1. Конфигурация Булыжника
Представьте, как длинностебельчатая цветная капуста принимает в свое лоно потертый гранитный тетраэдр, за многие века сглаженный восторженными лобзаниями слизняков. Таким оказался Булыжник, плюхнувшийся в наше лягушачье болото. Некоторые унтер-офицеры небесного войска прыснули со смеху Их послали куда подальше. Вызвали стражника. Тот явился со своей саблей делать капусте капут.
2. О сабле
Его сабля была выкована из чистейшего звездного материала, правда, с узорчатым налетом плесени разных туманностей. К острому кончику рукояти, вырезанной из рога бизани-гафеля, крепился шнур с самшитовым шаром для, если понадобится, игры в бильбоке. От одного лишь взгляда на клинок мороз драл по коже. А шнур из кетгута был весь в канифоли, ибо звездным музыкантам нравилось елозить им по струнам своих виолончелей. Острие, весьма удобное для обезмозживания разных шутников, получило от Великого Экуменического Консилиума Трусожуев прозвище Пуэнт-а-Питр! Этим и объясняется страшный гнев планеты, обрушившийся на острова Сен-Пьер и Микелон (нужно было найти жеврту, нужно было дать пирмер, и потом, кто там будет выяснять…). Как вы помните, гора заплешивела, крысы раззадорились, и всему пришел конец.
3. Применение сабли
Итак, сбир явился со своей саблей. И обезглавил длинный стебель. Спасая уязвленное достоинство, корни капусты пустились наутек, как пауки из старого носка, когда начинаешь натягивать его на ногу Обрезанный хвост ощетинился айсбергами. Гранитный тетраэдр впервые за всю жизнь перевернулся острием вниз и посетовал, что соседи мешают ему спать. Но слушать было некому, разве что сбиру, который все равно не мог ответить, поскольку был занят игрой в бильбоке и благодаря канифоли извлекал столь восхитительные звуки, что привлек в округу целую роту веселых артиллеристов.
4. Хор артиллеристов
Родился бухой сынок!
Сипите гортани, звучите шалманки,
Родился бухой сынок!
Умославим его мозговживление!
За восемь десятков лет — долгий срок —
Нам это предсмазывал не один пророк;
Да, да, да, это так:
Исусик и вправду большой чудак.
5. Как Великий Экуменический Консилиум Трусожуев прикрыл себе лик
Ознакомившись с этим непристойным припевом, ВЭКТ посовещался и принял надлежащие меры. Было решено посредством больших труб из кампешевого дерева донести до всех верующих следующее:
«Невзирая на их глубокое упадничество, а также на коварное предательство червяков-оппортунистов, обычно гостивших у них в ноздрях и вероломно улизнувших во время последних трагических событий, всем, кроме свиноморд, клюворыл, селедочных филеев и им подобных, следует прикрывать себе лица любой непрозрачной тканью, предпочтительнее стослойным батистом из распущенных пачек, которые покаявшиеся балерины принесли в жертву Святой-Такой-Растакой, ибо Стопочка, как и Баптист, одинаково приятны Господу».
Заявление было распространено эшевенами с шевелюрами на все четыре стороны света, и даже сами Трусожуи подумали о том, чтобы прикрыть себе лики. Отрядили сбира за корнями капусты, которые, возмутившись, смотались и скрылись в Носовой Базилике. Сбир привел корни на мельхиоровой проволоке, пропущенной сквозь паренхиму. ВЭКТ, посовещавшись, дал знать корням, что им полагается:
«В наикратчайший срок использовать свой паучий дар не для того, чтобы постыдно сбегать, а по примеру малагасийских собратьев прясть шелк, ничем не уступающий серебристой мягкости бороды Элохима; более того, использовать проворство своих корешков, дабы, как уже говорилось, не постыдно сбегать, а плести из того шелка покровы, которыми ВК мог бы прикрыть себе лик».
Что корни тотчас и сделали, а затем поднялись на корешки и с презрительной медлительностью уязвленного достоинства вернулись в базилику.
Перед тем как прикрыть себе лики, Трусожуи переглянулись и задумались: чтобы отгородиться от скабрезных куплетов, проще заткнуть уши. Они с серьезным видом покачали головами, покивали колпаками, свернули ткань и стали подыскивать ей применение: возникло предложение выстроить корабль, а из паучьего шелка изготовить парус под названием «вшивый грот». После долгих размышлений на том и порешили.
Что до артиллерийского люда, то он уже был далеко, и его вакхические крики давно развеялись в дымке за горизонтом багряным, мертвецки пьяным.
6. Кораблестроение
Трусожуи зажгли огромную петарду. Фитиль горел три дня, а взрыв получился не громче звука отдираемой афиши. Но призыв был услышан. Мазурики начали прибывать.
Когда они все собрались, то посредством больших труб услышали, что им предлагается:
«Не отлынивая, выстроить из древесины жожоба с броней из сервелата прочный Ковчег, способный плавать в самые страшные бури и обеспечить удобное проживание для ВЭКТ».
Гаврики принялись за работу За три дня упорного труда завершили строительство, конопачение и оснастку трехмачтовой шхуны размером с бычка, но плавней смычка.
Впрочем, как в результате долгих прений заключили Т., поскольку поблизости не имелось никакого океана, судно могло быть лишь почетным кораблем.
Ограничились тем, что тщательно завернули его во «вшивый» грот и запустили в рожу гаврикам, которые вежливо поблагодарили и удалились в свои жилища.
7. Речь Булыжника
А Булыжнику на его блуждающем пути встречались гидранты, бордели, тачки, моллюски, диктаторы, пеналы, и перед каждым он держал долгую речь, которая — если абстрагироваться от вариаций, подобающих особенностям каждого слушателя, — по сути, сводилась к следующему:
«Всякая существующая форма, друзья мои, заключена между тетраэдром и сферой. Между моими капустными листьями и гранитными гранями заключены все формы.
Все заключено как существующая форма, друзья мои, между минеральным кристаллом и живой паренхимой. На моей внутренней скале хлорофилл рисует все живые формы.
Все — живое, друзья мои. Между корой и древесиной всегда вкладывайте ваши нежные души. Между корой и древесиной проходит труба боли.
Боль — это труба, друзья мои. Это колодец, в который можно упасть, но откуда может выйти истина. Истина, нагая как древесина, блестит от древесного сока.
Истина — это труба боли, друзья мои. Боль подзорная, но остерегайтесь смотреть не с того конца.
Боль от истины, друзья мои, — в любой существующей форме».
8. Фактотум Отличий
Булыжник, на время завязший в застойном море из зародышевой плазмы, постоянно думал о хроматизмах. Вокруг его размышлений накрутилось какое-то существо в виде скальпа. И спросило:
— О Булыжник, что значит спрашивать?
— Это значит делать, — изрек Булыжник, добавив: — За сей ошеломляющий ответ назначаю тебя Фактотумом Отличий.
Хор митохондрий: «Как же так? Ведь спрашивал скальп, а отвечал Булыжник, и вот теперь Булыжник заявляет, что отвечал скальп! Что же это такое?»
