москвич, а "смолянин", т.е. из смоленских дворян), далее стрельцы (число
которых уменьшилось в смуту) и, наконец, казаки, Философов точно определяет
число дворян в 2000, число стрельцов в 1000 и число казаков в 4500 человек.
Получилось такое положение, которое вряд ли могло нравиться московским
властям. С роспуском городских дружин служилых и тяглых людей казаки
получили численный перевес в Москве. Их некуда было распустить по их
бездомовности и их нельзя было разослать на службу в города по их
ненадежности. Начиная с приговора 30 июня 1611 г., земская власть, как
только получала преобладание над казачеством, стремилась выводить казаков из
городов и собирать их у себя под рукой в целях надзора, и Пожарский в свое
время, в первой половине 1612 г., стягивал служилых подчинившихся ему
казаков в Ярославль и затем вел их с собой под Москву. Поэтому-то в Москве и
оказалось так много казаков. Насколько мы располагаем цифровыми данными для
того времени, можно сказать, что указанное Философовым число казаков
"полпяты тысячи" очень велико, но вполне вероятно. По некоторым соображениям
приходится думать, что в 1612 г. под Москвой с кн. Трубецким и Заруц-ким
сидело около 5000 казаков; из них Заруцкий увел около 2000, а остальные
поддались земскому ополчению Пожарского. Не знаем точно, сколько пришло в
Москву казаков с Пожарским из Ярославля; но знаем, что немногим позднее того
времени, о котором идет теперь речь, а именно в марте и апреле 1613 г.,
казачья масса в Москве была столь значительна, что упоминаются отряды
казаков в 2323 и 1140 человек и ими не исчерпывается еще вся наличность
казаков в Москве. Таким образом, надобно верить цифре Философова и признать,
что в исходе 1612г. казачьи войска в Москве числом более, чем вдвое,
превосходили дворян и раза в полтора превосходили дворян и стрельцов, вместе
взятых. Эту массу надобно было обеспечить кормами и держать в повиновении и
в порядке. По-видимому, московская власть этого не достигала, и побежденное
земцами казачество снова поднимало голову, пытаясь овладеть положением дел в
столице. Такое настроение казаков и отметил Философов словами: "И во всем
казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят".
С одной стороны, казаки настойчиво и беззастенчиво требовали "кормов" и
всякого жалованья, а с другой -- они "примеривали" на царство своих
кандидатов. О кормах и жалованье летописец говорит кратко, но сильно: он
сообщает, что казаки после взятия Кремля "начаша прошати жалованья
безпрестанно", они "всю казну московскую взяша, и едва у них немного
государевы казны отняша";
из-за казны они однажды пришли в Кремль и хотели "побить" начальников
(т.е. Пожарского и Трубецкого), но дворяне не допустили до этого и меж ними
"едва без крови проиде". По словам Философова, московские власти "что у кого
казны сыщут, и то все отдают казаком в жалованье; а что (при сдаче Москвы)
взяли в Москве у польских и русских людей, и то все поимали казаки ж".
Наконец, архиепископ Арсений Елассонский согласно с Философовым сообщает
некоторые подробности о розысках царской казны после московского очищения и
о раздаче ее "воинам и казакам", после чего "весь народ успокоился".
Очевидно, вопрос об обеспечении казаков составлял тогда тяжелую заботу
московского правительства и постоянно грозил властям насилиями с их стороны.
Сознавая свое численное превосходство в Москве, казаки шли далее "жалованья"
и "кормов": они, очевидно, возвращались к мысли о политическом преобладании,
утерянном ими вследствие успехов Пожарского. После московского очищения во
главе временного правительства почитался казачий начальник боярин князь
Трубецкой, главную силу московского гарнизона составляли казаки: очевидна
мысль, что казакам может и должно принадлежать и решение вопроса о том, кому
вручить московский престол. Стоя на этой мысли, казаки заранее "примеривали"
на престол наиболее достойных, по их мнению, лиц. Такими оказались сын
бывшего тушинского и калужского царя "Вора", увезенный Заруцким, и сын
бывшего тушинского патриарха Филарета Романова. Московским властям
приходилось до времени терпеть все казачьи выходки и притязания, потому что
привести казаков в полное смирение можно было или силой, собрав в Москву
новое земское ополчение, или авторитетом всей земли, создав Земской собор.
