Год от В. И. Ночь с 15-го на 16-й день месяца зеркала нижняя Арция

 

Максим Долгозуб, невесть почему прозванный в юности Жисем, хмуро оглядел обширный луг, покрытый туманом. Делать нечего – придется ночевать здесь. Проклятую дорогу размыло, с эдаким грузом не проехать. Предводитель фронтерских наемников со злостью оглянулся на растянувшийся чуть ли не на целую весу обоз. Попадись ему тот ублюдок, что крикнул про налог из Гартажа, – все кости бы переломал.

Арция осточертела Жисю не меньше, чем его людям, но нынешний фронтерский господарь хуже всех арцийцев, вместе взятых. К несчастью, сукин сын крепко держал в руках господарскую булаву [25], соваться в родные края было опасно. Дан Долгозуб предпочел бы окончить свои дни арцийским бароном, но не тут-то было! Проклятый горбун вознамерился выставить фронтерцев, едва выйдет срок подписанной его братом нотации. Арцийского короля Жись и его люди не любили – деньги он платил исправно, но разойтись широкой фронтерской душе не давал. Надо же, додумался равнять расшалившихся ребят с разбойниками! Уж и погулять нельзя… И тут подвернулся Тартю, обещавший сделать войсковых старшин нобилями, а самого Жися – бароном.

Александр Тагэре не приходился фронтерцам ни кумом, ни сватом, стало быть, продать его – никакая не измена, лишь бы за голову короля дали хорошую цену. И ведь дали! А тут подвернулся этот клятый обоз, из-за которого пришлось все бросить и тащиться домой, а дома, забодай его комар, Тодор… Жись смачно сплюнул и приказал распрягать.

Ночь подступала быстро и неотвратимо. Костры разгорались с трудом, сырость пробирала до костей – близость болота давала о себе знать. Жись начал обход табора, щедро раздавая проклятия, пинки и оплеухи. Это было в порядке вещей – старшой должен драться; если не дерется – стало быть, ослаб, и его можно прогнать, а то и прикончить. Долгозуб гнул подковы, завязывал узлом кочерги и мог на ходу остановить быка; его уважали, боялись – и все равно, Проклятый побери этих жадюг, бросились на обоз, как кошка на рыбу… Фронтерец угрюмо глянул на сгрудившиеся у берега речки возы с гартажским добром: тащить во Фронтеру жито и сладкие бураки было чушью собачьей, но запасливость его земляков могла сравниться лишь с их прожорливостью.

Жись медленно шел меж костров, заглядывая в кипящие котлы. Те, кто разжился на ужин чем-то вкусным, глотали добычу, давясь и обжигаясь. Сидевшие на одной крупе вовсю глядели по сторонам в надежде урвать кусок – от дальнего костра уже доносился чей-то рев: «… А ну геть звидсы! Повбиваю! То мое!»

Кто-то пел, кто-то смеялся, кто-то рассказывал страшные истории про ведьм и прочую нечистую силу, которой самое время и место появиться. Ведь всем известно, что сильней всего нечисть допекает добрых людей весной да поздней осенью, а излюбленные ею места – погосты да болота. Жись подсел к огню, отобрал ложку у угрюмого усача с перебитым носом и черпнул кулеша. Сидевшие в кружок у костра стерпели – и это был добрый знак. Во Фронтере не любили делиться ничем, а уж едой из своего котла – и подавно; раз смолчали, значит – боятся, значит – он снова держит свою вольницу в руках. Очень хорошо, он еще покажет Тодору, кто хозяин! Долгозуб утер усы тыльной стороной ладони и прислушался.

– …и ще кажуть, що жил себе такий дядька, звалы його Дарас. Богатый був да хитрый, як не знаю хто…

Жись узнал рассказчика – Сивый Панас, один из самых старых в отряде, помнит еще господаря Зенона. Жисю отчего-то казалось, что дед давно помер, ан нет, сидит да плетет свои байки, на которые всегда был большой мастак.

– Був у того Дараса сын Левко, – неспешно продолжал старик. – Добрый хлопец, видный, з лица гарный, руки з того места росли, да ще и розумом святый Хома не обидел, – словом, все в плепорции. И все б добре, да одна беда. Полюбил той Левко сироту, да ще и бедную. Та, ясно дило, за такого жениха руками-ногами зацепилась, а Дарасу з Дарасихою на ту Гандзю смотреть було що собакам на кошку. Боны сыну богату жинку хотели, дочку самого войта. И так вони, и эдак, – а Левко уперся. Або Гандзя, або з моста вниз головой. А жил в том селе знахарь один, Щуром прозывался. Пузатый такой, не в обиду дану сотнику будь сказано…

Сидевший тут же толстый сотник неопределенно хмыкнул, заслышав смешки. Панас продолжал:

– Казалы, що по ночам до Щура того в окно нечистый скачет, – собой як кошка, тильки з голым хвостом и здоровый. И от взяла Дарасиха царки, да сала доброго шмат (а сало у Дараса по всей округе славилось), да грошив трошки и пошла до Щура, щоб вин, стало быть, Левка з Гандзей разлучил.