— Вот именно, — изрек Булыжник. И рассмеялся…
9. Сверху вниз
Булыжник мыслил себя сверху вниз. И чтобы проникнуть в его полную апперцепцию, сначала нам следует переосмыслить наше эмпирическое понимание верха и низа.
Для каждого человека, субъективно, низ — это направление силы тяжести, то есть к центру земли, а верх — противоположное направление. Откажемся от этой индивидуальной субъективной установки. «Низ» оказывается центром земли, а «верх» — бесконечно удаленной поверхностью бесконечной сферы, центром которой является центр земли. Такое понятие верха и низа — уже чуть более объективно. И если бы Булыжник статически посчитал себя существом конечным и вечным, другого все равно бы не нашлось: и действительно, в каждый миг низ Булыжника пребывал гравитационным центром гранитного тетраэдра, а верх Булыжника — всей поверхностью капусты, обволакивающей своей округлостью сухую жесткость камня.
Но Булыжник, как боги древних, Звезды, испытывал силу притяжения от вращательного спирального движения. Статические Время и Пространство нашего абстрагирования под воздействием Моментов сознания совокуплялись по законам трех и еще одного измерения, дабы породить Момент Живой Материи, как предсказывалось в работах Эйнштейна. Каждая Точка-Мгновение Пространства-Времени оказывалась возможностью для какого-нибудь центра реальности. И что же в этом вечном прелюбодействе происходило со старыми призрачными «верхом» и «низом»? Из милосердия к человеческому разуму, над которым он витал, Булыжник принялся об этом вещать more palaphysico биологическим конъюнкциям поверхностных напряжений нашей планеты, а затем и другим, видимым и невидимым.
10. Новая речь Булыжника
«О общественные двуногие, неспособные измерить число π!» — начал он с одного из самых любимых определений homo sapiens (Линней).
Грубый ум судит о верхе и низе внутри черепной коробки, Ньютонов ум — на планете, что его носит, а патафизический ум — в каждый миг реальности.
Сфера, — о которой говорит Ксенофан Элейский и повторяет Паскаль, — чей центр повсюду, а окружность нигде, если только, добавлю я, все как раз не наоборот, подумайте о ней вновь, но не под влиянием неподвижной элейской иллюзии, нет, подумайте о ней в ее вечном движении и, особенно, через противоречивое дополнение окружности, которая повсюду, и центра, который нигде.
Сфера-монада материи-мысли, о Безоконный! Низ — это то, что ты есть, о Одинокий, а верх — то, чем ты хочешь быть. Но, Всеобщий, ты — то, чем ты хочешь быть, а то, что ты есть, — на самом деле — это не ты. Верх, о Одинокий Всеобщий, — то, что ты есть, а низ — то, чем ты себя полагаешь. Сверху вниз бесконечный пробег на месте и все в один миг!
Когда Свет увидит глаз
Когда Звук услышит ухо
Когда Мысль тебя осмыслит
Когда Любовь тебя встретит и обретет
Тогда не будет ни верха, ни низа и задрожит неподвижная сфера.
11. О варенье: стоит лишь дать его свиньям
От голоса Булыжника по предельной равнине шла морщинистая рябь, а в сумрачной ложбине, в крипте своей базилики с византийскими маковками, завитыми штопором от дуновения Духа, дрожал Великий Экуменический Консилиум Трусожуев. Когда громовой циклон Булыжника заглох в складках формулы Лоренца, умиротворенные Трусожуи принялись утирать лбы бесстыдно приподнятыми сутанами, ибо кисловатая роса пота попеременно выделялась из пор кожи и всасывалась обратно по правилам игры обратимой реакции энергетических зерен в замкнутой системе нулевой энтропии.
Большой колокол Святой Дудулии спустили вниз, и на его медных стенках спешно вызванному сбиру поручили выгравировать слова Булыжника, предварительно переведенные на теологическую галиматью для дальнейшего отупения народа на тысячу поколений вперед.
12. Параграф, в котором патаграф обретает свои права
Теология претендует вечно ходить по верхним булыжникам мостовой, то есть сохранять свой высокий статус, фальсифицируя слово. Так пусть сегодня бежит в кусты, когда патаграф поймает живое слово!
В тех редких случаях, когда Булыжник высказывается, мы будем отслеживать его перевороты. И наводить все самые точные патаграфические приборы — преимущественно те, которые создадутся из нашей собственной живой материи, — на Высшую Мостовую, то есть в нулевом направлении немедленной тотальной точки.
В сердце ночи блестит анти-свет
море сильное всякой волной
всякой жизнью море могучее
тень светится ночь поглощает страх
у кладезя истины нет исхода
море светится никаким светом
под ночью над ночью о клинг
клинг декли дегонг и гремит
и вопит о слово
                       вот мы всецелый
вписано в сердце бесстрашном плоти ночной
и в венах и в нервах
всех животных наших сестер матерей
в лесах наших мыслей
вписано но живым огнем
вечным мгновенным
                       огнем ты себя изрекаешь
                       огнем ты меня изрекаешь
                       все уже изречено но
                       изрекается вечно
говори!
Вполне возможно, что на вышеозначенном апофеозе «Т<рактат> П<атаграмм>» заканчивается. Это посмертное трагикомическое по смыслу произведение, ерничающее надо всем, от нечистот до чистот, будет опубликовано в Прелиминарном Издательстве; книга будет издана тиражом в — 3π R3 экземпляров (R означает чисто интенсивную и вариативную величину луча кривизны человеческой мысли). Кроме того, симпатическими чернилами на катаплазме будет изготовлен один оригинальный экземпляр для общества «Друзей маленькой библиотечной гнили». Остальное, к радости всяких проглотов и нас самих, будет по буквам вырезаться из вермишели кусачками для ногтей и подаваться в супе детям наших внуков, чтобы это все-таки чему-то послужило.
1932
ЭССЕ И ЗАМЕТКИ ИЗ КНИГИ «СИЛА СЛОВА»
1935–1943
Жизнь Базилей
Обрубки
В тибетских легендах встречается одно особенно ужасное чудовище. Когда о нем читаешь, то такое ощущение, что тебе в рот забивают глыбу соли. Внешне это существо — злой дух или демон — в общих чертах похоже на человека. Издали можно принять его за заплутавшего путника или лунатика. Но вот оно приближается, и вы видите, что его голова и конечности отсечены, а туловище разрублено. И кое-как связанные слабыми волоконцами и по-прежнему занимающие свое место куски болтаются в воздухе. Самое противное, невыносимое — то, что эта тварь хочет жить и страдает; масса человеческих обрубков надвигается, просит у вас пить, есть. А вы не испытываете ничего, кроме страха и беспредельного отвращения. И ощущаете что-то вроде боязни заразиться. И в глубине души чувствуете, что можете и сами превратиться в такого монстра. И в страхе ненавидите его.
Бабьи враки! Ведь мы, разумные образованные люди, свободные от мрачных суеверий, прекрасно знаем: человек — чудо природы, единое гармоничное целое; каждый из нас — прекрасно организованная и движущаяся маленькая страна, по-своему уникальная личность; все мы можем спать спокойно и отбросить подальше болезненные фантазии невежественных народностей.
