Вдова Смит перебирается в Лондон 12 страница

– Не берусь оспаривать ваши соображения, – отозвался я. – По‑видимому, наш обмен мнениями, в общих чертах, завершен. Сейчас сюда войдет мой секретарь, прошу вас, не нужно ее смущать.

И я нажал кнопку звонка на своем столе.

Его реплика «под занавес» прозвучала довольно беспомощно:

– Мы еще поговорим. Я слов на ветер не бросаю.

– Не споткнитесь, там порог, – сказал я.

Дверь закрылась. Нервы мои были натянуты, я весь дрожал от возбуждения, но я торжествовал. Я чувствовал, что одержал верх, что я и дальше с ним справлюсь. Не исключено, что он пустит в ход оружие. У него, вероятно, есть револьвер. Только надо сперва еще выследить меня, подстеречь, набраться храбрости… Десять шансов против одного, что на это его не хватит, десять против одного, что он промахнется. Это слабое, подергивающееся личико, эти дрожащие руки… Будет палить кое‑как, не целясь, раньше времени. А если и попадет, все шансы за то, что только легко ранит. Тогда я буду настаивать на своей версии. Милли, вероятно, будет расстроена на первых порах, но с нею я как‑нибудь улажу.

Долго еще сидел я так, обдумывая, прикидывая, разбираясь в положении вещей. И чем больше я размышлял, тем больше мне нравилась занятая мною позиция. Было уже два часа, когда я – с большим опозданием – отправился в клуб завтракать. Я заказал себе полбутылки шампанского: сегодня не грех было и кутнуть…

 

 

До последней минуты я не верил, что Самнер способен меня застрелить. До той самой минуты, пока он все‑таки не застрелил меня.

Он подстерег меня все в том же переулочке, ведущем во двор Сандерстоун‑Хауса, когда я возвращался на службу после завтрака. Со времени нашего столкновения прошла ровно неделя, я уж начал надеяться, что он примирился со своим поражением. Самнер успел уже где‑то выпить, и при виде его раскрасневшейся физиономии, полуразъяренной, полутрусливой, у меня мгновенно мелькнуло предчувствие того, что может произойти. Помню, я еще подумал: если что‑нибудь случится, надо дать ему бежать, иначе он все разболтает после моей смерти. Но даже тогда я не верил по‑настоящему, что у него хватит духу меня убить. Я и сейчас не верю. Он выстрелил просто из‑за того, что потерял способность рассчитывать свои движения.

Револьвера он не вынимал, пока я не поравнялся с ним.

– Ну, – проговорил он, – теперь не уйдешь. Где моя жена? – И тут, когда я оказался в ярде от него, он выхватил револьвер.

Не помню, что я ответил. Кажется: «Ну‑ка уберите» – или что‑то в этом роде. И сделал нечаянное движение. Видимо, Самнеру показалось, что я хочу его обезоружить, потому что в то же мгновение раздался выстрел – мне он показался очень громким, – и я почувствовал, как меня словно ударили ногой в поясницу. Револьвер был из тех, что автоматически стреляют все время, пока нажат спуск. Он выпустил еще две пули; одна попала мне в ногу и раздробила колено.

– Проклятая штука! – взвизгнул Самнер, швыряя пистолет на землю, словно тот ужалил его.

Я пошатнулся.

– Спасайся, ты, болван! – крикнул я. – Беги… – Меня качнуло на него, и его перекошенное от страха лицо вдруг очутилось рядом с моим. Он оттолкнул меня; я увидел, падая, как он рванулся мимо и бросился бежать в сторону улицы.

Наверное, упав, я перекатился на спину в полусидячее положение, потому что отчетливо запомнил, как Самнер, точно напуганный заяц, улепетывает по переулку и исчезает на Тоттенхэм Корт‑роуд. Вот в просвете, где кончается переулок, проплыл фургон, за ним автобус, точно и не было этих оглушивших меня выстрелов. Вот так же безучастно показалась и скрылась девушка, потом мужчина… Ушел! Ах ты, горемычная душонка! Я отнял твою Хетти! А теперь…

Сознание мое работало четко и ясно. То место, куда вошла пуля, онемело, но боли я не ощущал. Меня больше занимало раздробленное колено. Что за месиво! Лохмотья штанины, клочья алой массы, маленькая розоватая штучка с острыми краями – должно быть, конец кости… Дурацкий вид.