Знахарь-то царку высмоктал, салом закусил – и так йому то сало полюбылося, що вин и грошив не взял, а каже Дарасихе, що все зробить, но щоб воны, як свыней вырастят та забьют, – все сало, та мясо, та ковбасы несли Щуру.

Слушатели зашумели.

– Все сало? Все ковбасы? А чи ни дуже богато буде?

– Дарасиха, вона що. – Рассказчик сплюнул и внимательно оглядел слушателей. Кто-то понял намек и, вздохнув, протянул старику фляжку, тот сделал здоровенный глоток, вернул царку хозяину и повторил:

– Баба, вона що, – ничего не соображает, якщо дило о дитях заходит. На все и согласилась. Пришла домой и каже чоловику: так, мол, и так, ходила до Щура, вин посулил помочь, але наши свыни теперь – його. Дарасу свыней шкода стало, але ж вин смолчав. Нехай, думае, сначала Щур Левка от Гандзи отвадит. Не прошло и двух мисяцив, як Левко Гандзю побив, як ту козу, та и засватався до Одарки, що ему батьки приглядели. И все б добре, тильки все смурной ходил та пить почав.

– А Гандзя що? – подался вперед худой парень с прыщом на скуле, живо заинтересованный рассказом.

– Та що там Гандзя? З свынями як? – перебил сосунка бывалый воин. – Невжеж пришлось виддаты?

– Зачекайте. – Рассказчик снова строго глянул вокруг, дожидаясь угощения, которое и получил, хоть и не сразу. – 3 Гандзей так обернулось, що живот у нее в гору полез. Ну бабы, известное дело, пристали, хто та хто. Она всем казала, що от Левка, а вин божився, що не трогал ее, до свадьбы чекав. Ну, хто правду каже, хто бреше, а час идет. Пришла осень, пора кабанов колоть. От пишла Дарасиха по селу, а ей зустричь Щур – и каже, що пора ему сало та ковбасы нести. Баба кивнула – та к чоловику, а той и видповидае: «А чому ж мы НАШЕ сало тому Щуру виддамо, звидкы мы знаемо, що то вин нам спомог, а не сама Гандзя загуляла?»

– И не виддав? – с восхищением переспросил дядька с перебитым носом, у которого Жись отобрал ложку.

– Ни, – с явным одобрением подтвердил Сивый, – ну а в ночи до двери щось зашкрябало. От шкрябало воно, шкрябало, спать не давало. Пишов Дарас до двери подивитыся, а там – кот. Черный, здоровый, глаза – як плошки. Схватив Дарас лопату, щоб его прогнать, – а вин и каже: «Я за долгом пришел. Де сало, де ковбаса?»

– Виддав?

– Де там. Як зашумит: то мое сало, никому не дам! «Добре», – сказав кот та и сгинул. На другу ночь то ж самое. Шкрябалось та мявкало. Мявкало да шкрябалось. Дарас чи спал, чи придурився, а Дарасиха не выдержала. Пишла до двери – а там черна кошка сидит. Здорова, як собака, але без хвоста. «Я, – каже, – за долгом пришла; де мое сало?»

Ну, Дарасиха хоть и спужалась зверюгу, но чоловика бильш боялася. «То наше сало, – каже, – никому не виддамо!» Кошка ничего не ответила, а десь подилася.

На третью ночь все спочатку. Дарас з Дарасихою лежат. Може, спят, може – ни, а у двери снова мявчат. Левко и так злой був, схватил топор и побиг ту кляту кошку вбиваты. Бачь – а кот там ростом з його самого, стоит, як людына, на задних ногах, та ще регоче. «Де, – каже, – мое сало? Де мое мясо? Де моя ковбаса? Твои батьки обещали!» Левко пьяный був, розмовляты не стал, а як вдарит, як закричит: «То наше сало, то наши свыни! Воны нам ридни!»

– И що? – снова не выдержал прыщавый.

– Та ничого. Топор як сквозь хмару прошел, а кот очами блеснул та каже: «Добре. Так тому и быть. И сало ваше, и свыни вам ридни». И сгинул. Тихо стало, как в могиле. Дарас з Дарасихой та Левко з Одаркой лежат, але не спят.