Так вот, нет! Взгляните: на улице полно таких рубленных на куски чудовищ. Посмотрите на них, и главное — на себя. Все мы более или менее похожи на эти обрубки. У одного, например, сердце судит, а рассудок не постигает, у другого брюхо набито, а мозг голодает, у третьего ум истощается в бесплодных размышлениях, пока безголовое тело занято повседневными заботами. И каждый по-своему — с отличительной особенностью, которая часто служит поводом для гордости, — разъят на куски, едва скрепленные ниточками: социальными обязанностями и смутным животным желанием жить.
Какими счастливыми должны быть тибетцы, если эти чудовища кажутся им баснословными и уникальными! У нас же, наоборот, любой связный, цельный как скала человек будет диссонировать, дисгармонировать и детонировать. Всмотритесь как следует, и вы увидите лишь толпы расчлененных призраков, причем все они страждут, и все они наши братья.
Базиль
Однако подобный калека не всегда расщепляется без остатка. В течение нескольких лет он может сохранять что-то вроде индивидуальности. Что связывает разрозненные куски? Отчего, вспоминая, как плавал или пил студеную воду, чувствовал страх или гнев, читал книгу или считал обойные гвозди на двери, я утверждаю, что именно я выполнял все эти действия, испытывал все эти ощущения, абсолютно не связанные друг с другом? Что за шутник с бесстрастным лицом внутри меня постоянно каламбурит, сравнивая «отвратительное стихотворение» с «отвратительной телятиной»? Кто тут связной?
Это некто по имени Базиль. Человек создал его по своему подобию, если, конечно, не наоборот. Он не больше какой-нибудь вши или хрестоматийного клеща, а значит, не может занимать одновременно несколько участков человеческого тела.
Патафизика Базиля
До сих пор Базиль избегал целевого научного исследования. И вот почему. Совершенно невероятно, чтобы на живом субъекте — даже если, отказывая ему в любой инициативе, мы обяжем его подчиняться лишь законам ныне модной статистики, — итак, почти невозможно, чтобы в нужный момент Базиль оказался в том самом месте, которое ученый возьмется рассматривать. Впрочем, при радиографическом обследовании, даже с помощью самых современных средств изучения снимков, он с трудом отличается от маленького кровяного сгустка или мелкого конкремента, вряд ли пропускает рентгеновские лучи и, наконец, демонстрирует чрезмерную подвижность, что мешает любой фотосъемке. На трупах Базиль не обнаруживается. Абсорбируется ли он в момент смерти субъекта? Или же переселяется, но в какое убежище? Этого не знает никто и, по-видимому, даже он сам.
Но мы, практикующие патафизический метод, так называемый опыт через абсурд, заявляем: если вы отрицаете Базиля, то Базиль от вас отречется. И вы всерьез рискуете окончательно распасться.
Разновидности Базиля
Сохраняя человеческую форму, Базиль обладает способностью принимать очертания той конкретной части тела, в которой находится в данный момент. В черепе он становится макроцефалом, в животе — толстяком, в руках обзаводится когтями или даже щупальцами, и так далее. Но, как правило, у него есть свое любимое место, которое его постепенно и неукоснительно деформирует. Из-за этой деформации другие места становятся для него неудобными, и часто Базилю неимоверно трудно покинуть обитель, в которой он обосновался и оформился, и если иногда он совершает робкие вылазки, то всегда возвращается в свои пенаты отдыхать и кормиться.
Так Базили — наши дорогие Базили — отличаются друг от друга. И grosso modo, в зависимости от места обитания и оформления, можно разделить их на три класса:
   Базили Пузатые,
   Базили Туловатые,
и Базили Головастые.
Первые очень похожи на папашу Убю или — в масштабе, приближенном к действительности, — на объевшегося клопа, иксодового клеща по прозвищу Древесная Вошь или тропическую песчаную блоху после нескольких недель пребывания в хорошо орошаемой эпидерме. Их крохотная головка выдает хитиновую жадность белого червя и выполняет ту же брюшную функцию, но в отличие от будущего майского жука — отнюдь не с целью (пусть даже подсознательной) грядущей метаморфозы. Другие довольно обобщенные разновидности подобны эгипанам, сатирам, фавнам и козерогам, но без рогов. Некоторые являются помесью дриады и Убю, не обладая безмятежностью египетского кинокефала. Но к чему перечислять то, что каждый видит перед собой ежедневно?
Базили Туловатые часто смахивают на голубей, павлинов, петухов, разнообразных птиц, особенно когда те раздуваются и выпячивают грудь; подобно птицам они могут жить достаточно долго и без явных расстройств даже после того, как им аккуратно удаляют оба полушария головного мозга. Другие, под львиной маской, весьма расторопны, когда нужно кусать или лизать, и уже Сократ говорил о мерах предосторожности, которые следует принимать, чтобы сделать из них «хороших сторожевых собак». Туповатых Базилей можно встретить, например, среди прирожденных военных и апостольских миссионеров, а также среди многочисленных лирических поэтов, зараженных кое-какими томными болезнями.
И наконец, Базили Головастые имеют, как это явствует из названия, лягушачьи лица. Они населяют большую часть представителей Интеллигенции. Если им удается пройти через горло, отделяющее их жилище от иных участков, они способны устроить там чудовищный беспорядок; как, впрочем, любой вид Базилей, который ищет приключений вне места своего усыновления.
(И все же ты должен выйти, Базиль, ты выйдешь, Базиль, выйдешь из этой дыры!)
Язык Базилей
Все эти Базили, какими бы различными они ни были и где бы они ни находились, используют один и тот же язык. Но каждый из них понимает его по-своему; отсюда — недоразумения и путаница, и эта языковая неопределенность приводит отнюдь не к Сошествию Святого Духа, а к вавилонскому смешению. Однажды в кафе я услышал трех Базилей — как раз Пузатого, Туловатого и Головастого, — которые находились внутри персонажей с человеческой внешностью. Они говорили устами трех славных приятелей и договорились до афористичного утверждения, согласно которому «поиск истины и любовь к ней должны направлять все их поступки». Вот как изъяснялись Базили. Подобно школьным перлам типа «Где хорошая Полина?», которые по-гречески понимались вовсе не так, как по-французски, слова Базилей также требовали перевода на общехристианский:
Базиля Головастого — с языка логики (модус Barbara): «Quod est verum, hoc est desirabile. Mea autem propositio est vera. Ergo propositio mea est desirabilis. Да, но невозможно желать то, чем уже владеешь. Ergo seu propositio mea non est mea, seu falsa est. Ну, довольно размышлять; с помощью логики как-нибудь выкрутимся».
Базиля Туповатого — с правильного французского: «Священная любовь к Ро-ди-не!»
Базиля Пузатого — с экспертного: «Обожаю эту колбасу!»
