Вдова Смит перебирается в Лондон 5 страница

– Надо бы кому‑нибудь прочесть это письмо.

Она взглянула на мою матушку, странно усмехнулась – даже углы губ не приподнялись – и протянула руку за письмом.

 

 

Да, именно Матильда Гуд прочла нам это письмо: вид матери яснее слов говорил, что ей противно к нему прикоснуться. Как сейчас, вижу широкую красную физиономию Матильды над накрытым столом, приподнятую поближе к тусклому пламени маленького газового рожка, чуть склоненную набок, чтобы письмо попало в фокус того глаза, которым она читала. Рядом с нею – безвольное, любопытное лицо Пру с беспокойно бегающими глазками, которые то и дело возвращались к лицу матери: так музыкант в оркестре следит за дирижерской палочкой. Мать сидела очень прямо, бледная, непримиримая. Эрнст развалился на стуле с бесстрастным видом, выражая всем своим массивным обликом полную неспособность «разобраться толком, что к чему».

– Ну‑с, поглядим, – начала Матильда, пробегая глазами письмо для предварительного знакомства. «Милый Эрни!» М‑да… Значит, так: «Милый Эрни! Как чудесно было снова тебя увидеть! Я едва поверила, что это в самом деле ты, даже после того как мистер… мистер…» Написала, а потом передумала и зачеркнула. Мистер такой‑то – мистер зачеркнуто – «спросил, как тебя зовут. Я уже стала бояться, что потеряла вас совсем. Где ты живешь, как твои дела? Ты знаешь, я уезжала отдыхать, побывала во Франции, в Италии – ах, что за дивные там места! – и по дороге домой соскочила с поезда в Клифстоуне, потому что хотела повидать всех вас, не могла примириться с мыслью о том, что бросила вас и даже не простилась».

– Раньше надо было думать, – вставила мать.

– «Здесь я впервые услышала (мне рассказала миссис Бредли) о несчастье, которое случилось с нашим бедным отцом, о том, как он умер. Я сходила на кладбище и вволю наплакалась над его могилой. Не могла сдержаться. Бедный старый папочка! Какая злая судьба – так встретить смерть! Я принесла на его могилу целый ворох цветов и договорилась с кладбищенским служителем Ропсом, чтобы он аккуратно подстригал газончик у могилы».

– Подумать только, каково самому‑то было при этом! – ужаснулась мать. – Он, покойник, скажет, бывало: «Мне, – говорит, – легче бы мертвой ее увидеть у своих ног, чем знать, что она падшая женщина». А она ему цветочки кладет. Да он, думается, в гробу перевернулся!

– Очень возможно, что он теперь стал думать по‑другому, – примирительно сказала Матильда. – Откуда нам. Марта, знать? Может быть, на небесах им уж не так сильно хочется видеть, как люди лежат мертвыми у их ног. Может, они там становятся добрее. М‑да… Так на чем же это я? Ах, вот: «…аккуратно подстригал газончик у могилы. Никто не знал, где мать, где все вы. Ни у кого не было вашего адреса. Я вернулась в Лондон совсем убитая, думала, что потеряла вас. Миссис Берч говорила, что мама с Пру и Морти пере» ехала в Лондон к знакомым, но куда точно, не знает. И вдруг – смотри, пожалуйста! Нежданно‑негаданно снова объявился ты! Вот так удача – даже поверить трудно! А где все остальные? Учится ли Морти? Пру уже, наверное, совсем выросла. Как мне хотелось бы всех увидеть снова и помочь, чем могу! Эрни, милый, очень тебя прошу: передай маме и нашим, что у меня все сложилось счастливо и благополучно. Мне помогает один мой друг. Тот самый, которого ты видел. Пусть и не думают, будто я стала беспутной, испорченной женщиной. Я живу тихо и скромно. У меня своя крохотная квартирка, я много читаю и учусь. Занимаюсь очень прилежно. Я уже выдержала один экзамен, Эрни, университетский экзамен. Прилично знаю французский язык, итальянский, немного говорю по‑немецки, занимаюсь и музыкой. У меня есть пианола, и я бы с большим удовольствием как‑нибудь поиграла тебе или Морти. Он ведь у нас всегда был любителем музыки. Я о вас думаю часто, очень часто. Расскажи все маме, дай ей это письмо и поскорее сообщи мне все про вас. И не думай обо мне недоброе. Помнишь, Эрни, какое мы затевали с тобой веселье на рождество, как пришли ряжеными к отцу в лавку и он нас не узнал? А помнишь, как ты смастерил кукольный домик и подарил мне на рождение? Ой, а ватрушки, Эрни! Ватрушки – помнишь?»

