Смута в Московском государстве 6 страница

гетманом Жолкевским и был им разбит наголову (в конце июня 1610 г.). Это

клушинское поражение решило судьбу Шуйского. Жолкевский от Клушина быстро

шел к Москве, завладевая русскими городами и приводя их с большой

дипломатической ловкостью к присяге Владиславу. В то же время, прослышав об

исходе клушинской битвы, двинулся к Москве и Вор со своими толпами, опередил

Жолкевского, и когда тот был еще в Можайске (верст за 100 от Москвы), Вор

уже стоял под самой Москвой, в селе Коломенском. Положение Шуйского вдруг

стало так плохо, что он даже думал вступить в переговоры с Жолкевским о

мире. но не успел: не прошло и месяца с клушинской битвы, как царь Василий

Иванович уже был сведен с царства.

Тотчас после кончины Скопина-Шуйского Прокопий Ляпунов явно восстает

против царя Василия, думает о том, как бы "ссадить" его с престола, засылает

своих приятелей в Москву, чтобы агитировать там о свержении царя. Но в

Москве все оставалось спокойным до тех пор, пока москвичи не узнали об

исходе клушинского сражения. Когда же возвратился в Москву Дмитрий Иванович

Шуйский, Москва взволновалась, -- был "мятеж велик во всех людях",

повествует летописец: "подвигошася на царя". Москвичи поняли, что Клушино

поставило их в безвыходное положение, и всю вину в этом возлагали на

Шуйских, больше же всего на царя Василия. В народе стали говорить, что он

государь несчастливый, что "из-за него кровь многая льется". И прежде не

особенно народ любил Шуйского, а теперь прямо вооружился против него, не

желая более терпеть его и его родню, из которой только Михаил Васильевич

Скопин и пользовался народной симпатией. Когда подошел к Москве Вор и пришли

вести, что Жолкевский идет на Москву, волнение еще более возросло.

Московские люди у Данилова монастыря съезжались с воровскими людьми из

Коломенского, беседовали с ними о делах и убеждали оставить своего

тушинского царька, говоря, что тогда и они оставят Шуйского, соединятся в

одно, вместе выберут царя и вместе будут стоять против врагов Русской земли

-- ляхов. Хотя этим широким планам не суждено было сбыться и хотя воры не

отстали от своего Лжедмитрия, тем не менее москвичи от слов против царя

Василия очень скоро перешли к делу против него же.

Настроением москвичей воспользовались приятели Ляпунова. 7 июля 1610 г.

Захар Ляпунов с толпой своих

единомышленников пришел во дворец к Шуйскому и про сил его оставить

царство, потому что из-за него кровь льется, земля опустела, люди в погибель

приходят. Шуйский ответил твердым отказом. Тогда Ляпунов и прочие, бывшие с

ним, ушли из дворца на Красную площадь, где уже собрался народ, узнав, что в

Кремле происходят какие-то необычайные вещи. Скоро Красная площадь не могла

вместить всего народа, прибывшего туда. Все сборище поэтому перешло на более

просторное место, за Арбатские ворота, к Девичьему монастырю. Туда приехали

патриарх Гермоген и много бояр, говорили о свержении Шуйского и, несмотря на

протесты Гермогена и некоторых бояр, решили "осадить царя". Во дворец

отправился князь Воротынский и от лица народа просил Шуйского оставить

царство. Шуйский покорился, уехал из дворца в свой старый боярский дом и

тотчас  же стал хлопотать о возвращении престола, устраивать интриги; чтобы

окончательно отнять у него возможность достигнуть власти, его постригли в

монахи "насильством", так что патриарх не хотел и признавать его

пострижения.

