Лейбниц – это бесконечный анализ; Кант – это великий синтез конечности. Предположим, что сегодня мы живем в эпоху синтезатора: это будет похлеще.
1986/87
Лекция 1
Складка, повторение
(16.12.1986)
Произошло столько всего, что мы с трудом узнаём сами себя. Я не слишком хорошо знаю, что вы помните из того, что мы делаем. Если уж нам сказали, что не надо, чтобы студенческое движение утрачивало силу, то можно мне посоветовать, чтобы вы написали петицию в адрес президента университета, опровергая гипотезу совместимости с безопасностью барьеров, которые вам поставили? В случае если это вспыхнет, как вы будете спасаться? С другой стороны, история с ключами, то с закрытыми, то с открытыми, то с незакрытыми, то с неоткрытыми дверьми серьезно вредит вам в ваших интеллектуальных усилиях. Необходимо написать петицию, и очень вежливую. Тем не менее – барьеры, подумайте! Ладно. На предыдущих лекциях, когда вас было очень-очень мало, мы говорили о том, что произошло, и я не думаю, чтобы было бы необходимо возвращаться к этому вопросу, разве что кто-нибудь захочет сделать заявление.
Я повторяю, хотя это для всех очевидно: чтó реально важно, так это то, что студенческое движение продолжается, длится, что оно не ослабевает. Вот поэтому я полагаю, что очень важны всевозможные попытки студентов на уровне каждого университета – даже для того, чтобы составить контрпроект организации университета. Преподаватели (profs) также могут немного поучаствовать. Ну ладно…
Мы возобновляем занятия, будучи удивлены тому, что это уже четвертая лекция. На следующей неделе начинаются каникулы, они продолжатся с 20-го по 6-е. Мне говорят, что 6-е, как обычно, вторник; всякий раз, как мы возвращаемся, у нас вторник, вот мы и встретимся 6-го. Сегодня я хотел бы предпринять все усилия, чтобы закончить с первой частью, даже если придется сокращать; впрочем, это несложно, и я хотел бы приступить к пронумерованным замечаниям.
Мое первое замечание: вы помните, в чем состоит вводная часть, и я говорил вам: это очень просто, она состоит в том, что барочная философия Лейбница предстает на двух этажах. То, чего я не говорил: уже здесь, в идее двухэтажного мира, есть нечто, что должно поразить нас, поскольку это затрагивает философскую рефлексию в общем и целом. А именно то, что этот двухэтажный барочный мир, к которому я возвращаюсь, имеет в виду философскую рефлексию, взятую в общем, потому что – может быть, именно это очень важный момент в проблеме, которая вот в этот момент, спустя очень долгое время, волнует метафизику, а именно: знаменитая проблема двух миров. Мир умопостигаемый и мир чувственный. Можно ли сказать, что философия барокко или точнее: можно ли сказать, что Лейбниц, показывая нам двухэтажный мир, не вписывается в эту традицию, хотя очень глубоко перетряхивает ее? Как распределяются два этих этажа?
[Двух фраз недостает.]
Лейбниц очень глубоко перераспределяет различие между двумя мирами. Тем более что мы видели, из чего состоят эти два этажа, и я говорил вам, что барочный мир – это мир складки, которая доходит до бесконечности, и мир этот прежде всего дифференцируется, раздваивается на две разновидности складок.
На одном этаже перед нами складки материи, на другом – сгибы в душе. Складки материи и сгибы в душе. А этаж складок в материи – это нечто вроде мира чего-то сложного, составного до бесконечности – ведь материя без конца складывается и развертывается; а другой этаж есть этаж простого. Души просты. Отсюда выражение «сгибы в душе». Мы рассмотрели смутную программу изучения складок материи, а затем погрузились в анализ того, что же означает «сгибы в душе».
Второе замечание. Чтобы ответить на вопрос, что же такое эти сгибы в душе, мы исходили из одного предположения: необходимо, чтобы два этих этажа сообщались между собой, и это касалось некое го идеального генетического элемента складок материи.