– Что еще за ватрушки? – спросила Матильда.

– Да была у нас такая дурацкая игра – обгоняли людей на улице. Я уж не помню точно, в чем там была суть. Но веселились мы до упаду – просто катались со смеху…

– Теперь опять о тебе, Морти. «Я бы с радостью взялась помогать Морти, если он еще не раздумал учиться. Теперь у меня есть такая возможность. Я бы очень могла ему помочь. Он уже, конечно, теперь не мальчик. Может быть, он занимается самостоятельно? Передай ему большой привет. Сердечный поклон маме, скажи ей: пусть не думает обо мне слишком худо. Фанни». Фанни. На почтовой бумаге напечатан ее адрес. Все.

Матильда уронила письмо на стол.

– Ну? – с вызовом бросила она матери. – Похоже, что девочка‑то напала на стоящего человека. Таких порядочных – один на десять тысяч… Не всякий законный муженек станет так заботиться… Как думаешь поступить, Марта?

Матильда медленно схлынула со стола, откинулась на спинку стула и не без ехидства посмотрела на мать.

 

 

Я оторвался от лукавой физиономии Матильды и тоже перевел взгляд на сведенное напряжением лицо матери.

– Что ты ни говори, Матильда, а только девчонка живет во грехе.

– Так ведь и это еще не доказано!

– Иначе с чего бы ему… – Мать осеклась.

– Есть такое понятие, как великодушный поступок, – изрекла Матильда. – Впрочем…

– Нет, – отрезала мать. – Нам ее помощь не нужна. Такую помощь и принять‑то стыдно. Пока она живет вместе с этим…

– Видимо, вместе как раз не живет. Ну‑ну? Дальше что?

– Это грязные деньги, – продолжала мать. – Это он ей дает. Деньги содержанки! Я лучше умру, чем дотронусь до ее денег.

Разбередив в себе злобу, мать обрела уверенность и красноречие:

– Сначала она уходит из дому. Разбивает сердце отцу. Убила ведь она отца‑то! Совсем стал не тот, как она ушла, – так и не смог оправиться. Бежит к распутству, к роскошной жизни. Родного брата заставляет себя возить на позорище…

– Ну‑ну… Так уж и заставляет! – вступилась Матильда.

– А что ему еще было делать? И после всего пишет это… это, извините за выражение, письмо. Нахальство – вот что, чистое нахальство. Ни слова раскаяния – ни единого словечка! Хоть бы хватило совести признаться – стыдно, мол: такое натворила. Ничего подобного. Прямо заявляет: жила с любовником и дальше буду. Помощь! Скажите, какая добренькая! Это нам‑то, которых сама же осрамила и опозорила! Кто нас заставил бросить Черри‑гарденс, чтоб хоть от людей стыд унести? Она! А теперь сюда надумала пожаловать? Прикатит в автомобиле, прыг‑прыг по лесенке, накрашенная, расфуфыренная: порадовать несчастную мамочку ласковым словцом! Мало мы выстрадали из‑за нее, так ей еще и сюда понадобилось – повеличаться перед нами! Все навыворот! Ну нет. Если она и явится сюда, – хотя, думаю, вряд ли – пускай сначала голову посыплет пеплом и во власянице приползет на коленях…

– Этого она не сделает. Марта, – заметила Матильда Гуд.

– Ну и пусть тогда держится подальше! Очень нам надо с ней позориться! Выбрала себе дорожку – и оставайся там. А то – сюда! Ишь, чего вздумала! Что ты скажешь жильцам?

– Ну, я‑то, допустим, нашла бы, что сказать, – возразила Матильда.