 

Третий период смуты:

 

попытка восстановления порядка

Москва лишилась правительства в такую минуту, когда крепкая и

деятельная власть была ей очень необходима. Враги подходили к стенам самой

Москвы, владели западным рубежом государства, занимали города в центральных

и южных областях страны. С этими врагами необходимо было бороться не только

за целость государственной территории, но и за независимость самого

государства, потому что их успехи угрожали ему полным завоеванием. Нужно

было скорее восстановить правительство; это была такая очевидная истина,

против которой никто не спорил в Московском государстве. Но большое

разногласие вызвал вопрос о том, как восстановить власть и кого к ней

призвать. Разные круги общества имели на это разные взгляды и высказывали

разные желания. От слов они переходили к действию и возбуждали или открытое

народное движение, или тайную кружковую интригу. Ряд таких явных и скрытых

попыток овладеть властью и создать правительство составляет главное

содержание последнего периода смуты и подлежит теперь нашему изучению.

Среди многих попыток этого рода три в особенности останавливают

внимание. В первую минуту после свержения Шуйского московское население

думало восстановить порядок признанием унии с Речью Посполитой и поэтому

призвало на московский престол королевича Владислава. Когда власть

Владислава выродилась в военную диктатуру Сигизмунда, московские люди

пытались создать национальное правительство в лагере Ляпунова. Когда же и

это правительство извратилось и, потеряв общеземский характер, стало

казачьим -- последовала новая, уже третья попытка создания земской власти в

ополчении князя Пожарского. Этой земской власти удалось наконец превратиться

в действительную государственную власть и восстановить государственный

порядок.

Избрание Владислава. Шуйского москвичи удалили, не имея никого в виду,

кем бы могли его заместить, и положение Москвы, очень трудное в ту минуту,

осложнилось от этого еще более. Присягнули временно Боярской думе, ибо

помимо ее некому было присягнуть. Но это новое правительство имело так же

мало сил и средств, как и Шуйский. А около Москвы стояли по-прежнему два

врага, и по-прежнему "Московскому государству с обеих сторон было тесно".

Сперва Москва полагала, что ей возможно будет избрать царя правильным

выбором, "согласившись с всеми городами, всею землею". Но правильного выбора

невозможно было устроить, потому что для созвания собора надо было время, а

враги -- поляки и воры -- не стали бы ждать этого собора и завладели бы

бессильной Москвой. Было невозможно выбирать того, кого захотелось бы

выбрать, а надо было выбирать одного из двух врагов претендентов: Владислава

или Вора, иначе Москва погибла бы непременно. Находясь перед такой дилеммой,

москвичи не знали, что делать, и рознь появилась между ними. У разных

общественных слоев ясно проявились в этом деле разные вкусы. Патриарх и

духовенство хотели русского царя;

но Гермоген указывал на молодого Михаила Федоровича Романова, а прочие

духовные более других хотели князя Василия Васильевича Голицына. Мелкий

московский люд, служилый и тяглый, как и патриарх, стояли за Романова; знать

желала Владислава, отчасти потому, что не хотела пустить на престол боярина,

помня неудачные в разных отношениях опыты бояр-царей Бориса и Шуйского,

отчасти потому, что ожидала от Владислава льгот и милостей, а главнее всего

потому, что привыкшая уже к переворотам московская чернь не скрывала своих

симпатий к Вору, который был врагом московского общественного порядка вообще

и боярства в частности. Торжество Вора было бы горше для боярства не в одном

только политическом отношении, -- поэтому оно и боялось больше всего

переворота в его пользу, а произвести такой переворот в ту минуту чернь была

в состоянии.

Во избежание такой развязки, не имея возможности обдумать хорошо вопрос

об избрании царя, бояре, пользуясь властью, торопят Жолкевского из Можайска

к Москве, и он идет "освобождать Москву от Вора", как сам выражается. Таким

поступком бояре передали Москву в руки поляков и предрешили вопрос об

избрании Владислава. Подойдя к Москве, Жолкевский прежде всего начинает дело

об избрании Владислава в цари, потому что иначе в его глазах помогать Москве

не имело смысла. Страх перед самозванцем и польской военной силой заставил

московские власти, а за ними и население склониться на избрание в цари

поляка: 27 августа Москва присягнула Владиславу.