Поскольку настал час ужина, то самыми весомыми оказались слова последнего. И расцеловавшись (они уже успели выпить по пять бокалов перно), во имя любви к истине и Родине они отправились поедать колбасу и прочую снедь. Базили устроились в желудках. Причастие утроб свершилось, и они стали братьями. После ликеров Базиль Головастый поднялся к себе в череп. Ему хотелось спать, а хорошо спалось ему только там. Возле знаменитой второй извилины лобной доли слева он начал устраиваться в складках какого-то транспаранта и случайно прочел: «У Науки нет Родины». Потянув тряпку на себя, он, возможно сам того не желая, задействовал речевой механизм своего человека, который произнес: «У Науки нет Родины».
Базиль Туловатый, поднявшийся отдохнуть в средостение, услышал и возразил: «Дорогой мой, я, знаете ли, воевал и…» — и уже не мог остановиться и так разошелся, что весь побагровел. Базиль Пузатый, озабоченный пищеварением, дал знать через своего человека, что желает «умиротворения». Базиль Туловатый обозвал его пацифистом и пораженцем, а Головастый обвинил их обоих в том, что они «мыслят примитивно». Они (не Базили, а их человеки) уже были готовы пустить в ход кулаки, когда кто-то вдруг крикнул: «Пожар!» Три Базиля быстро спустились к чреслам, устроились у пунктов управления нижними конечностями и привели последние в действие. И вот, когда ноги понесло, а зад припекло, вернулось согласие, которое можно наблюдать у волков и оленей, вместе бегущих из горящего леса.
Сознание Базилей
Это сознание беспокойное, бесцветное и блуждающее. Чуть теплящийся огонек светлячка, едва способный согреть закуток человеческого тела, в котором он притерся. Хилый язычок пламени, подвластный всем ветрам; иногда дуновение от слова, колыхание от пролетающего силуэта распаляют его, но всего лишь на миг. Не умея выискивать в себе горючий материал, когда нет никакого стороннего бриза — в меру сильного, чтобы раздуть, но не слишком резкого, чтобы задуть, — он никнет и хиреет, столь бледный и медленный, что, не будь колебания, можно было бы принять его за плесневелый гриб. И все же порой случается вот что.
Здесь нужна громкая труба Судного дня, здесь хорошо бы всколыхнуть все небеса как колокола, дабы возвестить о приближении чуда, долго трезвонить, чтобы миры изготовились видеть, потом — тишина! и посмотрите на царские врата: какой эффектный выход на сцену!
Базиль вспоминает, что его имя заимствовано из греческого и означает «царь» или, по крайней мере, «царский». И «все простится человеку, если только он не забудет, что он сын царский».
Внезапно пробудившись — его, должно быть, сильно ударили по голове, — Базиль видит себя бесформенным, большеголовым, горбатым, жирным или безногим. Бедный царь! Несчастное царство! Земли, запущенные или отданные под алчный промысел, производят слишком много здесь, безмерно мало там. Дикие звери опустошают стада, урожаи сгнивают, потому что царь от избытка честолюбия ретиво воюет на стороне либо коснеет в праздности и разврате; варвары порабощают его народы, потому что царь только и делает, что на террасе дворца мечтает о звездах. А сам дворец! Какое плачевное зрелище! Повсюду беспорядок и несправедливость. Пробудившийся Базиль заставляет себя выйти из покоев — гарем, трапезная, обсерватория, — внутри которых сам себя обрек на столь долгое заточение. Он осматривает свои владения от подвала до чердака. Обходит всю эту подвижную и работящую массу плоти, костей, кожи, крови, нервов; эти ноги, руки, рот и открытые наружу окна. Он инспектирует подданных, выслушивает пожелания изголодавшихся: чего не хватает? хлеба, образов, мыслей? Повсюду он видит залы в паутине, заваленные негодной мебелью, с неубранными мусорными баками и старыми газетами. Следовало бы разгрести и расчистить здесь, наполнить и починить там. Снести дряхлые источенные каркасы, сколоченные нерадивостью, самолюбием, пустословием и обитые крашеной фанерой. И выстроить заново. Царь Базиль! Эта живая обитель плоти — твоя Базилика. Базиль! В криптах твоей Базилики живет твой враг Базиль. Долгие годы ты из лени позволяешь ему жировать на твоей сути, и он даже украл твое имя. Это полиморфная гидра, чей взгляд обращает все в камень. Под взором Базиля аппетиты становятся маниями, желания — пороками, мысли — силлогизмами, а живой дом человека превращается в высокотвердый склеп.
Этот Базиль пышет огнем, мечет громы и молнии, повсюду изливает горючую жидкость, смертельный блеск для того Базиля, который отвечает на это потоками яда. Война будет долгой.
Базиль восстанавливает свою Базилику. Он не знает, долго ли проживет и сумеет ли завершить начатое дело. Но он уже не желает впадать в небрежение, и не такую жизнь он хочет вкушать целый век.
Огромное Наименьшее
На антресолях Базиль обнаружил несколько пыльных книг, которые в виде исключения не были сожжены. Удивительнейшим образом слова составлялись так, что имели смысл только для него, Базиля, и пуще того — только для сердцевины пробужденного Базиля. А по отдельности для одной головы, для одной груди, для одного живота все эти слова были несуразны, они обескураживали и утомляли. В одной из книг, например, он прочел:
«В этом теле, цитадели Изрекателя, — маленький потир, хранилище. Внутри малое пространство. И то, что внутри, как раз и надо искать, да, именно то и надо познать… Это пространство внутри сердца так же обширно, как и пространство, растянутое вне нас. Там, в нем, соединены Небо и Земля, Огонь и Ветер, Солнце и Луна, Молния и Звезды, в нем умещается все, что есть, и все, чего здесь нет… Это сущее внутри моего сердца меньше зернышка риса, зернышка ячменя, горчицы, проса, даже меньше зачатка зернышка проса. Это сущее внутри моего сердца больше Огромной Земли, больше Атмосферы, больше светлого Неба, больше всех миров вместе взятых… Эта крупица — жизненная суть всего; это реальная сущность; это подлинное свое; это ты сам!»
Базиль понял, что речь идет о нем самом, которым он еще не стал.
Книга называлась «Учение для Певцов Ритма», и Базилю было все равно, откуда она: из Бельгии, Гвинеи или со звезды Сириус.
Терзания Базиля Головастого
Я расскажу о терзаниях Базиля Головастого не потому, что терзания других заслуживают меньшего интереса. Вовсе нет. Но и Базиль-Читатель, и Базиль-Автор предположительно относятся к головастой категории, а значит, у них больше шансов договориться на общей территории, связанной с серым веществом. Однако или, точнее, таким образом, эта надежда — чисто теоретическая; два Базиля пытаются соприкоснуться, в общем-то, вслепую, при зачастую иллюзорной помощи типографских знаков.