– Ясно дило, – кивнул толстый сотник.

– Ну лежали воны, лежали, а потом Дарас встал – та каже, що пойдет свыни посмотреть, мало ли що. И щоб Левко з ним шел.

– От дурной, – вздохнул сотник, – краще б утра дождался!

– А як бы хто украв? – не согласился перебитый нос. – Нельзя так свыни оставлять.

– А ну, цыц! – прикрикнул Жись: вожаку хотелось дослушать не меньше, чем его воинам. – Рассказуй, Панасе.

– А я що роблю? Тильки вот горло дерет.

– На. – Жись милостиво протянул ему свою фляжку.

– Дякуемо, дана. Так от Дарас з сыном пишлы до свыней, да и жинки з нымы увязалися. Пришли воны до хлева, а там вси три кошки – мала, да середня, да велыка, – да сам Щур. Вин и каже з ус-мишкою: «Бачу, бачу, що никто и николы вас з вашими свыньмы не розлучит. Ну, як вы казалы, так и буде. И сало ваше, и мясо, и щетина…» И тут щось як блымне, – и заместо четырех людын и двенадцати свыней стоять четыре тварюги. Здоровши за любого коня, товсты, як свыни, та й до того зелены, як чортяки. А Щур подивився на них, засмиявся та каже: «От до Темной Звезды вам со свынями в одной шкуре и бегать да тих, хто слова не держит, топтать. А ну, геть звидсы в болото!» Воны и побиглы.

– Ох, – вздохнул молоденький, – страсти какие. А з Гандзей-то що?

– А ничего з твоей Гандзей не зробылося. Взимку разродилась вона, та не людским дитем, а котячим. Шисть кошенят народила. Тут все и зрозумилы, що заморочил ее Нечистый. Перекинулся на Левка, вона йому и виддалася. Кошенят тих потопить хотели, да не успели. Пришел за ними з болота ихний батько да з собой забрав, та й Гандзю з нымы. Кажут, вона и доси в болотах з чоловиком да дитаками живе, а на Левке верхи ездить…

У костра замолчали, переваривая услышанное. Было тихо, облака рассеялись, явив взгляду почти полную луну, окруженную яркими осенними звездами. Очень захотелось выпить, а клятый Панас высосал всю царку! Жись поднялся, но не успел отойти от костра, как из тьмы высунулась жуткая образина, недоуменно обвела всех взглядом, как бы спрашивая: «А що вы тут робите, добры люди?» – втянула огромными, развороченными ноздрями воздух и сунулась в котел, где еще доставало горячего кулеша.

Рев обжегшейся зверюги заставил Жися выронить пустую флягу. Толстый сотник вскочил, оступился и рухнул на прыщавого юнца, хлопец не устоял на ногах и повалился на воина с перебитым носом. Тот оклемался быстро, стряхнул ошалевших товарищей и выхватил саблю – да куда там с железякой против такой твари! Опаленное чудовысько взревело еще раз, отшвырнуло перепончатой когтистой лапой незадачливого вояку, завопившего во всю глотку: «Дарас!!!» – и, сметая все на своем пути и жутко воя, устремилось в сторону речки. Это было только началом: со стороны болота к лагерю, по-утиному переваливаясь и глухо урча, неслось десятка три чудищ. К их топоту и реву обожженного предводителя присоединилось ржание перепуганных коней и людские крики и брань.

Паника разгоралась, как пожар. Отважные в бою, фронтерцы отчаянно боялись всяческой нечисти, а то, что лезло из болота, перепугало бы кого угодно. Уродливые твари, похожие сразу и на медведя и на свинью, но размером с лося и вдобавок покрытые свалявшейся шерстью, отливавшей в лунном свете темной зеленью, ломились к возам, от которых пахло чем-то упоительным. До людей дела им не было, но напуганные страшной сказкой фронтерцы этого не поняли. Поймешь тут, когда несколько болотников, умудрившись сунуться в котлы, метались по лагерю, круша все, что им попадалось на пути.

Самым умным было отойти в сторону дороги и дать незваным гостям слопать все, что они могут слопать. Жись это уразумел почти сразу. В отличие от своих вояк предводитель видел в зеленых уродах не нечистую силу, а оголодавших зверей, которые с рассветом уберутся в болота. Дан Жись кричал, ругался, раздавал тумаки, даже рубанул кого-то саблей – не помогло! Слушатели Панаса, с воплями «Дарас!!!» и «Нечистый!!!», носились среди перевернутых котлов, ничего не видя, кроме страшных зеленых образин.