На первой лекции мы изучали складки материи, то, почему материя представляет собой некую потенцию, которая непрестанно образует складки, а потом мы перешли к гипотезе об идеальном генетическом элементе складок материи. И наверное, если существует такой элемент, то он уже образует часть второго этажа. И вот, нашим ответом было то, что генетический элемент складок материи – это что? Это переменная кривизна, или сгиб (inflexion). У Лейбница мир основополагающим образом «затронут» некоей кривизной. Мы видели важность этого с точки зрения физики материи, но также и помимо физики материи, в математике и в математических идеальностях. Дело в том, что математическая идеальность есть кривая: кривизна мироздания. Это очень глубокая тема Лейбница.
Вы помните, что это не удивляло нас, – когда мы поняли, что сгиб, или переменная кривизна, доходит до бесконечности. Я вам очень кратко напомню: мы видели это благодаря самим качествам иррационального числа, или «глухого» числа, как говорили в XVII веке; иррациональное, или глухое, число сразу и неотделимо от кривизны на прямой порождает некий бесконечный ряд. Итак, переменная кривизна, или сгиб, доходит до бесконечности. Идее бесконечного ряда предстояло послужить определением для одной из важнейших глав математики Лейбница.
Третье замечание – о сгибе, то есть о переменной кривизне; от сгиба – к точке зрения. Вероятно, понятие сгиба уже напомнило нам о величайшей оригинальности, характерной для философии Лейбница; согласитесь также, что введение точки зрения как философского понятия должно было иметь чрезвычайную важность для философии. От сгиба к точке зрения – почему? Потому, что переменная кривизна отсылает к неким центрам. К центрам кривизны, со стороны вогнутости кривой. Итак, переменная кривизна неотделима от векторов вогнутости. А центр, понимаемый как центр переменной кривизны, – что это такое? Это вершина, это точка зрения. Что означает «это вершина»? Это означает, что он представляет собой место, где сходятся касательные к каждой точке переменной кривой. Вы помните? Я говорил, что такой центр кривизны есть точка зрения на часть кривой, определяемой вектором вогнутости. Но ведь это и было существенным. Я хотел бы, чтобы вы поняли – независимо от чего бы то ни было слишком научного или слишком философского, – как отчетливо мы переходим от идеи сгиба, или переменной кривизны, к идее точки зрения…
Я попытался показать, в каком смысле это было очень важно, и Мишель Серр в своей книге о Лейбнице{ Имеется в виду книга: Serres Michel. Le Système de Leibniz. P., 1968.} превосходно показал, в каком смысле очень важным было то, что в конечном счете у Лейбница произошла замена центра, понимаемого как центр конфигурации некоей регулярной фигуры, – это понятие центра оказалось заменено понятием точки зрения. Центр круга оказался заменен вершиной конуса, вершина конуса есть точка зрения. Итак, мы как бы через необходимую дедукцию переходим от идеи переменной к идее точки зрения, или вершины. Геометрия центра заменяется геометрией вершин, геометрией точек зрения.
Ну как? Это ясно?
Четвертое замечание – но опять-таки относительно всех сегодняшних замечаний верно, что это этапы дедукции. Хорошенько представьте себе, что мы как бы перешли от идеи сгиба к идее точки зрения. Вот это мне кажется основополагающим. Понимаете, если мы начали с того, что задали себе понятие точки зрения у Лейбница, то мы могли бы сказать: ну разумеется, это все интересно, но мы не поняли того, что сюда привело. Когда философ обнаруживает новые концепты, то это происходит не так, не сразу, не у него в голове. Его подводят сюда разнообразные проблемы. Для начала необходимо, чтобы вселенная была «поражена» некоей кривизной, и более того – кривизной переменной: это эластичный мир, это физика эластичности, по Лейбницу. Необходимо, чтобы мироздание было поражено переменной кривизной, чтобы понятие точки зрения получило отсюда поистине конкретное обоснование.
Почувствуйте, как мы переходим от сгиба к точке зрения. Центр переменной кривизны – больше не центр в смысле центра круга, то есть центра правильной конфигурации, это вершина. Вершина, в зависимости от которой я вижу, то есть это нечто показывающее.
Четвертое замечание: но тогда что такое точка зрения?