Торопясь с созывом собора, правительство, конечно, понимало, что произвести
мобилизацию земских ополчений после только что оконченного похода под Москву
было бы чрезвычайно трудно. Других средств воздействия на казачество в
распоряжении правительства не было. Терпеть приходилось еще и потому, что в
казачестве правительство видело действительную опору против вожделений
королевских приверженцев. Философов недаром говорил, что "бояре и лучшие
люди" в Москве таили свое желание пригласить Владислава, "боясь казаков".
Против поляков и их московских друзей казаки могли оказать существенную
помощь, и Сигизмунд повернул назад от Москвы в конце 1612 г. скорее всего
именно ввиду "полупяты тысячи" казаков и их противопольского настроения.
Счеты с агентами и сторонниками Сигизмун-да тогда в Москве еще не были
закончены, и отношения к царю Владиславу Жигимонтовичу еще не были
ликвидированы. Философов сообщал, что в Москве арестовано "за приставы
русских людей, которые сидели в осаде: Иван Безобразов, Иван Чичерин, Федор
Андронов, Степан Соловецкий, Бажен Замочников; и Федора де и Бажена пытали
на пытце в казне". Согласно с этим и архиепископ Арсений Елассонский
говорит, что по очищении Москвы "врагов государства и возлюбленных друзей
великого короля, Ф. Андронова и Ив. Безобразова, подвергли многим пыткам,
чтобы разузнать о царской казне, о сосудах и о сокровищах... Во время
наказания их (т.е. друзей короля) и пытки умерли из них трое: великий дьяк
царского судилища Тимофей Савинов, Степан Соловецкий и Бажен Замочников,
присланные великим королем довереннейшие казначеи его к царской казне". По
обычаю той эпохи, "худых людей, торговых мужиков, молодых детишек боярских",
служивших королю, держали за приставами и пытали до смерти, а великих бояр,
виновных в той же службе королю, только "в думу не припускали" и, самое
большое, держали под домашним арестом, пока земский совет в городах не решит
вопроса: "пускать их в думу, или нет?" До нас не дошли грамоты, которые
были, по словам Философова, посланы в города о том, можно ли бояр князя
Мстиславского "с товарищи" пускать в думу. Но есть полное основание считать,
что на этот вопрос в Москве в конце концов ответили отрицательно, так как
выслали Мстиславского "с товарищи" из Москвы куда-то "в городы" и произвели
государево избрание без них. Все эти меры против московского боярства и
московской администрации, служивших королю, временное московское
правительство кн. Д. Т. Трубецкого, кн. Д. М. Пожарского и "Куземки" Минина
могло принимать главным образом с сочувствием казачества, ибо в боярах и
лучших "людях" еще жива была тенденция в сторону Владислава.
Таковы были обстоятельства московской политической жизни в конце 1612
г. Из рассмотренных здесь данных ясен тот вывод, что победа, одержанная
земским ополчением над королем и казаками, требовала дальнейшего упрочения.
Враги были побеждены, но не уничтожены. 0ни пытались, как могли, вернуть
себе утраченное положение, и если имя Владислава произносилось в Москве
негромко, то громко раздавались имена "Филаретова сына и Воровского
Калужского". Земщине предстояла еще забота - на Земском соборе настоять,
чтобы не прошли на престол ни иноземцы, ни самозванцы, о которых, как видим,
еще смели мечтать побежденные элементы. Успеху земских стремлений в
особенности могло мешать то обстоятельство, что Земскому собору предстояло
действовать в столице, занятой в большинстве казачьим гарнизоном.
Преобладание казачьей массы в городе могло оказать некоторое давление и на
представительное собрание, направив его так или иначе в сторону казачьих
вожделений. Насколько мы можем судить, нечто подобное и случилось на
избирательном соборе 1613 г. Иностранцы после избрания на престол царя
Михаила Федоровича получили такое впечатление, что это избрание было делом
именно казаков. В официальных, стало быть ответственных, беседах
литовско-польских дипломатов с московскими в первые месяцы после выбора
Михаила русским людям приходилось выслушивать "непригожие речи": Лев Сапега
грубо высказал самому Филарету в присутствии московского посла Желябужского,
что "посадили сына его на Московское государство государем одни казаки
донцы"; Александр Гонсевский говорил князю Воротынскому, что Михаила
"выбирали одни казаки". Со своей стороны, шведы высказывали мнение, что в
пору царского избрания в Москве были "казаки в московских столпех
сильнейшии". Эти впечатления посторонних лиц встречают некоторое
под-тверждение и в московских исторических воспоминаниях. Разумеется, нечего
искать таких подтверждений в официальных московских текстах: они
представляли дело так, что царя Михаила сам Бог дал и всей землей обрали.