Но мать и не слушала ее:

– Что я им скажу? И потом, надо подумать о Пру. Вот она познакомилась в клубе с мистером Петтигрю, хочет позвать его на чашку чая. Как ей объявить про свою распрекрасную сестрицу? Леди! Содержанка – вот она кто. Да, Матильда, говорю и буду говорить: содержанка, нет ей другого имени. То‑то будет чем похвастаться перед мистером Петтигрю! Разрешите представить: моя сестра, содержанка. Его отсюда моментом сдунет. Шарахнется, как от чумы. Разве Пру когда‑нибудь сможет показаться в клубе после того, как такое выплывет наружу! А Эрни? Что он ответит приятелям в гараже, когда ему глаза будут колоть, что у него сестра – содержанка?

– Насчет этого не беспокойся, мать, – ласково, но твердо сказал Эрнст. – Не было такого случая, чтобы хоть одна душа в гараже мне чем‑то вздумала колоть глаза – не было и не будет. Не волнуйся. Разве что кто‑нибудь вздумает подавиться собственными зубами…

– Ну ладно, а Гарри? Вот он ходит на курсы – а что, если там пронюхают? Сестра – содержанка! Чего доброго, и к занятиям больше не допустят после такого позора.

– Ничего, они бы у меня быстро… – начал я по примеру брата, однако Матильда жестом прервала меня. Рука ее описала круг в воздухе и тем же движением остановила мать – впрочем, та уж почти успела высказать, что было у нее на душе.

– Понятно, Марта, какие у тебя чувства к Фанни, – сказала Матильда. – Надо думать, это естественно. Конечно, ее письмо… – Матильда взяла письмо со стола и, поджав свои толстые губы, медленно закачала из стороны в сторону грузной головой. – Ни в жизнь не поверю, что девушка, которая написала вот это, – бездушная девка. Ты ожесточилась против нее. Марта. Ты озлобилась.

– В конце концов… – начал я, но рука Матильды и на этот раз остановила меня.

– Озлобилась! – вскричала мать. – Знаю ее, вот и все. Умеет напустить на себя невинный вид, будто ничегошеньки не случилось, да еще так норовит вывернуть, что ты же окажешься виновата…

Матильда перестала качать головой и закивала ею.

– Понятно. Очень понятно. А только с какой стати ей было писать это письмо, если бы она не была привязана ко всем вам по‑настоящему? С чего бы ей себя утруждать? Корысти‑то ей от вас никакой! Доброта в этом письме видна, Марта, и кое‑что побольше, чем доброта. Неужели ты все это оттолкнешь? И Фанни и ее помощь? Пусть она и не валяется в ногах и не вымаливает прощения, как полагалось бы! Неужели ты даже не ответишь на письмо?

– Затевать переписку? Ну нет! Покуда она остается содержанкой, она мне не дочь. Я ее знать не желаю. А что до помощи – ха! Помощь! Как бы не так! Одна болтовня. Если бы хотела помочь, могла выйти за мистера Кросби. Честный, порядочный был мужчина, такого всякой лестно заполучить…

– Что же, тут ясно! – подвела итог Матильда Гуд. Она резким движением перекинула свою неуклюжую голову в сторону Эрнста. – Ну, а ты как, Эрни? Тоже за то, чтобы отвернуться от Фанни? И пусть ватрушки, как пословица говорится, канут в это, как его… в лето и забудутся на веки веков?

Эрнст уселся поудобнее и засунул руку в карман. Минуту‑другую он что‑то обдумывал.

– Затруднительная штука, – произнес он наконец.

Матильда не выручила его ни единым словом.

– Тут надо считаться с молодой особой, которая у меня на примете, – выпалил Эрнст и густо побагровел.

Мать живо повернула голову и посмотрела на него. Эрнст с каменным выражением лица глядел в другую сторону.

– Оо! – протянула Матильда. – Это что‑то новенькое. И кто же она такая, Эрни, твоя молодая особа?

