эти думы, и мечты, и фантастические планы, рожденные желанием, чтоб между мною и Хетти произошло что‑то еще, – все это я переживал в полном одиночестве: я и слова не проронил о них ни одной живой душе. Меня одолевали угрызения совести; я чувствовал, что совершаю предательство по отношению к Милли. Я даже как‑то предпринял несмелую попытку рассказать ей, что встретил Хетти и был потрясен ее бедственным положением. Мне хотелось, чтоб Милли передалось мое душевное состояние, чтобы она разделила мои чувства. И вот однажды, когда мы вышли вечерком пройтись по Хемпстед‑Хит, я как бы невзначай сказал, что во время последнего приезда в отпуск с фронта гулял вдоль гряды холмов у Круглого пруда вместе с Хетти.

– Интересно, как она сейчас поживает, – добавил я.

Милли молчала. Я взглянул на нее: лицо ее застыло, на щеках выступили багровые пятна.

– Я надеялась, что ты ее забыл, – глухо проговорила она.

– Забыл, а здесь вот вспомнил.

– Я стараюсь о ней вообще не думать. Ты не знаешь, что меня заставила вынести эта женщина, какое унижение. И не только за себя. За тебя тоже.

Она ничего больше не сказала, но и без слов было ясно, как страшно расстроило ее одно лишь упоминание о Хетти…

– Бедняги вы, бедняги! – вскричала Файрфлай. – Вы были все просто одержимы ревностью!

Не пошел я тогда и к Фанни, чтобы поделиться своею новостью. Ведь в свое время я представил ей факты в ложном свете, изобразив Хетти самой заурядной распутницей. Теперь это было не так‑то просто исправить. Кстати, в последнее время я виделся с сестрою далеко не так часто, как прежде. Мы с Фанни теперь жили в разных концах города. Ее отношения с Ньюберри стали гораздо более открытыми, и у нее появился свой круг знакомых, в котором ее очень любили. А Милли из‑за этой гласности стала относиться к ней еще холоднее: боялась, как бы не разразился скандал оттого, что брат Фанни занимает такое видное положение в фирме «Крейн и Ньюберри»! Ньюберри снял дачу под Пангборном, и Фанни жила там по целым неделям, совершенно вне нашего поля зрения.

Однако очень скоро произошли события, заставившие меня опрометью ринуться к Фанни за помощью и советом.

 

 

Нежданно‑негаданно, в июле, когда я начинал уже думать, что никогда не увижусь с Хетти вновь, она обратилась ко мне с просьбой помочь ей. Нельзя ли нам встретиться в один из ближайших вечеров, писала она, у фонтана в парке возле зоологического сада? Там можно взять шезлонги и посидеть. Она должна кое о чем поговорить со мной. Только не надо писать ей домой: Самнер за последнее время стал очень ревнив. Лучше поместить объявление в «Дейли экспресс» под буквами А.Б.В.Г. и указать день и час.

Я назначил свой ближайший свободный вечер.

Вместо угасшей, равнодушной Хетти, которую я видел весной, я встретил Хетти возбужденную и энергичную.

– Я хочу найти такое место, где нас никто не увидит, – сказала она, едва я подошел к ней.

Она взяла меня за руку, повернула и повела к двум зеленым шезлонгам, стоявшим немного поодаль, в стороне от главной аллеи. Я заметил, что на ней то же поношенное платьице, что и в прошлый раз. Однако держалась она теперь совершенно иначе. Теперь в ее манерах и голосе сквозило нечто интимное и доверительное, словно она за это время тысячу раз мысленно встречалась со мною, – так оно, разумеется, и было.

– Скажи, Гарри, в тот раз ты все говорил серьезно? – начала она.

– Совершенно.

– Ты правда готов мне помочь?

– Чем только могу.

– Даже если б я попросила денег?

– Естественно.

– Я хочу уйти от Самнера. Сейчас есть такая возможность. Это осуществимо.

– Расскажи, Хетти. Я сделаю все, что в моих силах.

– Многое переменилось, Гарри, с той нашей встречи. Я ведь тогда совсем дошла до точки. Что на меня ни свалится – пусть, все равно. Пока не увидела тебя. Не знаю отчего, но это всю меня перевернуло. Быть может, рано или поздно это произошло бы и так. Короче говоря, я не могу больше с Самнером. И вот как раз представился случай. Только понадобится много денег – фунтов шестьдесят, а то и семьдесят.

Я подумал.