Этой присяге, впрочем, предшествовали долгие переговоры. В основу их

был положен знакомый нам договор 4 февраля. В него бояре внесли некоторые

изменения: они решительно настаивали на том, что Владислав должен принять

православие и (что очень интересно) вычеркнули статьи о свободе выезда за

границу для науки, а также статьи о повышении меньших людей. Тотчас же по

заключении договора и принесении присяги Жолкевский прогнал Вора от Москвы,

и Вор убежал опять в Калугу. Таким образом Москва избавилась от одного врага

ценой подчинения другому.

Договор об избрании Владислава был отправлен на утверждение Сигизмунду

с "великим посольством", в состав которого вошло более тысячи человек. Во

главе посольства стояли митрополит Филарет и князь В. В. Голицын. Оба они

были представителями знатнейших московских родов, таких, которые могли

выступить соперниками Владислава. Удаление их из Москвы приписывается

необыкновенной ловкости Жолкевского, и это более чем вероятно. Жолкевский

был очень умный человек и горячий патриот. Явясь в Москву, он быстро

ознакомился с настроением московского общества (в его записках мы находим

любопытнейшие заметки о Москве 1610 года), умел воспользоваться всем, что

могло служить к пользе  Владислава и Польши. Зная, что Москва выбирает

Владислава царем не совсем охотно, видя, что у народа есть свои излюбленные

кандидаты -- Голицын и сын Филарета, -- чувствуя, что при перемене

обстоятельств дело Владислава может повернуться в пользу этих кандидатов,

Жолкевский успевает удалить из Москвы опасных для Владислава лиц. В то же

время он, прогнав Вора, пользуется страхом его имени и ставит дело так, что

бояре допускают, даже сами просят его занять Москву польским гарнизоном во

избежание бунта в пользу Вора. И вот маленькое войско Жолкевского, которое

подвергалось опасности быть истребленным, стоя под Москвой, в открытом поле,

становится большой силой в стенах московских крепостей. Устроив так блестяще

дела Владислава в Москве, Жолкевский сдает команду одному из своих

подчиненных, Гонсевскому и, уезжая из Москвы, увозит с собой, по приказу

Сигизмунда, Василия Шуйского с братьями. Чем объяснить такой отъезд

Жолкевского? Поведением Сигизмунда.

Этот король, не совсем твердо носивший корону в Польше, имел еще

претензии на престолы шведский и московский. Прикрываясь именем сына, он сам

хотел стать московским царем. Жолкевский, еще до заключения договора с

Москвой, получал королевские инструкции -- действовать так, чтобы заменить

для Москвы Владислава Си-гизмундом. Но талантливый гетман, понимая всю

невозможность желаний короля, не решался заговорить с русскими о присяге на

имя Сигизмунда; он видел, как ненави стен москвичам король, притеснитель

православных, добившийся унии в 1596 г. Однако чем дальше шло время, тем

труднее становилось Жолкевскому скрывать от русских цели Сигизмунда, а

Сигизмунд все определеннее и определеннее их высказывал. Присягой Владиславу

Москва упростила свое положение, нашла себе выход из затруднений, доставила

Сигизмунду и полякам важную победу. Дело, казалось, шло к развязке, а

Сигизмунд своими личными стремлениями его запутывал, давал завязку новой

драме. Стоило Жолкевскому вскрыть игру Сигизмунда в Москве, и Москва

восстала бы против поляков и уничтожила все плоды трудов Жолкевского, и

Жолкевский молчал. Он различал польское дело отличного Сигизмундова,

сочувствовал первому, честно работал для польских интересов, вовсе не желая

трудиться и работать для Сигизмунда. Вот почему увидав, что Сигизмунд не

оставит своих притязаний, он отказался от продолжения дела и уехал из

Москвы.