Вокруг откуда‑то возникли люди. Что они говорят… Это они набежали с нашего двора или из пивной. Я принял мгновенное решение.

– Пистолет. Разрядился у меня в руке. – Я закрыл глаза. «Больница», – тревожно пронеслось в сознании.

– Тут близко мой дом. Риджент‑парк, Честер‑Террас. Восемь. Туда – пожалуйста.

Я слышал, как повторили мой адрес. Вот голос привратника Сандерстоун‑Хауса.

– Да, верно. Мистер Мортимер Смит. Могу я чем‑нибудь помочь, мистер Смит?

Что было дальше, я помню лишь в общих чертах. Когда меня тронули с места, появилась боль. Очевидно, я изо всех сил заставлял себя сосредоточиться на том, что говорить и как себя вести. Остальное прошло мимо, не оставив четкого следа в памяти. Кажется, я раза два терял сознание. Каким‑то образом во всем этом принимал участие Ньюберри. По‑моему, он отвез меня домой на своем автомобиле. Он спросил – это я как раз помню очень ясно:

– Как это произошло?

– Пистолет разрядился в руке, – ответил я.

Зато одна мысль вошла в мое сознание прочно: что бы ни случилось, он не должен попасть на виселицу, этот жалкий, безмозглый, затравленный проходимец Самнер. Что бы ни случилось – нельзя, чтобы всплыла история с Хетти. Если она раскроется, Милли подумает только одно: что я изменял ей и поэтому Самнер меня убил. С Хетти теперь все в порядке. О Хетти мне больше беспокоиться нечего. Надо думать о Милли и о Самнере. Странная вещь: с той самой секунды, как он выстрелил, я почему‑то уже знал, что ранен смертельно.

Вот полное тревоги лицо Милли. Я собрал все силы.

– Несчастный случай, – сказал я ей. – Револьвер выстрелил у меня в руке.

Вот и моя кровать.

Срезают одежду. К колену прилипла ткань. Новый серый костюм, а я рассчитывал, что он прослужит все лето…

Возникли две незнакомые фигуры. Наверное, врачи. Шепчутся. Один закатал рукава. Жирные розовые руки. Губки, таз. Звонкое бульканье воды. Проткнули чем‑то. Опять. А, дьявол! Как больно! Потом что‑то жгучее. К чему? В этом теле, которое они колют и щупают, – я. Я все о нем знаю. И я уверен, что это конец.

Снова Милли.

– Хорошая моя, – шепчу я. – Дорогая… – И ее горестное, заплаканное лицо сияет любовью, склоняясь ко мне.

Милли! Какой она молодец! Судьба всегда была не очень‑то ж ней справедлива…

Фанни… Поехал за нею Ньюберри? Во всяком случае, он куда‑то исчез.

Она ничего не скажет про Хетти. На нее можно положиться, как на… что? Как это… Положиться, как на… что‑то.

Милые, бедные люди! Как они все всполошились. Просто позор радоваться, что я ухожу от всего этого.

Да, я был рад. Этот выстрел словно разбил окно в душной комнате. Сейчас мне хотелось еще только одного: оставить добрые, светлые воспоминания тем несчастным, которые переживут меня; тем, кто, быть может, обречен еще долгие годы томиться в мире хаоса и сумбура. Жизнь! Что это был за дикий клубок нелепейших ошибок! Хорошо хоть, что не придется теперь дожить до старости…

Это еще что за вторжение? Какие‑то личности выходят из туалетной комнаты. Полицейский инспектор в форме. Другой – в штатском. Тоже из полиции, по всему видно. Ну – теперь держись, настал момент. Голова ясная – вполне. Надо следить за каждым словом. Если что‑нибудь не захочу ответить, можно закрыть глаза, и все.

– Внутреннее кровоизлияние, – сказал кто‑то.

Инспектор присел на кровать – ну и туша! Начал задавать вопросы. Интересно, успел кто‑нибудь заметить Самнера? Самнера, который улепетывал, точно испуганный заяц. Придется рискнуть.

– Пистолет. Выстрелил в руке, – сказал я.

Что он говорит? Давно ли у меня револьвер?

– Купил сегодня в перерыве на завтрак.

Кажется, он спросил – зачем. Да.

– Поупражняться. Чтобы не разучиться стрелять.

Где? Ему надо знать, где.

– Хайбери.