Эту же идеальную точку зрения усвоили себе и все русские литературные
сказания XVII в. Царское избрание, замирившее смуту и успокоившее страну,
казалось особым благодеянием Господним, и приписывать казакам избрание того,
кого "сам Бог объявил", было в глазах земских людей неприличной
бессмыслицей. Но все-таки в московском обществе осталась некоторая память о
том, что в счастливом избрании законного государя приняли участие и проявили
почин даже и склонные ко всякому беззаконию казаки. Авраамий Палицын
рассказывает, что к нему на монастырское подворье в Москве во время Земского
собора приходили вместе с дворянами и казаки с мыслью именно о Михаиле
Федоровиче Романове и просили его довести их мысль до собора. Изданный И. Е.
Забелиным поздний и в общем недостоверный рассказ о царском избрании 1613 г.
заключает в себе одну любопытнейшую подробность о том, что права Михаила на
избрание объяснил собору, между прочим, "славного Дону атаман". Эти
упоминания о заслугах казаков в деле объявления и укрепления кандидатуры М.
Ф. Романова имеют очень большую цену: они свидетельствуют, что роль
казачества в царском избрании не была скрыта и от московских людей, хотя им
она представлялась, конечно, иначе, чем иноземцам.
Руководясь приведенными намеками источников, мы можем себе ясно
представить, какой смысл имела кандидатура М. Ф. Романова и каковы были
условия ее успеха на Земском соборе 1613 г.
Собравшись в Москву в исходе 1612 или в самом начале 1613 г., земские
выборные хорошо представили собой "всю землю". Окрепшая в эпоху смуты
практика выборного представительства позволила избирательному собору на
самом деле представить собой не одну Москву, а Московское государство в
нашем смысле этого термина. В Москве оказались представители не менее 50
городов и уездов;
представлены были и служилый и тяглый класс населения;
были и представители казаков. В своей массе собор оказался органом тех
слоев московского населения, которые участвовали в очищении Москвы и
восстановлении земского порядка; он не мог служить ни сторонникам
Сигизмунда, ни казачьей политике. Но он мог и неизбежно должен был стать
предметом воздействий со стороны тех, кто еще надеялся на восстановление
королевской власти или же казачьего режима. И вот, отнимая надежду как на
то, так и на другое, собор прежде всякого иного решения торжественно
укрепился в мысли: "А литовского и свийского короля и их детей, за их многия
неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не
обирать, и Маринки с сыном не хотеть". В этом решении заключалось
окончательное поражение тех, кто думал еще бороться с результатами
московского очищения и с торжеством средних консервативно настроенных слоев
московского населения. Исчезло навсегда "хотение" бояр и "лучших людей",
которые "служили" королю, по выражению Философова, и желали бы снова
"просити на государство" Владислава. Невозможно было долее "примеривать" на
царство и "Воровского Калужского", а стало быть, мечтать о соединении с
Заруцким, который держал у себя "Маринку" и ее "Воровского Калужского" сына.
Победа над боярами, желавшими Владислава, досталась собору, думается,
очень легко: вся партия короля в Москве, как мы видели, была разгромлена
временным правительством тотчас по взятии столицы, и даже знатнейшие бояре,
"которые на Москве сидели", вынуждены были уехать из Москвы и не были на
соборе вплоть до той поры, когда новый царь был уже избран: их вернули в
Москву только между 7 и 21 февраля. Если до собора сторонники приглашения
Владислава "именно о том говорити не смели, боясь казаков", то на соборе им
надобно было беречься еще более, боясь не одних казаков, но и "всей земли",
которая одинаково с казаками не жаловала короля и королевича. Другое дело
было земщине одолеть казаков: они были сильны своим многолюдством и дерзки
сознанием своей силы. Чем решительнее земщина становилась против Маринки и
против ее сына, тем внимательнее должна была она отнестись к другому
кандидату, выдвинутому казаками, -- "к Филаретову сыну". Он был не чета
"Воренку". Нет сомнения, что казаки выдвигали его по тушинским
воспоминаниям, потому что имя его отца Филарета было связано с тушинским
табором. Но имя Романовых было связано и с иным рядом московских
воспоминаний. Романовы были популярным боярским родом, известность которого
шла с первых времен царствования Грозного. Незадолго до избирательного
собора 1613 г., именно в 1610 г., совсем независимо от казаков, М. Ф.