Притязания Сигизмунда действительно завязали новую драму и стали

известны в Москве. Уже вскоре по отъезде Жолкевского великое посольство

писало (с дороги к Смоленску) в Москву, что многие русские люди под

Смоленском целуют крест не Владиславу, а самому Сигизмунду. Великому

посольству первому и пришлось считаться с затеями короля.

По приезде посольства к королю под Смоленск там начались переговоры по

поводу избрания Владислава. Договор, заключенный под Москвой, не нравился,

конечно, Сигизмунду, не нравился и сенаторам польским. В совете короля было

решено не отпускать королевича в Москву по причине его малолетства, а

московские послы требовали немедленного приезда Владислава, говоря, что это

необходимо для успокоения Московского государства. В ответ на это поляки заявили им, что Сигизмунд сам успокоит Москву и потом уже даст москвичам своего сына, но для этого надо, чтобы Смоленск сдался на имя короля, иначе сказать, стал польской крепостью. Кроме того, поляки не хотели, чтобы королевич принимал православие. Такие требования не могли удовлетворить московских послов: Москва не желала иметь короля-католика и отдаться во власть

Сигизмунда. Время шло в бесполезных пререканиях; напрасно послы заявили, что король нарушает своими требованиями договор, заключенный Жолкевским; сенаторы объявили им, что этот договор не обязателен для Польши.

Однако послы держались договора и не уступали ничего. Тогда Сигизмунд

увидел, что ему не осуществить своих желаний законным путем и стал

действовать иначе: в посольстве старались произвести раскол, стали разными

способами склонять его второстепенных участников признать желание Сигизмунда

и отпускали таких передавшихся лиц в Москву, чтобы они приготовили москвичей

к принятию условий Сигизмунда. Король, таким образом, повел свое дело мимо

посольства. В числе лиц, принявших его милости, находился и троицкий келарь

(управитель) Авраамий Палицын, который, получив от короля подачки, уехал в

Москву. Его защитники говорят, что признал он Сигизмунда для того, чтобы

освободиться из-под Смоленка и на свободе тем лучше служить родине. Но можно

ли оправдывать такой иезуитский патриотизм рядом с патриотизмом главных лиц

посольства (например, дьяка Томилы Луговского), которые честно исполняли

порученное им дело посольства, не бежали от него, а терпели горькие

неприятности?

Но и раньше приезда соблазненных Сигизмундом участников посольства в

Москве стали известны планы короля. Как только совершился выбор Владислава,

и Москва была занята поляками, в ней стали появляться преданные Сигизмунду

люди (в числе их оказываются Салтыковы). Они проводили в московском обществе

мысль о подчинении Сигизмунду, а Сигизмунд требовал от бояр их награждения

за верную службу. Бояре награждали их, сами били челом Сигизмунду о

жаловании и "деревнишках", видя возможность от него поживиться, хотя сами и

косились на тех неродовитых людей, которых присылал в Москву Сигизмунд и

которые распоряжались в Москве именем короля (напр., Федор Андронов). Все

эти вмешательства Сигиз-мунда в московские дела имели бы смысл, если бы

производились от имени царя московского Владислава, но Сигизмунд действовал

за себя: от своего лица писал он такие грамоты и делал такие распоряжения,

какие писать и давать могли только московские государи. Допуская это,

боярство признало, таким образом, то, чего не хотело признать посольство под

Смоленском. Явилась даже мысль призвать короля в Москву и, как говорят,

прямо присягнуть ему. Но против этого восстал патриарх Гермоген,

единственный из московских начальных людей, кого не коснулось растлевающее

влияние поляков и смуты. Заботясь об охранении православия, он тем самым

являлся твердым охранителем и национальности. Неохотно соглашаясь на

избрание в цари поляка, он ревниво оберегал Москву от усиления польского

влияния и был главной помехой для королевских креатур, которые хотели

передать Москву Сигизмунду.