– Я не рассчитывал здесь о ней заводить разговор. Так что как ее зовут, пока неважно. У нее свой магазинчик дамских шляп. Это одно уже что‑нибудь да значит. И другой такой разумной, милой девушки не сыщешь на всем свете. Мы познакомились на танцах. Ничего еще окончательно не решено, но мы уже как бы помолвлены. Гостинцы приношу. Подарил кольцо, и все такое. Но про Фанни не рассказывал, само собою. Вообще, пока в семейные дела особенно не вводил. Знает, что мы имели свое торговое заведение, что потом разорились и что отец погиб от несчастного случая – и вроде все. Но Фанни… Про Фанни будет объяснить затруднительно. Не то, чтоб я желал с ней слишком круто обойтись…

– Тоже ясно. – Матильда с молчаливым вопросом взглянула на Пру и прочла ответ на ее лице. Тогда она снова взяла письмо со стола и очень внятно произнесла: – Сто два, Брантисмор‑гарденс, Эрлс Корт. – Она выговаривала эти слова с расстановкой, будто вбивая их в свою память. – Верхняя квартира, говоришь, да, Эрни?

Она повернулась ко мне.

– Теперь ты. Ты что на все это скажешь, Гарри?

– Я хочу сам повидаться с Фанни. Не верю…

– Гарри, – вскинулась мать. – Слушай! Раз и навсегда! Запрещаю. Близко к ней не позволю подойти. Я не дам тебя развращать!

– Зря, Марта, – сказала Матильда. – Бесполезное дело. Он все равно пойдет! Любой мальчишка пошел бы после такого письма, если у него есть сердце и хоть капля мужества. Сто два, Брантисмор‑гарденс, Эрлс Корт, – отчеканила она. – Совсем недалеко от нас.

– Подходить к ней запрещаю, Гарри, – повторила мать. И вдруг, слишком поздно уразумев до конца, чем угрожает письмо Фанни, схватила его со стола. – Я не допущу, чтобы ей ответили на это письмо. Я сожгу его, как оно и заслуживает. И забуду о нем. Выброшу из головы. Вот!

Мать вскочила из‑за стола и, издав горлом странный звук, похожий на глухое рыданье, швырнула письмо в камин, схватила кочергу и задвинула его в самый жар, чтобы оно поскорей сгорело. В молчании следили мы, как письмо свернулось, почернело и вспыхнуло ярким пламенем. Мгновение – и перед нами, потрескивая, корчился в агонии лишь черный обугленный остов. Мать возвратилась на свое место, с минуту сидела неподвижно, затем, путаясь непослушными пальцами в складках юбки, достала из кармана жалкий, грязный, старенький носовой платок и заплакала – сначала тихонько, потом вое безутешнее и горше. Пораженные этой вспышкой, мы сидели, не шелохнувшись.

– Раз мать запрещает, Гарри, значит, тебе к Фанни ходить нельзя, – проговорил наконец Эрнст ласково, но твердо.

Матильда окинула меня суровым, вопрошающим взглядом.

– Нет, пойду! – Я в ужасе почувствовал, что из моих глаз вот‑вот брызнут эти проклятые слезы!

– Гарри! – захлебываясь от рыданий, всхлипывала мать. – Ты… ты разбиваешь мне сердце! Сперва Фанни! Теперь ты…

– Вот видишь! – сказал Эрнст.

Бурные рыдания чуть утихли: мать ждала, что я отвечу. Моя глупая ребяческая физиономия стала уже, должно быть, совсем пунцовой, голос не слушался, слова застревали в горле, но я ответил как надо:

– Я пойду к Фанни. Я спрошу ее напрямик, – правда, что она живет нехорошей жизнью, или нет.

– А если да? – сказала Матильда.

– Уговорю бросить. Все силы положу, чтобы ее спасти. Да‑да! Пусть даже мне придется найти такую работу, чтобы и ее прокормить… Она моя сестра… – У меня вырвалось рыдание. – Я так не могу, мама! Я должен ее увидеть!

Я с трудом овладел собой.

– Та‑ак! – Матильда оглядела меня, пожалуй, скорее с иронией, чем с восхищением, которого я заслуживал. Потом она повернулась к матери. – Справедливей не скажешь. Марта. Я думаю, после этого тебе надо разрешить ему повидаться с Фанни. Слышала: Гарри сделает все, чтобы ее спасти. Как знать? Может быть, он и вправду заставит ее одуматься?

– Не вышло бы наоборот, – проворчала мать, утирая глаза: недолгая буря слез улеглась окончательно.