1. Первое свойство: мне кажется, точка зрения всегда соотносится с некоей вариацией или неким рядом. Более того, она сама представляет собой потенцию постановки в ряд, потенцию упорядочивания, потенцию распределения случаев. Мы видели: в простых математических примерах вершина конуса есть точка зрения, потому что она обладает потенцией упорядочивать кривые второй степени. Окружность, эллипс, параболу, гиперболу… Вершина арифметического треугольника Паскаля – вы помните этот забавный треугольник? Впрочем, в конце концов, неважно… Вершина арифметического треугольника Паскаля соотносится с потенцией распределения степеней числа «два». Таково первое свойство точки зрения.
2. Второе свойство точки зрения: прежде всего, она не означает, что все относительно, или, по крайней мере, она означает, что все относительно лишь при условии, если относительное станет абсолютным. Что я имею в виду? Я имею в виду, что точка зрения не означает относительности того, что мы видим. Это вытекает из предшествующего свойства: если точка зрения – это на самом деле потенция распределения случаев, потенция выстраивания феноменов в ряды, то точка зрения тем самым становится условием возникновения или манифестации некоей истины в вещах. Вы не найдете никакой истины, если у вас не будет детерминированной точки зрения. Именно кривизна вещей требует точки зрения. Мы не можем сказать ничего иного: эта вселенная у Лейбница изгибается, необходимо из этого исходить. В противном случае все остается абстрактным. Иными словами, истины нет, если вы не нашли той точки зрения, при которой она возможна, то есть при которой возможна истина такого рода. Так что теория точки зрения вводит в философию то, что вполне можно назвать перспективизмом. У Ницше как раз такой перспективизм, и у Ницше, как и у Лейбница, перспективизм не означает «каждому – своя истина», но он означает точку зрения как условие проявления истинного. У другого великого перспективиста, романиста Генри Джеймса, точка зрения и техника точек зрения никогда не означали, что истина относительна для каждого, но означали, что существует некая точка зрения, исходя из которой организуется хаос или раскрывается секрет.
3. Третье свойство точки зрения: точка зрения – это отнюдь не фронтальная перспектива, которая могла бы позволить уловить форму при наилучших условиях; точка зрения есть основополагающим образом барочная перспектива. Почему? Дело в том, что точка зрения никогда не бывает инстанцией, исходя из которой мы схватываем форму, но точка зрения есть инстанция, исходя из которой мы схватываем ряд форм в их взаимных переходах: либо как метаморфозы форм, как переходы от одной формы к другой; либо как анаморфоз, как переход от хаоса к форме. Таково свойство барочной перспективы.
4. Последнее свойство точки зрения: точка зрения затронута основополагающим плюрализмом; кто говорит «точка зрения», говорит «многообразие точек зрения». Точка зрения неотделима от плюрализма – допустим, но в каком смысле? Заметьте, что здесь у нас будет маленькая трудность. То, что точка зрения является, по существу, множественной, что всякая философия точки зрения плюралистична, – мы знаем, по крайней мере то, чего это не означает: это, конечно, не означает «у каждого своя истина»; дело не в этом, не на этом основан плюрализм точки зрения. Опять-таки наоборот: мы видели, что это – потенция упорядочивать и выстраивать ряды, выстраивать в ряды множество форм. Точка зрения открывается на бесконечный ряд.
Допустим, да, но тогда… Это немного затруднительно. Почему если точка зрения открывается на бесконечный ряд, то есть допустим, в предельном случае, что всякая точка зрения охватывает ряд рядов, – то есть если всякая точка зрения есть точка зрения на мир (а это не удивительно, потому что кривизной затронут именно мир)… Я пытаюсь сказать вам в совсем простых словах о том, что Лейбниц показывает в гораздо более сложной разработке концептов… если всякая точка зрения есть точка зрения на мир, то почему же существует много точек зрения? Если точка зрения есть точка зрения на бесконечный ряд, то почему существует много точек зрения? Может быть, здесь нам нужно учесть трудности… И все-таки вполне можно утверждать: имеется сущностная множественность точек зрения. Может быть, достаточно многое объяснено на моем рисунке 2: если мир есть сгиб, а точка зрения определяется со стороны вогнутости, то, очевидно, имеется некая дистрибуция точек зрения вокруг точки сгиба. Стало быть, с необходимостью имеется множество точек зрения. По поводу этого краткого замечания я уверен в двух вещах. Я уверен, что всякая точка зрения открывается на бесконечный ряд, а в предельном случае – на ряд рядов, то есть на мир; и я также уверен, что существует множество точек зрения. Небольшая трудность здесь опять-таки заключается в том, что – в силу первого свойства – точка зрения открывается на бесконечный ряд. Почему существует не единственная точка зрения, которую следует попросту обнаружить и до которой необходимо добраться? Да нет же, с необходимостью существует множество точек зрения из-за кривизны, сгиба, изменчивой кривизны. Необходимо все это уяснить. Мы чувствуем, что существует нечто, что следует уяснить. Тем не менее сугубый плюрализм есть пока что последнее примечательное свойство для точки зрения. Таким было мое четвертое замечание. Это четвертое замечание дает элементы, чтобы определить то, что необходимо иметь в виду под барочной перспективой. Сделав эти четыре первых замечания, я говорю, что мы перешли от изменчивой кривизны, или сгиба, к точке зрения.