От народа во всем Московском государстве такое положение дел не

осталось тайной. Он знал, что королевич не едет в Москву, что Москвой

распоряжается Сигизмунд, что в то же время поляки воюют Русь, грабят и бьют

русских людей в Смоленской области, -- об этом писали в Москву смольняне.

Все это не могло нравиться, не могло казаться нормальным и вызывало ропот во

всем государстве. Неудовольствие усилилось еще тем, что с отъездом

Жол-кевского польский гарнизон в Москве потерял дисциплину и держал себя как

в завоеванной стране. Народ, и прежде не любивший поляков, теперь не скрывал

своих антипатий к ним, отшатнулся от Владислава и стал желать другого царя.

Это движение против поляков очень скоро приняло серьезные размеры и

обратилось в пользу Вора, который продолжал сидеть в Калуге. Значение его

быстро возрастало: Вор снова становился силой. Восточная половина царства

стала присягать ему, она присягала только потому, что не могла опереться на

лучшего кандидата. Полякам и Сигизмунду создавалось таким образом новое

затруднение в народном движении, затруднение, которое не только не

уменьшилось, а, напротив, увеличилось со смертью Вора. В то время, когда

дела Вора улучшились, он был убит (в декабре 1610 г.) одним из своих же

приверженцев из-за личных счетов. Русские люди присягали мертвецу.

Первое земское ополчение. Со смертью Вора русские люди получили

возможность соединиться для отпора полякам, и с этих пор смута в дальнейшем

своем развитии получает преимущественно характер национальной борьбы, в

которой русские стремятся освободиться от польского гнета, ими же в

значительной степени допущенного.

Прежде чем перейти к обзору движения Ляпунова и движения

нижегородского, составляющих содержание дальнейшего изложения, бросим общий

взгляд на положение Московского государства в минуту смерти Вора. По всей

стране бродят казаки, везде грабят и жгут, опустошают и убивают. Это казаки,

или вышедшие из Тушина после его разорения, или действовавшие

самостоятельными маленькими  шайками безо всякого отношения к тушинцам, ради

одного грабежа. Северо-западная часть государства находится в руках шведов.

Их войско после Клушина отступило на север и с того времени, как Москва

признала Владислава, открыло враждебные действия против русских, стало

забирать города, ибо Москва, соединяясь с Польшей, тем самым делалась врагом

Швеции. Но и Польша не прекращала военных действий против Руси. Поляки

осаждали Смоленск и разоряли юго-западные области. Сама Москва занята

польским гарнизоном, вся московская администрация -- под польским влиянием.

Король враждебного государства, Сигизмунд, из-под Смоленска распоряжается

Русью своим именем, как государь, без всякого права держит в то же время,

как бы в плену, великое московское посольство, притесняет его и не

соглашается с самыми существенными, на московский взгляд, условиями договора

Москвы с Владиславом. Таково было положение дел.

Одно только существование Вора сдерживало негодование "лучших" русских

людей против поляков. Вор и тот общественный порядок или, вернее,

беспорядок, который он воплощал собой, страшил их более, нежели возмущали

поляки: сопротивляться же и тому, и другому врагу вместе не было сил. Однако

во многих частях Русской земли, в тех, откуда Вор был дальше и где его знали

меньше, стали передаваться ему, не ожидая добра от поляков. Но Вор умер, и

ожили московские люди: одним врагом стало меньше. Шайка Вора без

предводителя становилась простыми разбойниками и теряла политическую силу. В

качестве политических врагов оставались только поляки, и против них теперь

можно было соединиться без боязни, что в тылу останется худший враг.

Движение против поляков стало проявляться яснее, определеннее, сильнее. Во

главе его стоял "начальный человек Московского государства" -- патриарх.