Романова в Москве считали возможным кандидатом на царство, одним из
соперников Владислава. Когда собор настоял на уничтожении кандидатуры
иноземцев и Маринкина сына и "говорили на соборах о царевичах, которые
служат в Московском государстве, но о великих родех, кому из них Бог даст на
московском государстве быть государем", -- то из всех великих родов
естественно возобладал род, указанный мнением казачества. На Романовых могли
сойтись и казаки и земщина -- и сошлись: предлагаемый казачеством кандидат
легко был принят земщиной. Кандидатура М. Ф. Романова имела тот смысл, что
мирила в самом щекотливом пункте две еще не вполне примиренные общественные
силы и давала им возможность дальней шей солидарной работы. Радость обеих
сторон по случаю достигнутого соглашения, вероятно, была искренна и велика,
и Михаил был избран действительно "единомышленным и нерозвратным советом"
его будущих подданных.
Заключение. Результаты смуты. Освобождением Москвы и избранием царя
историки обыкновенно кончают повесть о смуте, -- они правы. Хотя первые годы
царствования Михаила--тоже смутные годы, но дело в том, что причины,
питавшие, так сказать, смуту и заключавшиеся в нравственной шаткости и
недоумении здоровых слоев московского общества и в их политическом
ослаблении, эти причины были уже устранены. Когда этим слоям удалось
сплотиться, овладеть Москвой и избрать себе царя, все прочие элементы,
действовавшие в смуте, потеряли силу и мало-помалу успокаивались. Выражаясь
образно, момент избрания Михаила -- момент прекращения ветра в буре;
море еще волнуется, еще опасно, но оно движется по инерции и должно
успокоиться.
Так колебалось Русское государство, встревоженное смутой; много хлопот
выпало на долю Михаила, и все его царствование можно назвать эпилогом драмы,
но самая драма уже кончалась, развязка уже последовала, результаты смуты уже
выяснились.
Обратимся теперь к этим результатам. Посмотрим, как понимают важнейшие
представители нашей науки факт смуты в его последствиях. Первое место дадим
здесь, как и всегда, С. М. Соловьеву. Он (и в "Истории", и во многих своих
отдельных статьях) видит в смуте испытание, из которого государственное
начало, боровшееся в XVI в. с родовым началом, выходит победителем. Это
чрезвычайно глубокое, хотя, может быть, и не совсем верное историческое
воззрение. К. С. Аксаков, человек с большим непосредственным пониманием
русской жизни, видит в смуте торжество "земли" и последствием смуты считает
укрепление союза "земли" и "государства" (под государством он понимает то,
что мы зовем правительством). Во время смуты "земля" встала как единое целое
и восстановила государственную власть, спасла государство и скрепила свой
союз с ним. В этом воззрении, как и у С. М. Соловьева, нет толкований
относительно реальных последствий смуты. Это -- общая историческая оценка
смуты со стороны результатов. Но даже такой общей оценки нету И. Е.
Забелина; он результатами смуты как-то вовсе не интересуется, и о нем здесь
мало приходится говорить. Много зато можно сказать о мнении Костомарова,
который считает смутное время безрезультатной эпохой. Чтобы яснее
представить себе воззрение этого историка, приведем выдержку из
заключительной главы его "Смутного времени Московского государства":
"Неурядицы продолжались и после, в царствование Михаила Федоровича, как
последствие смутного времени, но эти неурядицы уже не имели тех определенных
стремлений -- ниспровергнуть порядок государства и поднять с этой целью
знамя каких-нибудь воровских царей; а таков именно был в начале XVII в.