– Это вполне возможно, Хетти. Если бы ты могла немного подождать – неделю, скажем, или дней десять.

– Понимаешь, у меня есть подруга, которая вышла замуж за одного канадца. Когда ему нужно было вернуться на родину, она осталась здесь, потому что вот‑вот ждала ребенка. Теперь подруга едет к мужу. Она недавно болела и не совсем еще поправилась, так что ей неприятно пускаться одной в такую дальнюю дорогу. Мне было бы совсем нетрудно уехать с ней под видом двоюродной сестры – как будто я ее сопровождаю. Если б только привести себя в приличный вид… Мы уже с ней все обсудили. У нее есть один знакомый, он мог бы выправить мне паспорт на девичью фамилию. Вот такой у нас план. А вещи и все прочее можно оставить у нее. И я бы сбежала потихоньку.

– Ты хочешь сменить фамилию? Начать там все сначала?

– Да…

Я задумался. Что ж, хороший план.

– С деньгами затруднений быть не должно, – сказал я.

– Я не могу больше жить с Самнером. Ты никогда его не видел. Ты не знаешь, что это такое.

– Красивый, говорят.

– Я ли не изучила это лицо, воспаленное, слабое! Враль и мошенник. Хвастает, будто ему ничего не стоит провести кого хочешь. И ко всему стал пить. Бог его знает, зачем только я вышла за Самнера. Как‑то казалось естественно: ты со мною развелся, а ребенку нужен отец. Но он мне противен, Гарри. Омерзителен. Я больше так не могу. Я не вынесу. Ты не представляешь себе: тесная каморка, да еще в такую духоту… Чего это стоит – не подпускать его к себе, раскисшего, пьяного… Если бы не этот спасительный выход, добром бы не кончилось.

– Почему тебе не уйти прямо сейчас? – спросил я. – Зачем вообще к нему возвращаться?

– Нет. Уйти надо так, чтобы сжечь все мосты. Иначе быть беде. И так, чтобы ты не был замешан. Он сразу же заподозрит тебя, если дать хоть малейший повод. Это как раз самое главное – чтобы все шло через кого‑то другого: деньги, письма и все остальное. А ты будь в стороне. Нельзя давать мне чеки – только деньги. Нельзя, чтобы кто‑то видел, что мы встречаемся. Даже здесь, сейчас, и то опасно. Он уже давно увязает все глубже. Сейчас связался с одной темной шайкой. Они шантажируют букмекеров на скачках. Ходят с оружием. Что где узнают – передают друг другу. Началось с пари на ипподроме, а теперь хотят вернуть свое кровное – это у них так называется… Если они пронюхают, что ты замешан, тебе не уйти.

– Траншейная война в Лондоне! Ничего, рискнем…

– Рисковать ни к чему, надо только действовать осторожно. Вот если бы найти, через кого держать связь…

Я сразу подумал о Фанни.

– Да, это надежно, – сказала Хетти. – Надежнее не придумаешь. Мне бы так приятно было ее увидеть снова. Она мне понравилась с первого взгляда… И до чего же ты хороший, Гарри. Такая доброта… Я не заслужила.

– Вздор, Хетти. Не я ли тебя столкнул в грязь?

– Я сама прыгнула.

– Нет, упала. Не ахти какая доблесть помочь тебе выбраться.

 

 

На другой же день я отправился к сестре, чтобы подготовить ее к встрече с Хетти. Я выложил ей все начистоту, сознался, что в свое время очернил Хетти, раздув ее вину, и попросил Фанни выручить ее теперь. Фанни сидела в кресле и слушала, не сводя с меня глаз.

– Надо мне было повидать ее, Гарри, а не полагаться сразу на твои слова, – сказала она. – Хотя у меня и сейчас не укладывается в сознании, как это можно вынести, чтобы тебя кто‑то целовал, когда любишь другого. Правда, ты сам говоришь, что она до этого выпила вина. Мы ведь, женщины, не все устроены одинаково. Каких только не встретишь – мир велик. Есть и такие, что теряют голову от первого поцелуя. Мы с тобой, Гарри, – другое дело. Вот ты сидел, говорил, а я думала: до чего же мы оба, в сущности, похожи на покойницу маму, хоть она и воевала со мной! Нам надо следить за собой хорошенько – не то в два счета станем сухарями. А Хетти твоя была молода – много ли она понимала? Один только раз оступилась, а разбита целая жизнь… Я и не подозревала, Гарри, как все было на самом деле.