Базиль Физматический, расщепив атом и последовательно расколов электроны, ионы, нейтроны и дейтроны, барахтается в магме волнистых корпускул, энергетических зерен, неуловимых квантов, отданных на произвол законов типа «орел или решка». Границы его вселенной отдаляются от него со скоростью, которая даже не является постоянной. Он отметает старые добрые Евклидовы и механистические костыли, но других подпорок не обретает. А Базиль-Философ оказывается не в силах ему их предоставить, хотя это как раз и входит в его обязанности. Он совершенно отупел от поисков «конкретного», как он выражается для обозначения самой абстрактной из философских абстракций; он надеется, что, трубя и трезвоня «конкретное! конкретное! конкретное!», действительно сотворит, или найдет, или поймет действительный, совершенно реальный предмет или факт. Одним из последних изобретений Базиля-Философа стало описание «прожитого содержания» его ментальных операций; предупреждаю, на днях он заметит, что вовсе не содержимое, а содержащее живет и штампует содержимое подобно литейной форме. Но при этом он забудет о том, что голова Головастого должна привести к совершенству тело до того, как взрослое животное сумеет вместить, познать, сохранить и прощупать в своих внутренних ладонях самую крохотную живую реальность. В ожидании Базиль продолжает лишать всякого содержания слова реальности, жизни, конкретики, как и все остальные слова, проходящие через его уста; выхолащивать путем механического повторения, которое каждому доводилось на себе испытать. Если слова — это пули, то Философ стреляет холостыми патронами. Что касается Базиля-Художника, то Мэтр не скрывает легкой надменной улыбки. Он, видите ли, работает с конкретным материалом, а время лирической диареи давно прошло (хорошая новость!). У него, понимаете ли, есть ремесло, мысли, чувства и проч. Но если спросить, что он с этим всем делает и зачем, — пристать наедине, с ножом к горлу, чтобы заталкивать готовые ответы обратно в попугайскую глотку, — то вы увидите: от неприятного вопроса он превратится в какого-то кита или в улитку или начнет делиться с вами своими проблемами, которые не имеют ничего общего с возведением Базилики.
Самые живучие из Базилей-Крупных-шишек сходятся в одном: они в замкнутом круге; у них нет четкого видения мира, с которым они могли бы сообразовывать свои поступки; нет взаимосвязи ни с другими Базилями — Базилем-Как-Все, Базилем с Улицы, Базилем от Сохи, Базилем от Станка, ни со своими собственными телами и своими собственными жизнями.
Прозопопея Базиля
«Я сожалею, — прерывая меня, вдруг произнес Базиль Эгомет, — что вынужден говорить от первого лица. Это крайнее средство. Вот моя история. Детство без религиозной веры преждевременно открыло мне страх смерти; желудок сводило судорогами, от которых — как выяснилось позднее — можно было избавиться, просто расслабив мышцы живота. Так я освободился от утробного страха, но судороги переместились выше, в грудную клетку, и приняли форму тревожного кома; тот же вывод и те же расслабляющие меры устранили грудной страх. Но судороги переместились еще выше, в черепную коробку, и оформились в виде следующей проблемы: быть иль не быть. Вопрос, часто задаваемый, но редко обдумываемый. Итак, от этих спазмов мне постоянно сводило извилины, я не знал покоя долгие годы. Спазмы вызывали метафизические спекуляции, которые чуть не привели к моему полному обезглавливанию. У меня до сих пор весь мозг в кровоизлияниях, зато мне представился шанс извлечь из этого кое-какую пользу.
Я искал ответ на трудно формулируемый вопрос у философов, мудрецов, в великих текстах, не подписанных людскими именами, и находил лишь баснословие и обоюдоострую ученость. Благодаря всему этому можно было убаюкивать себя в сладкой дреме, полной прекрасных грез о самодовольном завтра, но еще осознать, что ничего не понимаешь сегодня, и попробовать понять иначе. Это „иначе“ я и принялся искать в те редкие моменты, когда был деятелен».
Профессиональные секреты
Он продолжил: «Какое-то время я верил и даже подсказывал своему человечишке, что поэтическая деятельность, мобилизуя все, что есть в индивидууме, меня вполне устраивает. Но мне пришлось убавить спеси, лучше и не скажешь. Могу компетентно заявить — пусть даже предав собратьев, — что литературные упражнения, называемые в наши дни поэзией, это на девять десятых с гаком бессовестный блеф, маскарад, невежество во всем (язык, весомость и жизненность слов, образов и мыслей, когда они есть, мастерство, средства и, особенно, цели), а также безответственность, тщеславие, в тысячи складок закутанные самолюбие и лень, то есть различные формы небытия, отсутствия и пустоты, завуалированные зыбкими миражами. Если бы не это, то тогда поэзия — возможный путь. Даже единственный путь, и она не была бы литературным упражнением».
De re publica
«В общественной сфере я также не преуспел. То же расчленение, отмечаемое в индивидууме, я находил и в обществе с его излишествами и лишениями, разложением привилегированных и эксплуатирующих, унижением эксплуатируемых и голодных. Я надеялся обрести связь с человеческой массой. Сначала я верил, что отношения были извращены посредниками (все теми же головастыми тварями и творениями), которых я хотел использовать. Нет, отношения были извращены во мне, как и в каждом из нас. Когда-нибудь эта связь должна восстановиться, но иначе, не через разум, и в тот день будет много шума».
Встречи
«Следовало расчистить Базилику, выбросить бесполезные книги и попытаться переустроить себя. Но как? С этими „следует“ и „надо“ я мог бы жить долгие годы, всю жизнь, жизнь тщетную, жизнь из сплошных „если бы“ и „завтра“, жизнь в будущем времени и в условном наклонении.
Но я встретил человека. Я уже не верил, что такое возможно. И мне пришлось покончить с весьма удобной безнадежностью. Ведь нести надежду всегда тяжело.
Позднее, в другой части света — путешествия дарят такие встречи, когда путешествуешь не для того, чтобы чего-то избежать, — я повстречал персонажа, который носил мое имя: в этом психическом месиве, заключенном в человеческую кожу, плавали фрагменты из самых различных материалов: некоторые из них еще годились для использования, кое-какие были даже достаточно ценными, но многие требовали полной замены.
Если бы я заявил, что позднее повстречал еще одного человека, вы бы сказали мне, что я сочиняю многосерийный роман. Поэтому я не буду об этом рассказывать. Приведу вам только один факт: в одном европейском городке кое-кто организует встречи Базилей с их человечками; не знаю, что там делают другие, это их дело. Я же, Базиль, встречаюсь там со своим человечком; и нас часто, и его и меня, ожидают курьезные сюрпризы. Как плохо мы знаем друг друга, мы, считавшие себя старыми приятелями! Мы заново знакомимся, сбрасываем маски, одну за другой, и все еще очень далеки от финала! Мы ссоримся и миримся. Вы наверняка назовете пьяными бреднями мои пространные рассуждения о том, что на самом деле так просто. Это просто, но вынести эту простоту куда труднее, чем может показаться».
Базиль вдруг замолчал, больно ударил меня по губам и сухо произнес: «Хватит, болтун!»
(Но ведь говорил-то он? А болтуном выставляет меня! Где же справедливость?!)