– По‑моему, все же неправильно, чтоб Гарри к ней ходил, – не сдавался Эрнст.

– Во всяком случае, если и передумаешь, Гарри, смотри, чтобы не оттого, что адрес забыл, – усмехнулась Матильда. – Иначе крышка тебе. Если и отступишься от сестры, так по доброй воле, не по забывчивости. Брантисмор‑гарденс, Эрлс Корт, дом сто два. Ты лучше запиши.

– Брантисмор‑гарденс. Сто два.

Я решительно шагнул к угловому столику, на котором были сложены мои книги, и твердой рукой вывел адрес Фанни красивым круглым почерком на форзаце смитовской «Principia Latina».

 

 

Моя первая встреча с Фанни была совсем не похожа на те трогательные сцены, которые я воображал себе заранее. Произошла она через день после того, как Эрнст сообщил нам свою ошеломляющую новость. Я отправился к ней в половине девятого вечера, дождавшись, когда закроется аптека. Дом Фанни произвел на меня весьма внушительное впечатление. По устланной ковром лестнице я поднялся к ее квартире и позвонил. Дверь отворила сама Фанни.

Нетрудно было догадаться, что улыбающаяся молодая женщина на пороге ожидала увидеть кого‑то другого, а вовсе не нескладного юнца, который молча таращил на нее глаза, и что она не имеет ни малейшего представления о том, кто я такой. Сияющая радость на ее лице сменилась выражением холодной отчужденности.

– Что вам угодно? – спросила она.

Она очень изменилась. Она стала выше ростом, хоть я к этому времени вытянулся еще больше. Ее волнистые каштановые волосы были перехвачены черной бархатной лентой, сколотой сбоку пряжкой, на которой сверкали и переливались прозрачные камушки. Цвет ее лица и губ стал теплее, чем прежде. Легкое, мягкое зеленовато‑синее платье с широкими рукавами открывало ее прелестную шею и белые руки. Нежная, светлая, благоухающая, изумительная, она показалась юному дикарю с лондонских улиц сказочным существом. Ее изящество наполнило меня благоговейным страхом. Я откашлялся.

– Фанни, – хрипло проговорил я. – Неужели не узнаешь?

Она сдвинула свои красивые брови, и вдруг знакомая милая улыбка осветила ее лицо.

– О‑ой! Гарри! – Она втащила меня в холл, бросилась мне на шею и расцеловала меня. – Мой маленький братик! Меня перерос! Вот замечательно!

Она обошла меня, закрыла входную дверь и взглянула на меня растерянно.

– Отчего ты не написал, что придешь? Я до смерти хочу с тобой поговорить, а ко мне с минуты на минуту должен прийти один человек… Что же нам делать? Постой‑ка!

Маленький белый холл, в котором мы стояли, весело пестрел изящными японскими акварелями. В стене были сделаны шкафчики для шляп и верхней одежды. Старый дубовый сундук стоял на полу. В холл выходило несколько дверей; две из них были приоткрыты. Из‑за одной виднелся диван и стол, накрытый для кофе. За другой я разглядел длинное зеркало и обитое ситцем кресло. Фанни чуть замешкалась, будто выбирая, в какую нам войти, потом подтолкнула меня к первой и закрыла за собою дверь.

– Ну что бы тебе написать, что придешь! – огорчилась она. – Умираю, хочется с тобой поговорить, а тут как раз должен прийти один человек, который умирает от желания поговорить со мной. Ладно! Поболтаем, сколько успеем. Ну‑ка покажись, какой ты? Да‑а, сама вижу! А учишься? Мама, мама‑то как? Что с Пру? И Эрнст – такой же порох, как прежде?

Я еле успевал отвечать. Я попытался описать ей Матильду Гуд; обиняками, осторожно дал ей понять, как страстно и непримиримо настроена матушка, потом стал рассказывать про свою аптеку и только собирался прихвастнуть успехами в латыни и химии, как вдруг она отстранилась от меня и замерла, прислушиваясь.

Кто‑то открывал ключом входную дверь.