– В какой части Хайбери?

Хотят разнюхать, откуда револьвер. Не годится. Поиграем в жмурки с господином инспектором.

– Около Хайбери.

– Значит, не в самом, а около?

Сделаю вид, что путаются мысли и плохо соображаю.

– Да… Где‑то там, – туманно отозвался я.

– Закладная лавка?

Лучше не отвечать. Потом – как бы через силу:

– Лавочка… мал…

– Невыкупленный заклад?

На это я ничего не ответил. Хорошо бы добавить еще один штрих к почти готовой картине. Я заговорил возмущенно и слабо:

– Я думал, он не заряжен. Откуда я знал… что заряжен? Какое право имеют… продавать заряженный пистолет? Я только хотел посмотреть…

Я замолчал на полуслове, прикидываясь. Что впал в изнеможение. Потом понял, что не прикидываюсь, Что я в самом деле изнемог. Ах, черт! Нет, выдохся, точка.

Я падал, я летел вниз, из этой спальни, от этой горсточки людей. Вот они уменьшаются, тускнеют, блекнут… Еще что‑нибудь надо сказать? Пусть, все равно. Поздно. Я погружаюсь, проваливаюсь в сон, такой глубокий, бездонный…

Где‑то вдали осталась маленькая комнатка, крохотные фигурки людей.

– Отходит… – тоненько сказал кто‑то.

Я на мгновение пришел в себя.

Послышался шорох платья: ко мне подходила Милли… А потом… потом я услышал вновь голос Хетти и открыл глаза. И я увидел прелестную лужайку, горы и Хетти, которая склонилась надо мной. Только теперь это была моя милая Санрей, владычица моей жизни. Солнце заливало нас светом, ложилось на ее лицо. Я потянулся – у меня слегка затекла спина и неловко подвернулось колено…

– И я сказала: «Проснись!» – и встряхнула тебя за плечо, – закончила Санрей.

– Тут подошли мы с Файрфлай, – подхватил Рейдиант. – И еще посмеялись над тобой.

– А ты сказал: «Значит, другая жизнь все‑таки существует», – добавила Файрфлай. – Подумайте, и это только сон… Да, это замечательный рассказ, Сарнак. И знаешь, ты все‑таки заставил меня поверить, что это быль.

– Но ведь так оно и есть, – сказал Сарнак. – Вчера я был Гарри Мортимером Смитом. Я убежден в этом не меньше, чем в том, что сегодня, здесь, я – Сарнак.

 

 

Эпилог

 

Хозяин гостиницы пошевелил догорающие поленья, и они вспыхнули в последний раз.

– Я тоже, – произнес он с глубочайшим убеждением. – Эта история – правда.

– Но как это может быть? – спросила Уиллоу.

– Я бы скорей поверил, что это правда, – заметил Рейдиант, – если б Сарнак не ввел в свой рассказ Санрей под видом Хетти. С каждым словом Хетти становилась все больше похожа на его милую подругу и наконец совсем растворилась в ней.

– Но если Смит – как бы прообраз Сарнака, – возразила Старлайт, – естественно, что он отдал свою любовь прообразу Санрей!

– Ну хорошо, а как же быть с другими? – настаивала Уиллоу. – Узнал ты в них кого‑нибудь из ваших близких? Есть, скажем, в нашем мире Фанни? Или Матильда Гуд и братец Эрнст? А мать Сарнака – была она похожа на Марту Смит?

– И все же, – веско сказал хозяин, – эта история не сон. Это – воспоминание, вспорхнувшее из глубокой тьмы забвения и залетевшее в родственный мозг.

– Ведь что такое личность? – стал рассуждать вслух Сарнак. – Личность неотделима от памяти. Если воспоминания Гарри Мортимера Смита живы в моем мозгу, стало быть, я и есть Смит. Я так же уверен в том, что две тысячи лет назад был Смитом, как что сегодня утром я Сарнак. У меня и прежде иной раз бывало во сне такое чувство, будто я живу чьей‑то забытой жизнью. Вам не случалось испытывать нечто подобное?