характер самой эпохи смутного времени, не представляющей ничего себе
подобного в таких эпохах, какие случались и в других европейских
государствах. Чаще всего за потрясениями этого рода следовали важные
изменения в политическом строе той страны, которая их испытывала; наша
смутная эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный
механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления,
ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни
на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. Страшная
встряска перебуровила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия; не
так скоро можно было поправиться после того Руси, -- и до сих пор после
четверти тысячелетия, не читающий своих летописей народ говорит, что
давно-де было "литейное разорение";
Литва находила на Русь, и такая беда была наслана, что малость людей в
живых осталось и то оттого, что Господь на Литву слепоту наводил. Но в строе
жизни нашей нет следов этой страшной кары Божьей: если в Руси XVII в., во
время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем различие от Руси XVI в.,
то эти различия произошли не из событий этой эпохи, а явились вследствие
причин, существовавших до нее или возникших после нее. Русская история
вообще идет чрезвычайно последовательно, но ее разумный ход будто
перескакивает через смутное время и далее продолжает свое течение тем же
путем, тем же способом, с теми же приемами, как прежде. В тяжелый период
смуты были явления новые и чуждые порядку вещей, господствовавшему в
предшествовавшем периоде, однако они не повторялись впоследствии, и то, что,
казалось, в это время сеялось, не возрастало после".
Можно ли согласиться с таким воззрением Костомарова? Думаем, что нет.
Смута наша богата реальными последствиями, отозвавшимися на нашем
общественном строе на экономической жизни ее потомков. Если Московское
государство кажется нам таким же в основных своих очертаниях, каким было до
смуты, то это потому, что в смуте победителем остался тот же государственный
порядок, какой формировался в Московском государстве в XVI в., а не тот,
какой принесли бы нам его враги -- католическая и:
аристократическая Польша и казачество, жившее интересами хищничества и
разрушения, отлившееся в форму безобразного "круга". Смута произошла, как мы
старались показать, не случайно, а была обнаружением и развитием давней
болезни, которой прежде страдала Русь. Эта болезнь окончилась выздоровлением
государственного организма. Мы видим после кризиса смуты тот же организм,
тот же государственный порядок. Поэтому мы и склонны думать, что все
осталось по-прежнему без изменений, что смута была только неприятным случаем
без особенных последствий. Пошаталось государство и стало опять крепко, что
же тут может выйти нового? А между тем вышло много нового. Болезнь оставила
на уцелевшем организме резкие следы, которые оказывали глубокое влияние на
дальнейшую жизнь этого организма. Общество переболело, оправилось, снова
стало жить и не заменилось другим, но само стало иным, изменилось.
В смуте шла борьба не только политическая и национальная, но и
общественная. Не только воевали между собой претенденты на престол
московский и сражались русские с поляками и шведами, но и одни слои
населения враждовали с другими: казачество боролось с оседлой частью
общества, старалось возобладать над ней, построить землю по-своему -- и не
могло. Борьба привела к торжеству оседлых слоев, признаком которого было
избрание царя Михаила. Эти слои и выдвинулись вперед, поддерживая спасенный
ими государственный порядок. Но главным деятелем в этом военном торжестве
было городское дворянство, которое и выиграло больше всех. Смута много
принесла ему пользы и укрепила его положение. Служилый человек и прежде
стоял наверху общества, владел (вместе с духовенством) главным капиталом
страны -- землей -- и завладевал земледельческим трудом крестьянина. Смута
помогла его успехам. Служилые люди не только сохранили то, что имели, но
благодаря обстоятельствам смуты приобрели гораздо больше. Смута ускорила
подчинение им крестьянства, содействовала более прочному приобретению ими
поместий, давала им возможность с разрушением боярства (которое в смуту
потеряло много своих представителей) подниматься по службе и получать больше
и больше участия в государственном управлении; Смута, словом, ускорила
процесс возвышения московского дворянства, который без нее совершился бы
несравненно медленнее.
Что касается до боярства, то оно, наоборот, много потерпело от смуты.
Его нравственный кредит должен был понизиться. Исчезновение во время смуты
многих высоких родов и экономический упадок других содействовали дополнению
рядов боярства сравнительно незначительными людьми, а этим понижалось
значение рода. Для московской аристократии время смуты было тем же, чем были
войны Алой и Белой Роз для аристократии Англии: она потерпела такую убыль,
что должна была воспринять в себя новые, демократические, сравнительно,
элементы, чтобы не истощиться совсем. Таким образом, и здесь смута не прошла
бесследно.