Пятое замечание. Мы собираемся перейти от точки зрения к включению, или присущности (слово постоянно встречается у Лейбница, по-латыни – inesse). Что такое inesse? Это означает «бытие-в». Быть присущим кому– или чему-либо… Недостаточно перейти от переменной кривизны, или от сгиба, к точке зрения; необходимо продвигаться от точки зрения к включению и к присущности. Вот о чем пятое замечание… Так что наша цель в полном виде – показать, как мы с необходимостью переходим от переменной кривизны, или сгиба, к включению, или присущности.
Пока что мое пятое замечание таково: как мы переходим от точки зрения к включению? Я говорил вам, что Лейбниц часто берется за следующую тему: вы всегда можете построить в круге прямой угол. И это не центр круга, это вершина; в лейбницианской технике перевода центров в вершины – это вершина прямого угла. Где начинается прямой угол? Чем больше вы будете приближать дугу окружности к самóй вершине, тем с бóльшим успехом вы сможете констатировать, что этот угол уже есть прямой угол. В предельном случае факт, что этот угол – прямой, включен в S, включен в вершину, включен в точку зрения. Вы скажете мне, что – как бы там ни было – это немножко убого, но ведь вот этого я и ищу, вещей, которые поистине сами собой разумеются. Так или иначе, угол прямой уже в точке вершины S – по определению. Ну ладно.
Или еще я сказал бы: переменная кривизна располагается в соответствующем ей центре кривизны. Почему? Потому что как раз этот центр есть место точек, где касательные пересекаются между собой в каждой точке переменной кривой. Это причудливая идея; вот как теперь это следовало бы назвать: видимое, или – если вы предпочитаете то, что проявляется, – феномен. Или, если вы предпочитаете кривую: видимая кривая находится в точке зрения на кривую. Видимая кривая – как бы в центре кривизны, видимая кривая – в точке зрения на кривую. Ладно. Читать философию означает делать две вещи сразу: быть очень внимательным к нанизыванию концептов, и это философское чтение; однако не существует философского чтения, которое не удваивалось бы чтением нефилософским. А нефилософское чтение, без которого философское чтение остается мертвым, – это разного рода чувственные интуиции, которые вы должны пробудить в себе, но чувственные интуиции крайне зачаточные и тем самым чрезвычайно живые.
Видимое включено в точку зрения.
Попытаемся повторить. Какая чувственная интуиция соответствует всему этому? Будем исходить из нашей переменной кривизны. Наша переменная кривизна – это складка, или генетический элемент складки. Мы видели, что материя непрестанно складывается сама в себе, и, обобщенно говоря, мир складчат. Позвольте мне спросить: почему нечто складчато? Это вполне совпадает с вопросом Лейбница: хорошо известно, что Лейбниц спрашивал об основании для всякой вещи, это философия, которая сама предъявляет себя как философия достаточного основания. У всего есть основание. Мы еще увидим, что имеется в виду под основанием, но и тут мы не можем из этого исходить: это слишком абстрактно. Нельзя сказать, что это слишком трудно: если бы это было так, то Лейбниц сразу бы умер. У нас было бы что-то вроде мертвого Лейбница. Вы можете вызвать к жизни философа только с помощью нефилософского прочтения, которому вы его подвергаете. Так что наиболее философским из всех философов является – некоторым образом – наименее философский из философов, а в истории философии наиболее философским из всех философов, который был также наименее философским, то есть доступным и нефилософам, был Спиноза.