Патриарх действовал в этом случае как пастырь церкви. Он прекрасно

видел, что влияние католической Польши на православную Москву не ограничится

сферой государственной, но непременно перейдет и в церковную. В Москве знали

унию 1596 г., понимали значение и самой унии, и того, что ей предшествовало

в Польско-Литовском государстве. С трудом допустив выбор на царство католика

(с непременным условием принятия им православия), видя затем, как ведет себя

Сигизмунд, и в будущем ожидая постоянных злоупотреблений со стороны поляков

относительно Москвы, патриарх Гермоген, как православный иерарх, не мог

допускать дальнейшего господства поляков в видах охранения чистоты

православной веры. С этой точки зрения он и действовал против Сигизмунда.

Верные слуги Сигизмунда, Салтыков и Андронов, доносили королю, что

после смерти Вора патриарх "явно" говорил и писал народу против поляков, что

если поляки не отпустят королевича в Московское государство и королевич не

крестится в православие, то он русским не государь. Москвичи разделяли

мнение патриарха и готовы были стать против поляков. И патриарх, и светские

люди писали об этом грамоты в города; москвичи рассылали повсюду грамоты,

полученные ими от смольнян о бедствиях смоленского края от поляков. Все эти

грамоты возбуждали землю против польских и литовских людей, против

"Жигимонта короля". Города заволновались и стали переписываться между собой

"о совете и единении против поляков". Нижегородцы (в январе 1611г.)

присылали в Москву проведать, что там делается. Посланные видели, как

хозяйничают в Москве поляки, были у патриарха, и патриарх благословил их на

восстание против врагов. Нижегородцы писали об этом по другим городам, и

восстание против поляков поднималось повсюду: восставали, надо заметить, не

против Владислава, а против Сигизмунда и поляков, нарушавших московский

договор о Владиславе. Страна вся была в возбуждении, была готова действовать

и смотрела на Гермогена как на своего нравственного вождя.

Но, руководя народным движением, патриарх не указал народу ратного

предводителя, который мог бы стать во главе восставших. Такой предводитель

явился сам в Рязанской земле. Это был известный нам Прокопий Ляпунов. Он

признавал Владислава до смерти Вора, но уже в январе 1611 г. стал собирать

войска на поляков и двинулся с ними на Москву. Туда же к Ляпунову шли

земские дружины со всех концов государства (из земли Рязанской, Северской,

Муромской, Суздальской, из северных областей, из Поволжских низовых). Сила

национального движения была так велика, что захватила и Тушинское

казачество. Оно также двигалось к Москве под начальством тушинских бояр,

князя Дм. Тим. Трубецкого и (донского атамана) Заруцкого. С севера шли

казачьи шайки с Просовецким, и даже знаменитый Сапега, осаждавший когда-то

Лавру, теперь соглашался сражаться за Русь и православие против поляков, но

потом раздумал.

Когда такое разнохарактерное ополчение приближалось к Москве, она

переживала трудные дни. Бояре и поляки смотрели на движение в земле как на

беззаконный мятеж; народ видел в нем святое дело и с нетерпением ожидал

освободителей. Отношения между поляками и московским населением давно уже

обострились; теперь же дело дошло до того, что со дня на день ожидали

вооруженного столкновения. Предполагали, что в Вербное воскресенье (17 марта

1611 г.) произойдет бой на улицах, и поляки приготовились к обороне; но дело

обошлось мирно. Тем не менее Салтыков предсказывал полякам, что во вторник,

т.е. 19 марта, их будут бить. К этому дню ожидались под Москву первые

земские дружины. И действительно, во вторник 19 марта, в Москве, в

Китай-городе, начался бой. Из Китай-города поляки бросились к слободам, но в

Белом городе были задержаны народом. На помощь москвичам подоспели передовые

отряды земского ополчения с князем Дм. Мих. Пожарским (который здесь и был

ранен), и поляки были отброшены назад, заперлись в Кремле и Китай-городе и

постарались сжечь Москву и Замоскворечье (для удобств дальнейшей обороны).