– Мне, например, – заявил Рейдиант, – приснилось на днях, что я пантера. Я повадился совершать набеги на одну деревеньку, где возле хижин играли голые ребятишки и бегали псы, – очень вкусные песики… Три года на меня охотились, ранили пять раз и уж потом только застрелили. Отлично помню, как я загрыз какую‑то старушку, собиравшую хворост, и спрятал часть трупа под корнями дерева, чтобы прикончить назавтра. Очень был живой сон. И ничего страшного во всем этом я не видел, когда он мне снился. Правда, это был не такой ясный и последовательный сон, как твой. Ясность и последовательность несвойственны мозгу пантеры; вспышки интереса перемежаются в нем с периодами апатии и полного забвения.

– А когда дети видят страшные сны? – спросила Старлайт. – То они попадают в дремучие леса, где рыскают хищные звери; то кто‑то долго гонится за ними, и им едва удается спастись… Быть может, это в их мозгу оживают воспоминания каких‑то давно исчезнувших существ? Что знаем мы о природе памяти, помимо того, что она является функцией мозга? Что знаем об отношениях между сознанием и материей, сознанием и энергией? Четыре тысячелетия люди ломают себе над этим головы, но и сегодня известно не более того, что знали еще в Афинах, когда учил Платон и творил Аристотель. Да, развиваются науки, и растет могущество человека, но только в строгих рамках: от рождения до смерти. Мы можем подчинить себе и время и пространство, но одну тайну мы не постигнем никогда: что мы такое, отчего нам дано быть материей, наделенной чувством и волей… Нам с братом много приходится работать с животными, и я все больше убеждаюсь: они – то же, что и я. Животное – инструмент с двадцатью струнами, а человек – с десятком тысяч, но это один и тот же инструмент; одно и то же заставляет звучать наши струны; то, что убивает животных, смертельно и для нас. Жизнь и смерть заключены внутри невидимой сферы, которая вечно служит нам пределом. Жизнь не в силах прорваться за этот рубеж; смерть – вольна. Что такое воспоминания, мы сказать не можем. И почему бы мне не верить, что после нашей смерти они уносятся, подобно сеточкам осенней паутины, витают неведомо где и могут вернуться рано или поздно, сплетаясь с такими же летучими паутинками? Кто взялся бы противоречить мне? Быть может, жизнь с самого своего возникновения вплетает ниточки в ткань воспоминаний. Возможно, нет такой пушинки в прошлом, которая бы не оставила воспоминаний о себе – и они здесь, они нас окружают! Когда‑нибудь – как знать – люди научатся ловить эти забытые паутинки, сплетать их нити воедино, пока не восстановят ткань минувшего и жизнь не явится пред ними цельной, единой. Тогда только, пожалуй, и разобьется невидимая сфера… Впрочем, как бы то ни было, чем бы ни объяснялись подобные явления, я всей душой готова верить, что Сарнак действительно – и без всяких чудес – проник в недра воспоминаний невыдуманного человека, который жил и страдал две тысячи лет назад. Я верю, потому что рассказ его полон жизненной правды. С начала и до конца я чувствовала: о чем бы нам ни вздумалось спросить в любой момент – какие пуговицы были на его пиджаке, какова глубина сточной канавы у края тротуара, почем он покупал сигареты, – немедленно последует ответ, уверенный и точный, какого нам не дал бы ни один историк.

– Я тоже верю, – сказала Санрей. – Сама я не помню, чтоб я была Хетти, но этот Смит… Во всех его словах и поступках, даже самых суровых и черствых, я узнаю Сарнака. Я ни минуты не сомневаюсь, что Сарнак прожил эту жизнь на самом деле.

 

 

– Но эта жестокость! – воскликнула Файрфлай. – Эта бесчеловечность! Тоска и боль в каждом сердце!

– Так, может быть, это всего лишь сон, – упорствовала Уиллоу.

– Я думаю сейчас даже не о варварстве, – продолжала Файрфлай. – Да, войны, болезни, изломанные, укороченные жизни, уродливые города, убогая природа – все так. Но страшней всего эти сердца, истерзанные скорбью; эта всеобщая неприязнь друг к другу, неумение понять другого, ощутить горечь его обманутых надежд, напрасных желаний – проявить участие к нему. Я вспоминаю эту быль и не могу найти в ней ни одной живой души, которая была бы счастлива, как счастливы мы с вами. Это с начала до конца история загубленной любви, стремлений, бескрылых, точно мухи на липкой бумаге, история запретов и искусственных преград. И все – во имя чего? Все лишь из злобы и гордыни. В целом мире – ни одного щедрого сердца, готового давать, давать, не размышляя, не считая… Бедная Милли! Думаешь, Сарнак, она не знала, как мало ты ее любил? Думаешь, ее ревность не была рождена сомнением и страхом?.. Жизнь, целая молодая жизнь, шутка ли – четверть века, и за все эго время бедняга Гарри Смит так и не встретил ни одного счастливого человека, а сам один лишь раз подошел к порогу счастья! А ведь он только один из десятков, сотен миллионов! От колыбели и до гроба шли они тяжким, мучительным путем, шагали неуклюжей поступью, давя и отталкивая друг друга…

Нет, этого хозяин гостиницы вынести не мог!