– Вот и второй гость пожаловал. – Фанни на миг помедлила в нерешительности, но в следующую секунда ее уже не было в комнате. Я с любопытством огляделся по сторонам и стал рассматривать кофейную машинку, которая булькала на столе… Дверь осталась чуть приоткрытой, и до меня явственно долетел звук поцелуя, а вслед за ним – мужской голос. По‑моему, довольно‑таки приятный голос – сердечный, живой…

– Устал я, Фанни, маленькая! Уф! До смерти устал. Новая газета – это бес какой‑то. Начали все не так. Но я ее вытяну! О боги! Если б не эта тихая заводь, где я могу вкусить отдохновение, я бы уж давно слетел с катушек! В голове – ничего, одни заголовки. Возьми пальто, будь добра. Чую запах кофе!

Раздалось какое‑то движение: должно быть, Фанни остановила гостя у самой двери той комнаты, в которой сидел я. Потом она торопливо что‑то сказала. «…брат», – донеслось до меня.

– Ах, проклятье! – с чувством произнес голос. – Неужели еще один? Сколько у тебя братьев, Фанни? Выпроводи его. У меня всего‑навсего час какой‑нибудь, милая…

Тут дверь быстро притворили: должно быть, Фанни обнаружила, что она полуоткрыта, – и о чем они говорили дальше, я не слышал.

Немного погодя Фанни появилась снова, порозовевшая, с блестящими глазами – и скромница скромницей. Как видно, ее снова расцеловали.

– Гарри! – сказала она. – Ужас как жалко, но придется мне попросить, чтобы ты пришел в другой раз. Этот гость… с ним я ведь раньше условилась. Не обижаешься, Гарри? До чего мне не терпится как следует посидеть с тобой и наговориться вдоволь! Ты по воскресеньям не работаешь? Тогда, знаешь что: приходи в это воскресенье к трем, я буду одна‑одинешенька, и мы с тобой устроим чай: честь честью, по всем правилам! Не обидишься, а?

Я ответил, что ничуть. В этой квартирке понятия о морали выглядели совсем по‑иному, чем за ее стенами.

– Потому что тебе правда надо бы сначала написать, – продолжала Фанни. – А то свалился, как снег на голову…

Она проводила меня до двери. Холл был пуст. Даже пальто и шляпы гостя нигде не было видно.

– Поцелуй меня, Гарри.

Я с готовностью поцеловал ее.

– Честно – не сердишься?

– Ни капельки! Конечно, надо было написать. – Я пошел вниз по устланной ковром лестнице.

– Так значит, в воскресенье в три! – крикнула она мне вдогонку.

– В воскресенье, в три, – отозвался я с площадки.

Внизу был расположен общий вестибюль, откуда вела лестница во все квартиры, тут пылал камин и сидел человек, готовый по первому требованию кликнуть для вас кэб или вызвать такси. Это богатство, этот комфорт произвели на меня большое впечатление: я был очень горд, что выхожу на улицу из такого прекрасного дома… И лишь отойдя на порядочное расстояние, я начал понимать, какой неудачей обернулись все мои планы на этот вечер. Я не спросил, ведет ли она нехорошую жизнь. Я даже не подумал уговаривать ее. А сцены, заранее разыгранные мною? Сильный, простодушный и твердый младший брат избавляет легкомысленную, но прелестную сестру от чудовищного порока? Едва только отворилась дверь и я увидел Фанни, как они вылетели у меня из головы! И вот – пожалуйста: впереди еще целый вечер, а что я скажу дома? Что мечта и действительность – совсем разные вещи? Нет. Лучше вообще пока ничего не говорить, а погулять где‑нибудь подольше, хорошенько разобраться, как обстоит дело с Фанни, и вернуться домой поздно, чтобы мать уже не смогла сегодня учинить мне допрос с пристрастием…

Я повернул к набережной Темзы: здесь было и пустынно, и торжественно, и каждый поворот мог порадовать внезапной красотой. Самое подходящее место, чтобы побродить и поразмыслить.