1935
Изнанка головы
Голова и лицо, описанные изнутри
Попробую рассказать о голове, в которую только что забрался, описать то, что вижу. У нее есть преимущественно мягкая часть с отверстиями, через которые я могу видеть, слышать, чуять, вкушать, глотать (я называю ее лицевой, или передней), и преимущественно твердая часть без отверстий, которая не видит, не слышит, не чует, не вкушает (я называю ее затылочной, или задней). Почему такие названия? Да просто потому, что я читаю их на этикетках, ведь между лицом и затылком полным-полно этикеток, и я могу читать на них обозначения всех видимых мне предметов.
Если верить табличкам, имеющимся внутри головы, вся эта машина служит тому, чтобы думать. Думать-то она может. Но о чем? А вот это она решить не может.
Кто же тогда решает? Я? Кто это — я? Заключенный внутри, я ощущаю кожу своего лица — с моими глазами, ушами, ноздрями и ртом, — которое строит гримасу, мою гримасу. Чье-то другое лицо строит мне свою собственную гримасу, а я отвечаю новой гримасой, снова своей, к которой сводятся все мои амбиции, все мое лицемерие, весь мой конформизм. Появляется зеркало; гримаса, которая в нем отражается, вновь говорит от первого лица, и для этого у нее не больше оснований, чем у предыдущей. Перед самим собой, как и перед подобным себе, я предстаю в маске. Если снять эту маску, за ней окажется другая и даже не одна, а несколько слоев масок, грима, румян, лака, краски. Однако даже самое безобразное лицо — куда красивее самой красивой гримасы. Гротескные статуэтки силенов таили в себе вечно юного бога; но у нас фальшивое лицо скрывает другое фальшивое лицо, которое скрывает следующее, и это могло бы повергнуть нас в отчаяние, если бы мы не знали, что некоторые люди обрели свои истинные лица. Таков Сократ. Таков один мудрец школы дзэн, который сказал: «Не думай ни о добре, ни о зле, но попытайся сейчас узреть свой лик первозданный». Несчастье заключается в том, что «настоящего момента» для нас не существует. И нам вообще никогда не следует говорить «я есть»; самое большее, что мы можем сказать, это «я был». Расскажу одну историю.
Рот
Я описал отверстия лица как аппараты, воспринимающие цвета, звуки, запахи, вкусы. Но одно из этих отверстий служит для того, чтобы одновременно, как у зоофитов, поглощать и выделять; правда, речь идет о субстанциях разного порядка: рот поглощает пищу и выделяет слова. Пища — это куски и соки растений и животных, часто порченные теплом или брожением, а также некоторые минеральные субстанции, как вода или соль; они предназначены питать тело, верхней частью которого является голова. Что касается слов, изрекаемых ртом, то это шумы, крики и звуки тысячи животных, которые живут в моей уникальной шкуре, но имеют в своем распоряжении лишь один голосовой аппарат на всех: так что извне и даже изнутри можно поверить, что говорит одно лицо; и верится в это легко и просто.
Подобно тому, как франком овладеваешь в тот момент, когда его тратишь, скажем, чтобы купить кусок хлеба, а куском хлеба — в тот момент, когда заканчиваешь его переваривать, так и знанием овладеваешь в тот момент, когда его даешь. Итак, самое нижнее отверстие лица служит для пассивного поглощения самой грубой пищи и активного усвоения самой утонченной пищи. На эту тему существует древний индийский миф о первобытном человеке, который пытался захватить пищу всеми остальными органами (и всякий раз улавливал лишь какое-то одно соответствующее пище свойство) и наконец сумел овладеть ею полностью путем выделения.
Впереди и позади
Когда я иду, пространство для прохождения — впереди, и оно зримо, а пройденное пространство — позади, и оно незримо. Но я передвигаюсь еще и во времени; судя по длительности, пройденный путь в прошлом — обозрим, а путь для прохождения в будущем — необозрим. Значит, мы продвигаемся во времени, пятясь. Наше лицо слепо к грядущему…
Сейчас я расскажу вам о происхождении всех этих абсурдностей.
Есть большая голова и большая голова
Вот четыре предмета с большой головой.
У булавки по отношению к ее телу очень большая головка, однако, говоря о человеке, «булавочной» называют голову очень маленькую. У булавки огромная головка, поскольку человек сделал ее такой, чтобы нажимать сверху и не уколоться. Идея булавки внеположна самой булавке, и, по правде говоря, мы видим этот предмет с головкой, ибо, представляя себе любой предмет, подгоняем его под человеческую схему. Мы пытаемся в любом предмете усматривать голову, грудь и живот; часто придумываем ему конечности, иногда — гениталии. Но в действительности голова рассматриваемого объекта может находиться вне самого объекта, как столяр — вне стола, а машинист — вне локомотива.
Макроцефал кажется большеголовым, но на самом деле мозгов ему не хватает: кости, вода и плоть проросли на месте недостающего серого вещества.
У ангелочка (я говорю «ангелочек», а не «ангел», потому что настоящие ангелы, борцы-каннибалы, описанные в Ветхом Завете, на отсутствие желудка не жаловались) большая голова, потому что… Это уже сложнее. Сначала один большеголовый теолог придал идее чистого разума некую форму, круглую, парящую, асексуальную и стерильную. Затем младший большеголовый теолог, даже не вникнув в идею, придумал современного ангелочка, исходя из следующего аллегорического механизма: дух — дыхание — щеки — щекастый; чистый — очищенный — без потрохов — без живота; посланник — между небом и землей — летающий — крылатый; стерильный — беспомощный — безопасный — младенец.
И наконец, у головастика большая голова, потому что в голове — как доказали современные эмбриологи — сосредоточена организующая и направляющая сила роста.
Среди двуногих без перьев, но с головой, перевешивающей все остальное, то есть тех, кого мы обобщенно называем интеллектуалами, одни подобны булавке, другие — макроцефалу, третьи — ангелочку, четвертые — головастику. В случае с последними есть шанс, что они станут людьми.
Происхождение головы
Здесь я должен рассказать вам о происхождении нашей головы так, как колдунья из Фессалии поведала о нем мудрецу Энофилию; тот запечатал рукопись в бутылку с терпким вином, а я, прихлебывая, пытаюсь ее оттуда извлечь.
До описания в «Пире» Платона — сферические, сросшиеся живот к животу и затылок к затылку, — еще до этого первые люди были такими, какими, вволю наикавшись и громко чихнув, описал их Аристофан; правда, они были сдвоенными наоборот, лицом к лицу. Голова была сферой, закрытой со всех сторон (за исключением того, что связывалась с телом посредством шеи), глаза в глаза, рот ко рту, и все внутри.
Эта голова, видя внутри и вперед и назад, видела также прошлое и будущее. Ее мозг был вывернут наружу, а органы восприятия обращены внутрь. По сути, все вокруг, весь воспринимаемый мир был огромной массой церебральной материи, и в этом всемирном мозге каждая голова была пузырем. Все, что сегодня мы называем внешним миром, было сконцентрировано между двумя парами глаз, двумя парами ушей, двумя парами ноздрей, двумя парами губ; оно субъективно существовало для каждой из бесчисленных голов. А то, что мы называем внутренним миром, существовало как нечто единое и объективное для всех.