– Но было хоть какое‑то счастье! – едва не плача, возопил он. – Счастливые минуты, настроения…

– Урывками, проблесками – пожалуй, – сказал Сарнак. – Но, по совести говоря, я думаю, что Файрфлай права. Во всем моем мире не найти было человека, прожившего счастливую жизнь.

– А дети?

– Я сказал – жизнь, не часть жизни. А дети будут смеяться и прыгать – пусть недолго, – даже если они родились в аду.

– И из этой тьмы, – сказал Рейдиант, – человечество за каких‑нибудь двадцать коротких веков пришло к светлой, вольной жизни, полной терпимости и милосердия…

– Для меня лично это очень слабое утешение, – заявила Файрфлай, – когда я думаю о тех загубленных жизнях!

– Постойте! – вскричал хозяин. – А не в том ли разгадка, что каждый из нас, рано или поздно, находит в сновидении печальную, некогда прожитую жизнь? Тогда бы еще можно примириться. Это означало бы, что каждый горестный призрак наших воспоминаний обрел сегодня счастье в этой жизни и справедливость восстановлена. Вот где дано вам утешиться, бедные души, – в этой стране вашей мечты, стране, где сбываются все ваши надежды. Здесь вы живете вновь в более полном и гармоническом воплощении. Здесь влюбленных не разлучают за то, что они любят, здесь твоя любовь не мука для тебя… Да, теперь я вижу, почему это правда, что человек бессмертен: иначе какой же вопиющей несправедливостью должен быть весь его крестный путь! Сколько их было на земле, добрых малых, вроде меня, общительных и дородных весельчаков, великих ценителей вин и кулинарии, любивших людей, пожалуй, так же нежно, как ту еду, что их питает… Конечно же, и меня в один прекрасный день посетят воспоминания глубокой старины, когда я был содержателем какого‑нибудь жалкого кабачка с правом торговли спиртными напитками, забитым, затравленным, неимущим трактирщиком, с горечью и стыдом обносившим посетителей дрянным зельем… И все его обиды и тревоги вновь оживут во мне, счастливом управляющем этой милой моему сердцу гостиницы. Если тот несчастный был я, мне больше ничего не нужно. Но если то был другой добрый человек, который умер, так и не познав утешения, значит, в сердце бога нет справедливости. А потому, отныне и навсегда, я нерушимо верую в бессмертие – не из желания урвать себе местечко в будущем, но во имя загубленных жизней прошлого. Взгляните‑ка! – встрепенулся он. – Наступает утро. В щели между шторами видно, что за окнами светлей, чем в доме. Отправляйтесь‑ка вы теперь на воздух полюбоваться, как встает солнце в горах. Я приготовлю каждому по чаше теплого питья, и мы соснем часок‑другой, а там позавтракаете – и в путь.

 

 

– То была жизнь, – сказал Сарнак, – и то был сон. Сон в этой жизни, но ведь и эта жизнь – тоже сон… Сны во сне; сны, в которых спишь и видишь сновидения. И так, пока в конце концов, быть может, мы не придем к тому, кто видит все эти сны, – к существу, в котором заключено все сущее. Нет предела чудесам, которые творит жизнь, как нет предела красоте, которую она рождает.

Сарнак встал и откинул тяжелую штору.

– Мы проговорили всю ночь. Целую ночь провели мы с вами в темном мире Смутной эпохи, и вот уж близится рассвет.

Он вышел на крыльцо гостиницы и остановился, глядя на горы, которые выступали из туманной мглы таинственными темно‑синими глыбами, вознося свои вершины навстречу алой заре.

Он стоял совсем тихо, и мир, казалось, тоже замер, и лишь издалека, снизу, легким облачком поднималось из горной дымки разноголосое щебетание птиц.

 

Герберт Уэллс