У нас нет возможности поговорить о Спинозе – мы говорим о Лейбнице, а нам на ум приходит Спиноза. Этот автор подлежит чрезвычайно сложному философскому чтению и в то же время самому что ни на есть безудержному нефилософскому чтению. Перед тем как появился Ницше, был Спиноза. Но предположим, что был еще и Лейбниц.
Почему нечто складывается?
На уровне нефилософской чувственной интуиции я скажу нечто совсем простое: я не знаю, складываются ли вещи. Лейбниц говорит нам: «Да, вселенная поражена кривизной» – но почему? Какой прок в том, чтобы быть складчатым? Какой прок в том, чтобы быть согнутым? Если вещи складчаты, то это потому, что они вложены внутрь друг друга. Вот хотя бы какой-то ответ. Вещи складчаты только потому, что они обволакиваются другими вещами. Вещи складчаты, потому что они включены в другие, потому что они вложены в них. И вот это очень любопытно. Складка отсылает к оболочке. Складка есть то, что вы вкладываете в оболочку{ Или «конверт» (enveloppe).}, иными словами: оболочка есть основание складки. Вы бы ничего не складывали, если бы это не предназначалось для вложения в оболочку. Оболочка есть конечная цель (cause finale) складки.
Перевожу это в философские концепты. Включение есть основание для сгиба. Сгиб есть основание для кривизны. Необходимо как следует складывать вещи, чтобы влагать их внутрь чего-либо. И мы еще не закончили [нрзб.]. То, что сложено, – я продвигаюсь очень медленно, так как хотел бы, чтобы вы это постепенно поняли, – то, что сложено, или, если вы предпочитаете, то, что согнуто, раз уж сгиб показался нам генетическим элементом складки, – итак, то, что сложено, или изогнуто, или искривлено при переменной кривизне, тем самым чем-то обволакивается.
Вы спросите меня «почему?», но останови́тесь, хватит спрашивать «почему?», не надо спрашивать «почему?», надо спрашивать «работает ли это?».
Таков мир Лейбница.
То, что сложено, с необходимостью чем-то обволакивается, иначе оно не было бы сложено. То, что сложено, – сложено, а то, что искривлено, – искривлено лишь потому, что оно обволакивается. Обволакиваться по латыни – involvere, или implicare. Имплицируемый и обволакиваемый – одно и то же. Implicare – это что? Это состояние складки, которая чем-то обернута, которая во что-то завернута. То, что сложено, тем самым во что-либо завернуто. Все это очень красиво, это столь же прекрасно, как произведение искусства. А по сравнению с произведением искусства у этого есть преимущество: дело в том, что это еще и истинно. Истинно, так как вещи именно таковы. Продолжим. То, что сложено, plicare, соотносится тем самым с implicare; то, что сложено, – в нечто включено. Сделаем еще шажок: то, что сложено, не существует за пределами того, что его включает, что его имплицирует, что его обволакивает. Продолжим делать шажки. То, что сложено, невозможно развернуть – разве что идеально. Развернуть то, что сложено, – возможно, но это абстракция. Вы совершаете абстракцию в самый момент развертывания. Иными словами, то, что сложено, существует лишь в том, что его обволакивает. Но тогда – что за чехол мы сделали?! В этом пятом замечании мы сделали сложный чехол.
Можно сделать вывод: в этом пятом замечании то, что сложено, отсылает не только к точке зрения (это было предметом предыдущих замечаний), но с необходимостью обволакивается некоей вещью, которая занимает точку зрения. Здесь мы пока еще не измерили, насколько мы только что продвинулись вперед. То, что сложено, отсылает к точке зрения, но, кроме того, оно имплицируется, с необходимостью обволакивается той вещью, которая занимает точку зрения.
Мы не измерили все эти мелкие продвижения, так как вы прекрасно ощутили, что когда мы только что сказали: видимое включено в точку зрения, обволакивается ею, то это было приближение, тут что-то не клеилось, именно приблизительно я могу сказать, что прямой угол находится в вершине. Но я уже этого не говорю, это был такой способ выражения, а другого в тот момент не было. А теперь мы все-таки можем немного уточнить, сказать, что это было почти так, но не совсем так. Ибо то, что сложено, то, что сгибается или складывается, – обволакивается некоей вещью, занимающей эту точку зрения…
[Конец пленки.]