Головам понравилось созерцать между своими лицами отражения мира. От этого удовольствия они начали увеличиваться. В конце концов — уткнулись друг в друга. То, что произошло потом, хорошо показано на фотографиях, полученных с помощью растра: от белого поля с черными точками мы постепенно переходим к черному полю с белыми точками. Мозг оказался заключенным внутри голов, а лица развернулись вовне. Пространство словно вывернулось наизнанку как перчатка; но подобное выворачивание вокруг закрытой сферы постижимо лишь в четырехмерном пространстве, что, кстати, подтверждается и тем, что благодаря своей двуликости первоначальная голова воспринимала время как нечто гомогенное пространству. Вот почему после выворачивания лица разделились и отныне могли воспринимать только какое-то одно направленное время: время стало субъективным и гетерогенным пространству. Продолжение истории вы можете прочесть в «Пире».
Я хотел рассказать лишь о голове. Но аналогичному выворачиванию подверглись и другие части человеческого тела. Куда проще об этом повествует индийский миф: «Существо-которое-существует-само-по-себе пробило отверстия вовне; вот почему мы смотрим наружу, а не внутрь себя. Иногда сознательное существо, стремясь к тому-что-не-умирает, отводит взгляд и обращает его на себя».
Об относительности головы и типах лица
Мы разделяем все на голову, грудь и живот, а ведь голова существует не сама по себе, но лишь в связи с другими частями. Лицо, как не раз замечали физиономисты, представляет собой три подвижные плоскости.
Существуют физиономии, на которых все чувствительные органы лица опущены книзу: глаз, ухо, нос — все подчинено рту, хотя сам он всего-навсего пищевое отверстие. При виде таких лиц всегда думается о пастях, мордах и рылах. Существует другой тип, когда лицо словно притянуто к верхней оконечности головы; глаз, ухо, нос и даже рот как бы подвешены к черепному своду, эдакие причиндалы мозга. Таков, например, лик Минервы. Между этими двумя крайними типами мы находим всевозможные промежуточные варианты, представляющие противоречивые черты — один чувствительный орган подтянут кверху, другой оттянут книзу, третий вытянут вперед или втянут назад, или же все сгруппированы вокруг доминирующего органа, например носа, — все виды лиц, которые вы можете увидеть вокруг. Таков реестр естественных лиц. Другой весьма редкий тип — это результат добровольного культивирования, когда все чувствительные органы служат центральному невидимому органу, внутреннему единству: таковы лики традиционных Будд.
Наш великий страх
Как только лица обратились вовне, люди оказались не способны видеть самих себя: отсюда наша великая ущербность. Не имея возможности видеть себя, мы себя представляем. И каждый, воображая себя и других, остается одиноким. Чтобы увидеть себя, сначала надо быть видимым, — видеть, что тебя видят. Ведь у человека, несомненно, есть возможность научиться видеть себя, восстановить внутренний глаз. Но самое странное и самое страшное заключается в том, что мы боимся, панически боимся, причем не столько самих себя увидеть, сколько самих себя постоянно видеть; в этом фундаментальная абсурдность нашего положения. В чем причина такого великого страха? Возможно, в воспоминании об ужасной хирургической операции, которой подвергли наших предков, когда их разрезали надвое; но тогда следует больше всего бояться того, что, продолжая отделять себя от самих себя благодаря сверкающей фантасмагории, мы будем вновь раздваиваться, — и это уже происходит. Мы боимся увидеть себя потому, что можем увидеть нечто ничтожное; наша призрачность опасается разоблачения.
И именно из боязни совершить это ужасное открытие мы гримируемся и гримасничаем. И наша голова, лепщица масок и сказительница историй, вместо того чтобы вести нас к истине, превратилась в машину для лжи. Ведь по-латыни говорилось mens, mentiri. Примечательно, что французы отказались от слова chef, которым называли верховодящего или управляющего телом, ради слова teste, которое означает «горшок». Это произошло именно в ту эпоху, когда голова все чаще воспринималась как то, что наполняют, а не то, чем приводят в действие. В ту же самую эпоху человеческие лица в искусстве перестали означать идеи и начали представлять персонажей.
Головы без лиц и головы без тел
У сведущих в ужасе японцев среди всех придуманных ими чудовищ нет ничего страшнее — насколько я знаю — женщины, с которой вам лучше никогда не встречаться. Она сидит на обочине дороги, обхватив голову руками, а когда вы подходите, поднимает голову: и тогда вы видите, что у нее нет лица.
Предмет, который видится отчетливо, не может напугать. Пугает отсутствие или неясность. В компании мы обмениваемся улыбками, перекидываемся словами «дорогой друг», чтобы не пугать, чтобы не являть себя без лица. Мы боимся испугаться.
Кажется, в японских сказках встречаются вампиры особого вида: это грозно оскалившиеся человеческие головы, которые летают и по ночам осаждают вас как пчелы. Дабы устоять, надо смотреть им прямо в глаза не отрываясь, и так — до самой зари, когда они исчезают.
Головка трубки и прочие
Это также связано с тем, о чем уже говорилось — мы воспринимаем, подводя все под человеческую схему: черепная коробка, грудная клетка, конечности, брюшная полость. Если одного из этих элементов недостает, значит, мы сами должны это восполнить. Например, кресло, удерживающее брюхо на четырех ножках, подставляет мне свою грудь и руки и предлагает одолжить ему недостающую голову Трубка — не более чем живот; мы предоставляем ей свою грудь, попеременные движения которой раздувают огонь, сжигающий табак, и додумываем, а иногда даже лепим ей голову — чаще всего голову зуава. Мало найдется голов, высмеиваемых так, как головки трубок, и это справедливо; но многие человеческие головы всего лишь головки трубок, головки чисто декоративные, скопированные по старым моделям и не имеющие никакой связи с туловищем и животом, которые их поддерживают — головы, которые постаралось нам вылепить современное образование[7].
На этой печальной констатации я вас оставлю. Мне предстоит подробно выяснить, как Персей похитил у Грай глаз, и попробовать решить еще несколько мифологических загадок подобного рода.
1939
Катехизис
К пробуждению у Господина кюре всегда чуть нагнаивались глаза, но в то утро расклеить веки было особенно тяжело. Он промыл их ромашковым отваром и посмотрел на себя в зеркало. Глаза наконец-то открылись, стало свежее и легче, однако результат Господина кюре все равно не удовлетворил. Он видел свои глаза открытыми, но чувствовал их закрытыми. Словно внутри черепа имелась пара других очей со смеженными свинцовыми веками, обращенных в ночные миры. Он потряс головой, дабы отогнать мучительные мысли, но еще ощутимее почувствовал, как внутри закачались глазные яблоки. Откуда-то из памяти вознесся голос:
Секреция желез Мейбома
это секрет Духа Святого…
Он перекрестился. Стало еще хуже. Теперь он прекрасно ощущал эти веки и напряжение мышц, удерживающих их сомкнутыми, а также чувствовал, как они пытаются открыться, и ему требовалось усилие, чтобы держать невидимые глаза закрытыми. «Ах! Неужели я свихнулся? Господи, избави меня от сего искушения». Но Господь не отвечал, а ощущение стало напоминать желание чихнуть. «Открою или не открою?»