Москва сгорела почти вся. Несколько дней еще продолжались вылазки поляков и

стычки их с народом. Наконец, на второй день Пасхи, в благовещенье, подошла

к Москве стотысячная русская Рать и к апрелю обложила Кремль и Китай-город.

Поляки засели в осаду, а вместе с ними и московское боярство, служившее

Сигизмунду и смотревшее на ополчение всей земли как на мятежное скопище.

Припасов у осажденных было мало, гарнизон польский был невелик, всего около

3000 человек. Положение гарнизона, таким образом, было очень серьезно, но

Сигизмунд не думал помочь Москве его сил не хватило и на взятие Смоленска.

Обратимся теперь к тому ополчению, которое собралось под Москвой;

познакомимся с его историей. Это ополчение по справедливости можно назвать

политическим союзом социальных врагов: в нем соединилась земщина с

казачеством, общество -- с врагом общественного порядка. Apriori можно было

предвидеть, что в этом ополчении должна проявиться рознь, должно произойти

междоусобие. Можно, пожалуй, предсказать даже его гибель и разложение, если

сообразить, что во время долгой осады было много времени и поводов для

столкновения двух миров -- земского и казачьего. Ополчение действительно и

погибло.

Тотчас по приходе его под Москву оно выбирает себе военачальниками Пр.

Ляпунова, князя Трубецкого и Заруцкого. Так пишут летописцы, но они же

говорят, что между этими воеводами, как и во всем ополчении, стала "рознь

великая". Ляпунов, представитель служащего земского элемента в ополчении,

старался дать преобладание своим. Заруцкий мирволил казачеству, а Трубецкому

от них двоих было "мало чести": он не пользовался влиянием. Тем не менее эти

военачальники правили не только ополчением, но и землей. Возле запертых в

Кремле бояр создалось волей земщины другое правительство: бояре же, которым

год тому назад присягала земля, потеряли всякое значение Военачальники

делали распоряжение о сборе денег и ратных людей по областям, сменяли воевод

в городах, заботились о защите Новгорода от шведов, раздавали поместья,

-словом, были не только военной, но и земской властью, играли роль

правительства. Этот знаменательный факт показывает нам, каким большим

кредитом пользовалось в стране ополчение: ему верила и его слушалась страна.

Но еще знаменательнее то обстоятельство, что воеводы, управлявшие

землей и ратью, не были бесконтрольны и зависели в своей деятельности от

общего совета рати. Хотя мы не знаем достоверно внутреннего устройства

ополчения, но имеем полное основание думать, что, во-первых, подмосковная

рать считала себя выразительницей воли "всей земли" и себя ставила выше

воевод в отношении власти; во-вторых, ополчение имело свою думу, свой совет.

Этот совет называл свои постановления "приговорами всей земли" и, стало

быть, считал себя тем, что мы называем земским собором. От этого ратного

совета сохранился до нас один из таких "приговоров всей земли". На него

как-то мало обращалось внимания нашими историками, и только профессор

Коялович в своих трудах дал ему обстоятельную, хотя, может быть, и не всегда

верную оценку. Напечатан этот приговор у Карамзина (Ист., т. XII, прил. 793

и 794), и то не полно (впрочем, Карамзин сам имел не полный и поздний список

этого приговора и напечатал все, что имел; карамзинский текст перепечатал

Забелин). Между тем этот приговор вскрывает нам любопытнейшие черты из

истории первого ополчения.

В июне 1611 г. ополчение обратилось к своим вождям, прося общим советом

подумать о прекращении беспорядков и злоупотреблений, какие совершались в

войске. Об этих беспорядках летописец роняет лишь несколько слов:

он говорит, что в войске одни попрекали других прошлой службой

тушинскому Вору или ополяченной Москве, людей ратных "жаловали не по

достоянию", а "лицеприятно", не знали, наконец, что делать и как обращаться

с теми холопами, которые убежали от своих господ и теперь служили в войске