Но вышесказанным не исчерпываются результаты смуты. Знакомясь с
внутренней историей Руси в XVII в., мы каждую крупную реформу XVII в. должны
будем возводить к смуте, обусловливать ею. В корень подорвав экономическое
благосостояние страны, шатавшееся еще в XVI в., смута создала для
московского правительства ряд финансовых затруднений, которые обусловливали
собой всю его внутреннюю политику, вызвали окончательное прикрепление
посадского и сельского населения, поставили московскую торговлю и
промышленность на время в полную зависимость от иностранцев. Если к этому мы
прибавим те войны XVII в., необходимость которых вытекала прямо из
обстоятельств, созданных смутой, то поймем, что смута
была очень богата результатами и отнюдь не составляла такого эпизода в
нашей истории, который случайно явился и бесследно прошел. Не рискуя много
ошибиться, можно сказать, что смута обусловила почти всю нашу историю в XVII
в.
Так обильны были реальные, видимые последствия смуты. Но события
смутной поры, необычайные по своей новизне для русских людей и тяжелые по
своим последствиям, заставляли наших предков болеть не одними личными
печалями и размышлять не об одном личном спасении и успокоении. Видя
страдания и гибель всей земли, наблюдая быструю смену старых политических
порядков под рукой и своих и чужих распорядителей, привыкая к
самостоятельности местных миров и всей земщины, лишенный руководства из
центра государства русский человек усвоил себе новые чувства и понятия: в
обществе крепло чувство национального и религиозного единства, слагалось
более отчетливое представление о государстве. В XVI в. оно еще не мыслилось
как форма народного общежития, оно казалось вотчиной государевой, а в XVII
в., по представлению московских людей, -- это уже "земля", т.е. государство
Общая польза, понятие, не совсем свойственное XVI веку, теперь у всех
русских людей сознательно стоит на первом плане: своеобразным языком
выражают они это, когда в безгосударственное время заботятся о спасении
государства и думают о том, "что земскому делу пригодится" и "как бы
земскому делу было прибыльнее". Новая, "землею" установленная власть Михаила
Федоровича вполне усваивает себе это понятие общей земской пользы и является
властью вполне государственного характера. Она советуется с "землею" об
общих затруднениях и говорит иностранцам по поводу важных для Московского
государства дел, что "такого дела теперь решить без совета всего государства
нельзя ни по одной статье". При прежнем господстве частноправных понятий,
еще и в XVI в., неясно отличали государя как хозяина-вотчинника и государя
как носителя верховной власти, как главу государства. В XVI в. управление
государством считали личным делом хозяина страны да его советников; теперь,
в XVII в., очень ясно сознается, что государственное дело не только
"государево дело", но и "земское", так и говорят о важных государственных
делах, что это "великое государство и земское" дело.
Эти новые, в смуту приобретенные, понятия о государстве и народности не
изменили сразу и видимым образом политического быта наших предков, но
отзывались во всем строе жизни XVII в. и сообщали ей очень отличный от
старых порядков колорит. Поэтому для историка и важно отметить появление
этих понятий. Если, изучая Московское государство XVI в., мы еще спорим о
том, можно ли назвать его быт вполне государственным, то о XVII в. такого
спора быть не может, потому уже, что сами русские люди XVII в. сознали свое
государство, усвоили государственные представления, и усвоили именно за
время смуты, благодаря новизне и важности ее событий. Не нужно и объяснять,
насколько следует признавать существенными последствия смуты в этой сфере
общественной мысли и самосознания.
Время царя Михаила Федоровича (1613 - 1645)
Вступление во власть. Дав свое согласие на престол, Михаил Федорович
выехал вместе с матерью из Костромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться
народ большими толпами, выражая свою симпатию молодому царю. Таким образом,
после 1612 г. Ярославль вторично делается центром патриотического движения.
В этом городе Михаил Федорович оставался месяц, а потом, в середине апреля,
когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В Москве между тем Земский
собор еще не расходился: он управлял всеми делами государства и деятельно
переписывался с царем. Часто между собором и царем возникали недоразумения,
потому что казацие грабежи и беспорядки в стране еще продолжались. Земский