А это нечто, которое занимает точку зрения, Лейбниц может – для удобства и для быстрого продвижения – то отождествлять с самой точкой зрения, то, наоборот, отличать от точки зрения.
Итак, я завершаю это пятое замечание и говорю, что теперь перед нами две пропозиции, между которыми устанавливаются отношения прогрессии.
Первая пропозиция: то, что сложено, с необходимостью отсылает к некоей точке зрения, так как сгиб, или переменная кривизна, отсылает к точке зрения.
Вторая пропозиция: то, что сложено, с необходимостью обволакивается чем-то занимающим точку зрения.
Шестое замечание имеет своим объектом уточнение того, в чем состоит прогрессия. До каких пор это работает? Нет ли тут проблем? Я бы хотел, чтобы – если это вам подходит – вы почерпнули отсюда метод для вашего чтения. Я на этом настаиваю, на этой необходимости. Что я сейчас собираюсь произвести, так это едва ли не некую операцию по дефилософизации. Я на самом деле полагаю, что «полностью» философское чтение существует лишь тогда, когда вы способствуете его сосуществованию с чтением нефилософским. Вот почему философия совсем не то, что годится только для специалистов: это сразу и нечто для специалистов, и в то же время нечто для совсем даже не специалистов. Необходимо сохранять одновременно и то и другое. Хорошая философия есть нечто в высшей степени пригодное для специалистов, так как она состоит в создании концептов, – но она основополагающим образом и для неспециалистов, потому что концепты суть на самом деле чертежи чувственных интуиций.
А вот новая инстанция. Сгиб преодолевал себя по направлению к идее точки зрения, а теперь идея точки зрения преодолевает себя по направлению к тому, что занимает точку зрения. Я бы сказал о точке зрения, что она является чем-то обволакивающим, имплицирующим. Складка имплицирована имплицирующим. И это обволакивающее, как мы заранее знаем, есть в общем и целом субъект.
Субъект, или, следуя словам Уайтхеда (нам следовало бы перейти к нему, но обстоятельства пока не позволили… – существует своего рода параллелизм «Лейбниц – Уайтхед»), суперъект{ Здесь игра слов, так как «superjet» – это «сверхзвуковой самолет».}. Именно субъект обволакивает, именно суперъект обволакивает, имплицирует. Что же он обволакивает? Он обволакивает то, что сложено. А что сложено? Мы видели, что у нас есть причины называть его не объектом, а объектилем{ Это слово образовано по модели слова «projectile» – «снаряд».}, так как объектиль – это объект в той мере, в какой он описывал переменные кривые или переменную кривую. Представьте себе это с философской точки зрения: если мы перескакиваем от одной интерпретации к другой – здесь философ впервые определяет субъект как точку зрения, вершину, суперъект. Это очень любопытно: субъект – это тот, кто занимает некую точку зрения.
И я говорю: иногда Лейбниц утверждает, что субъект и точка зрения – одно и то же, но иногда он становится очень формальным, очень точным, и он говорит нам, что точка зрения – это модальность субъекта, и мы не можем сформулировать лучше, чем так: субъект должен получить определение независимо от точки зрения, он оказывается в точке зрения, точка зрения – неотделимый от него модус, но не субъект определяет точку зрения. Здесь у меня складывается впечатление, что комментаторы Лейбница не видят эту прогрессию и довольствуются понятием точки зрения для определения субъекта. Субъект должен быть независимым… Почему? Потому что субъект – это не точка зрения, он обволакивает ее. Он имеет точку зрения, однако – говоря по-ученому – в своей конституции он точкой зрения не является. Он складывается, располагается в некоей точке зрения и неотделим от этой точки зрения, но точка зрения не есть сама его конституция.
Иными словами, какова наша прогрессия? Вначале я сказал, что точка зрения есть точка зрения на бесконечный ряд, то есть что точка зрения есть точка зрения на конституированный ряд, а бесконечный ряд конституирован состояниями мира. Вот что такое точка зрения, она соотносится с бесконечным рядом состояний мира.