Любопытно вспомнить сейчас, как постепенно менялось мое душевное состояние в тот вечер. На первых порах я все еще витал в радужном мире, откуда только что вернулся. Фанни в довольстве и благополучии, очаровательная, приветливая, уверенная в себе… Светлая, со вкусом обставленная квартира… Дружеский и твердый голос в холле… Эти факты заявляли о себе настойчиво и упрямо, с ними нельзя было не считаться. Какое облегчение после двух лет неизвестности и зловещих догадок хоть на минутку увидеть любимую сестру торжествующей, несломленной, окруженной любовью и заботой! Как весело предвкушать долгое свидание с нею в воскресенье, обстоятельную беседу о том, что было со мной за это время и что я собираюсь делать. Очень может быть, что они и женаты, эти двое, но просто по какой‑то неведомой мне причине не имеют возможности открыто объявить о своем браке. Как знать, не это ли собирается поведать мне Фанни в воскресенье – под строжайшим секретом, разумеется? И я смогу, возвратившись домой, ошеломить и пристыдить свою матушку, шепнув ей на ухо тайну Фанни… Но пока я развивал эту мысль и тешился ею, в моем сознании крепла ясная, холодная, трезвая уверенность в том, что все не так, что они вовсе не женаты, и чувство осуждения, годами взращенное в моей душе, словно мрачная тень, затмило светлый образ гнездышка сестры. С каждой минутой я был все больше недоволен ролью, которая выпала в тот вечер на мою долю. Со мною обошлись так, будто я не брат, не опора в трудную минуту, а какой‑нибудь мальчишка! Меня попросту выставили за дверь! Непременно следовало сказать ей что‑то – пусть в нескольких словах, утвердиться на позициях нравственного превосходства! А этот… этот Гнусный Соблазнитель, без сомнения, притаившийся в комнатке с зеркалом и ситцевым креслом?! Разве не обязан я был поговорить с ним как мужчина с мужчиной? Он уклонился от встречи – не посмел взглянуть мне в лицо! И с этой новой точки зрения я начал мысленно рисовать себе совсем иную сцену: я обличаю, я избавитель! Как полагалось бы начать разговор с Гнусным Соблазнителем? «Итак, сэр, мы с вами встретились наконец…»

Да, что‑нибудь в этом роде.

Я дал волю воображению. Я фантазировал увлеченно, вдохновенно, безудержно. Вот Гнусный Соблазнитель в «безукоризненном фраке» (каковой, судя по прочитанным мною романам, являл собою неотъемлемую принадлежность матерого, закоренелого развратника) корчится под потоками моего бесхитростного красноречия. «Вы увели ее, – скажу я, – из нашего дома, небогатого, но честного и чистого. Вы разбили сердце ее отцу». Да‑да! Именно этими словами! «И чем вы сделали ее? Своею куклой, своей игрушкой. Чтоб холить и ласкать, пока вы не натешитесь ею, а после – бросить!» Или, может быть, «отшвырнуть»?

Да, «отшвырнуть», пожалуй, лучше.

Я шел по набережной Темзы, размахивая руками, и бормотал вслух…

– Но ты ведь понимал кое‑что? – спросила Файрфлай. – Даже тогда?

– Понимал. Но так уж мы привыкли рассуждать в те стародавние времена.

 

 

– Однако, – сказал Сарнак, – моя вторая встреча с Фанни, подобно первой, тоже была полна неожиданностей и непредвиденных переживаний. Ковер на великолепной лестнице, казалось, заглушил тяжеловесную поступь моей всесокрушающей морали, а когда открылась дверь и я снова увидел свою дорогую Фанни, приветливую, радостную, я начисто забыл все пункты строгого допроса, с которого предполагал начать нашу беседу. Фанни взъерошила мне волосы, чмокнула меня, забрала у меня шапку и пальто, объявила, что я невозможно вытянулся, померилась со мною ростом и втолкнула в свою веселенькую гостиную, где был уже накрыт чай. Чай! Я ничего подобного не видывал! Маленькие сандвичи с ветчиной, сандвичи с какой‑то вкусной штукой, которые назывались «Пища богов и джентльменов», клубничное варенье, два разных торта, а на случай, если еще останется пустое местечко в животе, печенье.

– Ты умник, что пришел, Гарри. Хотя я так и чувствовала: что б ни случилось, ты придешь.

– Мы ведь с тобой всегда вроде держались друг за друга.