Переминаясь на месте, как школьник, которому учительница не разрешает выйти на минутку из класса, Господин кюре начал торопливо рыться в словаре «Вопросы совести» из энциклопедии Миня. «Посмотрим: глаз… ничего! глаза … ничего! секрет… секреция… ничего! желание… ничего! неодолимое… ничего! Ничего! Ничего. Ну что ж, по крайней мере, совесть моя чиста. Этот грех в списке не значится. Наберемся мужества. Открываем!»
В голове раздался оглушительный треск, как если бы выдрали зуб — причем без анестезии и откуда-то изнутри, из глубокого средоточия всех костей. Затем — бесшумное скольжение, быстрое, но, кажется, нескончаемое, как подъем театрального занавеса. И все. Больше ничего. Это следовало обдумать.
Господин кюре положил в карман сутаны маленький хлебушек, чтобы съесть его после службы, и отправился в церковь. Поклон хозяину табачной лавки, поклон полицейскому, каламбур церковному сторожу, фривольное словцо прислужнице, взимающей плату за стулья, шлепок мальчишке-певчему, все как всегда, все как всегда, но впервые Господин кюре наблюдал за Господином кюре в его обычной жизни. Отслужил, как всегда, плохо, но на сей раз слушал себя.
За службой следовала катехизация. Все дети были в сборе, кроме двух, больных свинкой, итого дюжина: тупые и разбитные, чумазые и приглаженные, рахитичные и коренастые. Кюре хлопнул в ладоши, по фунту мяса в каждой, и, когда дети прекратили бузить, объявил:
— Дети мои, мы хорошо поработали в этом году и, надеюсь, все будем готовы к Святой трапезе.
А про себя прошептал: «Мы будем все готовы… А ведь и вправду, я всегда говорю им мы. Никогда не замечал». И продолжил:
— Сегодня, мы пройдемся по катехизису с самого начала. Но не так, как обычно. Поскольку мы хорошо выучили катехизис, то вряд ли стоит еще раз читать его наизусть. Вы будете отвечать то, что подсказывают вам сердце и совесть, словно вы никогда ничего не учили: будете отвечать только то, что диктует ваша (он чуть не добавил «невинная», но удержался) душа. Итак, Гюстав!
Гюстав, сын путевого сторожа, — не тупой и не разбитной, не чумазый и не приглаженный, не рахитичный и не коренастый, не веселый и не грустный, не красивый и не уродливый — в общем, образцовый ученик — приблизился.
— Скажи, дитя мое, что есть Бог?
Гюстав со знанием дела шмыгнул, раздулся, как волынка, и затянул:
— Бог — это чистый ду…
— Дубина! — рявкнул кюре и отвесил ему фунт мяса — это была правая длань.
Гюстав убежал в угол и расплакался. Воцарилась мертвая тишина. Такого еще не видели. Арсен, сын жандарма, описался. Муха замерла на лету.
— Ненес! — вызвал кюре.
Ненес, сын прачки, чистый и коренастый, без шеи, но с подбородком в пол-лица, подошел на цыпочках.
— Что есть Бог?
— (дрожащим голосом) Бог есть любовь…
— Экий умник!
И бац! — по хребтине.
— Огюст!
Подошел, не вынимая пальца из носа, рыхлый толстяк в бархатных штанах, врезавшихся в ягодицы. Выслушал вопрос, промямлил: «Э-э… Ну…», получил оплеуху и отвалил уже с двумя пальцами в носу.
— Фердинан!
Девятнадцатилетний Фердинан проходил катехизацию со своим братом-близнецом Гасдрубалом. Их мама, овдовев, переживала духовный кризис и, обратившись к религии, решила дать сыновьям христианское образование, которого те были лишены из-за материалистического упрямства покойного отца, держателя похоронного бюро и закоренелого атеиста. Близнецы недавно сдали экзамены на степень бакалавра (по философии) с оценкой «хорошо». Оба были отсталыми с самых разных точек зрения.
— Фердинан, что есть Бог?
Фердинан кокетливо поправил галстук, свел большой и указательный пальцы, словно ухватывая в воздухе мысль, и заявил: «Бог есть необходимая суть, которую можно полностью отрицать». Засим получил звонкую затрещину и, насупившись, отошел.
Его сменил брат Гасдрубал, который кокетливо поправил галстук, свел большой и указательный пальцы и с чувством превосходства торжественно заявил: «Бог есть абсолютно произвольная суть, которую можно полностью признать».
Трах!
Брат, нахохлившись, отошел.
— Арсен!
Сын жандарма не вышел.
— Где Арсен?
— Сбежал, Господин кюре, — ответил Огюст.
— Вот паршивец, — заметил кюре и, подойдя к двери, запер ее на ключ. А сам подумал: «Сообразительный мальчуган».
— Хьюг!
Выдвинулся шкодник Хьюг.
— Что есть Бог?
— Это голубь…
Бух! по шкодливой физиономии.
— Бебер! Что есть Бог?
— Отец наш небес…
— Не бес…? Ну-ка повтори: не бес…?
— Небес…
Бум! по больному зубу.
— Захария! Что есть Бог?
— Младенец Иисус…
Бац!
— Октав! Что есть Бог?
— Наш Спаситель, который…
Хрясь!
Малолетняя публика уже дрожала и скорбно поскуливала.
— Мариюс! Что есть Бог?
— Это когда…
Трах!
— Шпинат!
Подошел сын ветеринара, дурачок по прозвищу Шпинат. У него были длинные соломенные ресницы, конопляные волосы и тело моллюска с кожицей, которая от страха и ступора побелела и, если бы не россыпь веснушек, стала бы совершенно прозрачной.
— Шпинат, что есть Бог? — отрешенно промолвил кюре.
Подросток сжался как губка, отчего слева и справа от переносицы выкатилось по хрустальной горошине, и, вздохнув, ответил:
— Это… плюха.
Тишина. Мертвая тишина. Кюре замер. Через минуту оживилась муха. Шпинат ждал; тем временем слезы докатились до подбородка.
— Ну что ж, дитя мое, можешь вернуться на место, — произнес кюре. — Раз катехизис мы уже знаем, то сейчас все вместе пропоем ежедневную молитву.
Он сел за фисгармонию, и началось гудение:
«Очи наши же меси но не бей всех да свей птица и мятво вовое дотри диод овца с твие твовое еда бубу дед воли яд вово я яка на ней беси и наземь ли хлебно аж на суше дождь на дне неси а ста винам дол ганаша яка же мы остов валяем дожни ком машем и не веди нас войск ушение но изба вин на сад лука вава. Аминь!»
Вот так.
«Хоть бы, — думал, возвращаясь домой, Господин кюре, — хоть бы это не дошло до ушей Его Святейшества». Он зябко вздрогнул, медленно и грузно, как театральный занавес, смежил веки, свинцовые шторы. Затем облегченно передохнул.