Вы видите, что у меня на первом этаже, выше материи, вырисовывается нечто вроде разнообразных малых ярусов; я бы сказал, что если я остаюсь на уровне точки зрения, то я остаюсь там как на шкале перцепции; это мир перцепта. Точка зрения «смотрит» на бесконечный ряд состояний мира. Но и, более того, я говорю: мир, ряд мира, бесконечный ряд мира обволакивается некоей вещью, исходящей из точки зрения, то есть обволакивается субъектом.
Вот в этот момент заметьте, что статус мира изменился; только что он представлял собой бесконечный ряд состояний мира, а теперь уже не совсем так: теперь он обволакивается субъектом – и это что? По природе это то, что мы называем предикатом, или – если вы предпочитаете – атрибутом. Бесконечный ряд состояний мира теперь стал бесконечным рядом предикатов субъекта. Бесконечный ряд предикатов охватывающего их субъекта. Мы перешли от бесконечного ряда состояний к бесконечному ряду предикатов, или атрибутов. Действительно, если бесконечный ряд состояний мира находится в субъекте, охватывается субъектом, то состояния мира суть также предикаты, или субъекты, атрибуты, или субъекты. Все это влечет за собой много разнообразного, но мы пока еще этим не занялись; а именно, мы не занялись устрашающим и прекраснейшим вопросом: что такое атрибут субъекта?
Я говорю вот что: если состояния мира охватываются субъектом, то надо полагать, что состояния мира суть предикаты субъекта, который их охватывает. Вы всегда видите небольшой прогресс, мы находимся уже не в области видимого, мы перешли от видимого к читаемому. С определенной точки зрения я вижу мир, но в самом себе я его читаю. Отсюда текст, который кажется мне столь очаровательным: Лейбниц, «Монадология», параграф 36… Нет, не то, нужен параграф 61; я вам его читаю: душа (то есть субъект) может читать в самой себе лишь то, что представлено в ней отчетливо (неважно, что означает этот текст. Нам пока еще не по силам комментировать его, но мы вполне можем заметить, что Лейбниц никогда не скажет – когда он говорит строго, хотя ему случается говорить и нестрого, чтобы продвигаться быстрее, – он никогда не скажет, что душа видит внутри себя, он скажет, что душа читает в самой себе)… То, что она охватывает, суть состояния мира как предикаты субъекта. Душа читает собственные предикаты, и в то же время в точке зрения, где она находится, она видит состояния мира. Это усложняется, но в этом следует разобраться, потому что на уровне охвата мы уже не находимся в сфере перцепта. На уровне точки зрения мы находимся в области перцепта, но на уровне охвата «субъект – предикат» мы находимся в области концепта. Именно концепта. С точностью до одного основополагающего замечания: при условии того, чтобы мыслить, конципировать концепт как индивида. Субъект индивидуален.
Почему? Как раз потому, что он не существует, не переходя к точке зрения. Иными словами, что такое субъект? Это концепт, это понятие, и всякий раз, когда Лейбниц говорит «субъект», вам необходимо корректировать, подставляя «понятие», у Лейбница это всегда понятие субъекта. А что такое понятие субъекта? Это индивидуальное понятие, говорит он. Иными словами, концепт доходит до уровня индивида. И более того, индивид – это концепт, это понятие. Вот какая причудливая штука, и нам пока совершенно не по силам понять ее. Но интересно отметить то, что необходимо будет понять на будущее. Я могу сказать, что Лейбниц – это, вероятно, древний, относительно древний, философ, но он в высшей степени современный с точки зрения логики.
Если мы спросим у Лейбница, что такое субъект, то он ответит, что это то, что обозначается именем собственным. Вы знаете, до какой степени в современной логике после Рассела велико значение теории имен собственных… Мы еще увидим это в подробностях. Лейбниц – первый, кто сказал нам, что подлинное имя индивидуальной субстанции, подлинное имя субъекта есть имя собственное. И вероятно, как раз с Лейбница начинается подлинная логика имен собственных. Что такое субъект? Это Цезарь, Адам, вы, я. Это индивидуальное понятие каждого из нас, так как только индивидуальное понятие включает в себя предикаты. А что такое «все предикаты, которые включаем мы»? Все состояния мира!