– Всегда, – согласилась она. – Правда, я думаю, и Эрни с матерью могли бы черкнуть мне хоть слово. Возможно, напишут еще… Электрический чайник ты видел когда‑нибудь, Гарри? Ну, смотри! Штепсель вставляется вот сюда…

– Зна‑аю. – Я включил чайник. – А в корпусе скрыты сопротивления. Я кое‑что смыслю в электричестве. И в химии тоже. Научился на городских курсах. Всего мы проходим шесть предметов или, может, семь. А потом, на Тотхилл‑стрит есть магазин, и там в витрине полно таких приборов…

– Наверное, ты в них отлично разбираешься, – сказала Фанни. – Ты уж, чего доброго, все науки превзошел!

Так мы заговорили о самом главном: какие науки я изучаю и чем мне заняться в будущем.

Ах, что это за удовольствие – беседовать с человеком, который способен по‑настоящему понять твою неодолимую тягу к знаниям! Я рассказывал о себе, о своих мечтах и замыслах, а руки мои тем временем опустошали уставленный яствами стол, подобно стае прожорливой саранчи: я ведь и вправду рос как на дрожжах… Фанни поглядывала на меня с улыбкой и задавала вопросы, возвращая меня к тому, что было ей особенно интересно. А когда мы вдоволь наговорились, она показала, как обращаться с пианолой, и я поставил валик Шумана, хорошо знакомый мне по концертам мистера Плейса, и с невыразимым наслаждением проиграл его сам! Управляться с пианолой, как я убедился, было совсем не трудно; вскоре я так наловчился, что мог уже играть с выражением.

Фанни похвалила меня за сообразительность. Пока я возился с пианолой, она приняла посуду со стола, потом уселась рядом, я мы стали слушать, обмениваясь впечатлениями, и обнаружили, что научились гораздо лучше разбираться в музыке с тех пор, как расстались. Выяснилось, что мы оба поклонники Баха (оказывается, совсем неправильно называть его «Бач», а я и не знал) и Моцарта, имя которого следовало тоже произносить немножко иначе! Затем Фанни принялась расспрашивать меня, какое дело я хотел бы избрать себе в жизни.

– Незачем тебе больше торчать у этого старичка в аптеке, – объявила она.

Что, если мне поступить на работу, связанную с книгами? Устроиться продавцом в книжный магазин или помощником библиотекаря, а может быть, в типографию или издательство, выпускающее книги и журналы?

– А сам писать не думал? – спросила Фанни. – Люди иногда начинают самостоятельно…

– Пробовал как‑то сочинять стихи, – признался я. – И статью раз послал в «Дейли Ньюс». О вреде спиртных напитков. Да не напечатали…

– Ну, а серьезные вещи писать никогда не хотелось?

– Что – книги? Как Арнольд Беннет[18]. Еще бы!

– Только не знал, с какой стороны подступиться, да?

– Начать трудно, понимаешь, – объяснил я, будто только в этом и была вся загвоздка.

– Да, надо аптекаря бросать, – повторила Фанни. – А если мне поговорить кое с кем из знакомых – вдруг для тебя нашлось бы место получше, а, Гарри? Пойдешь?

– Можно! – протянул я.

– Почему не «конечно»? – перебила Файрфлай.

– Что ты! У нас было принято говорить «можно»! Эдакая сдержанная небрежность… Но вы видите, как непростительно я снова отклонился от заранее выработанных позиций? Так мы с Фанни и проболтали весь вечер! Устроили себе отличный холодный ужин в ее хорошенькой столовой; Фанни научила меня готовить дивный салат: взять луковицу, нарезать тонко‑тонко, добавить немножко сахару и приправить белым вином… А после – опять это чудо – пианола, ну, а потом с большой неохотой я наконец отправился восвояси. И, очутившись на улице, я, как и в первый раз, вновь испытал уже знакомое чувство, будто внезапно перенесся в другой мир, холодный, унылый, суровый мир, в котором господствуют совсем иные представления о морали… Снова мне было невмоготу идти прямо домой, где меня встретят градом бесцеремонных вопросов и омрачат и испортят мне этот вечер. И когда наконец мне все‑таки пришлось вернуться, я солгал: