Смута в Московском государстве 1 страница

Итак, начальный факт XVII в. -- смута -- в своем происхождении есть

дело предыдущего XVI века, и изучение смутной эпохи вне связи с предыдущими

явлениями нашей жизни невозможно. К сожалению, историография долго не

разбиралась в обстоятельствах смутного времени настолько, чтобы точно

показать, в какой мере неизбежность смуты определялась условиями внутренней

жизни народа и насколько она была вызвана и поддержана случайностями и

посторонним влиянием. Когда мы обращаемся к изучению другой европейской

смуты,  французской революции, можно удивиться тому, как ясен этот сложный

факт и со стороны своего происхождения, и со стороны развития. Мы легко

можем следить за развитием этого факта, отлично видеть, что там факт смуты

-- неизбежное следствие того государственного кризиса, к которому Францию

привел ее феодальный строй; мы видим там и результат многолетнего брожения,

выражавшийся в том, что преобладание феодального дворянства сменилось

преобладанием буржуазии. У нас совсем не то. Наша смута вовсе не революция и

не кажется исторически необходимым явлением, по крайней мере на первый

взгляд. Началась она явлением совсем случайным -- прекращением династии; в

значительной степени поддерживалась вмешательством поляков и шведов,

закончилась восстановлением прежних форм государственного и общественного

строя и в своих перипетиях представляет массу случайного и

труднообъяснимого. Благодаря такому характеру нашей государственной

"разрухи" и являлось у нас так много различных мнений и теорий об ее

происхождении и причинах. Одну из таких теорий представляет в своей "Истории

России" С. М. Соловьев. Он считает первой причиной смуты дурное состояние

народной нравственности, явившееся результатом столкновения новых

государственных начал со старыми дружинными. Это столкновение, по его

теории, выразилось в борьбе московских государей с боярством. Другой

причиной смуты он считает чрезмерное развитие казачества с его

противогосударственными стремлениями. Смутное время, таким образом, он

понимает, как время борьбы общественного и противообщественного элемента в

молодом Московском государстве, где государственный порядок встречал

противодействие со стороны старых дружинных начал и противообщественного

настроения многолюдной казацкой среды (Ист. России, VIII, гл. II). Другого

воззрения держится К. С. Аксаков, Аксаков признает смуту фактом случайным,

не имеющим глубоких исторических причин. Смута была к тому же делом

"государства", а не "земли". Земля в смуте до 1612 г. была совсем пассивным

лицом. Над ней спорили и метались люди государства, а не земские. Во время

междуцарствия разрушалось и наконец рассыпалось вдребезги государственное

здание России, говорит Аксаков: "Под этим развалившимся зданием открылось

крепкое земское устройство... в 1612--13 гг. земля встала и подняла

развалившееся государство". Нетрудно заметить, что это осмысление смуты

сделано в духе общих исторических воззрений К. Аксакова и что оно в корне

противоположно воззрениям Соловьева. Третья теория выдвинута И. Е. Забелиным

("Минин и Пожарский"); она в своем генезисе является сочетанием первых двух

теорий, но сочетанием очень своеобразным. Причины смуты он видит, как и

Аксаков, не в народе, а в "правительстве", иначе в "боярской дружинной

среде" (эти термины у него равнозначащи). Боярская и вообще служилая среда

во имя отживших дружинных традиций (здесь Забелин становится на точку зрения

Соловьева) давно уже крамольничала и готовила смуту. Столетием раньше смуты

Для нее созидалась почва в стремлениях дружины править землей и кормиться на

ее счет. Сирота-народ в деле смуты играл пассивную роль и спас государство в

критическую минуту. Народ, таким образом, в смуте ничем не повинен, а

виновниками были "боярство и служилый класс". Н. И. Костомаров (в разных

статьях и в своем "Смутном времени") высказал иные взгляды. По его мнению, в

смуте виновны все классы русского общества,  но причины этого бурного

переворота следует искать не внутри, а вне России. Внутри для смуты были

лишь благоприятные условия. Причина же лежит в папской власти, в работе

иезуитов и в видах польского правительства. Указывая на постоянные

стремления папства к подчинению себе восточной церкви и на искусные действия

иезуитов в Польше и Литве в конце XVI в., Костомаров полагает, что они, как

и польское правительство, ухватились за самозванца с целями политического

ослабления России и ее подчинения папству. Их вмешательство придало нашей

смуте такой тяжелый характер и такую продолжительность.

Это последнее мнение уже слишком одностороннее:

причины смуты несомненно лежали столько же в самом московском обществе,

сколько и вне его. В значительной степени наша смута зависела и от случайных

обстоятельств, но что она совсем не была неожиданным для современников

фактом, говорят нам некоторые показания Флетчера: в 1591 г. издал он в

Лондоне свою книгу о России (on the Russian Common Wealth), в которой

предсказывает вещи, казалось бы, совсем случайные. В V главе своей книги он

говорит: "Младший брат царя (Феодора Ивановича), дитя лет шести или семи,

содержится в отдаленном месте от Москвы (т.е. в Угличе) под надзором матери

и родственников из дома Нагих. Но, как слышно, жизнь его находится в

опасности от покушения тех, которые простирают свои виды на престол в случае

бездетной смерти царя". Написано и издано было это до смерти царевича

Дмитрия. В этой же главе говорит Флетчер, что "царский род в России,

по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих, и произойдет

переворот в русском царстве". Это известие напечатано было за семь лет до

прекращения династии. В главе IX он говорит, что жестокая политика и

жестокие поступки Ивана IV, хотя и прекратившиеся теперь, так потрясли все

государство и до того возбудили общий ропот и непримиримую ненависть, что,

по-видимому, это должно окончиться не иначе как всеобщим восстанием. Это

было напечатано, по крайней мере, лет за 10 до первого самозванца. Таким

образом, в уме образованного и наблюдательного англичанина за много лет до

смуты сложилось представление о ненормальности общественного быта в России и

возможном результате этого -- беспорядках. Мало того. Флетчер в состоянии

даже предсказать, что наступающая смута окончится победой не удельной знати,

а простого дворянства. Это одно должно убеждать нас, что действительно в

конце XVI в. в русском обществе были уже ясны те болезненные процессы,

которые сообщили смуте такой острый характер общего кризиса.

 

Первый период смуты:

 

борьба за московский престол

Прекращение династии. Начальным фактом и ближайшей причиной смуты

послужило прекращение царской династии. Совершилось это прекращение смертью

трех сыновей Ивана Грозного: Ивана, Федора и Дмитрия. Старший из них, Иван,

был уже взрослым и женатым, когда был убит отцом. Характером он вполне

походил на отца, участвовал во всех его делах и потехах и, говорят, проявлял

такую же жестокость, какая отличала Грозного. Иван занимался литературой и

был начитанным человеком. Существует его литературный труд "Житие Антония

Сийского". (Впрочем, надо заметить, что это "Житие" представляет просто

переработку его первоначальной редакции, принадлежащей некоему иноку Ионе.

Оно написано по существующему тогда риторическому шаблону и особенных

литературных достоинств не имеет.) Неизвестно, почему у него с отцом

произошла ссора,  в которой сын получил от отца удар жезлом настолько

сильный, что от него (в 1582 г.) скончался. После смерти самого Грозного в

живых остались два сына: Федор и, ребенок еще, Дмитрий, рожденный в седьмом

браке Грозного с Марией Нагой.

В первое время по смерти Ивана Грозного произошли какие-то, нам точно

неизвестные, беспорядки, которые окончились ссылкой боярина Бельского и

удалением Марии Нагой с Дмитрием в Углич. Царем сделался Федор. Иностранные

послы Флетчер и Сапега рисуют нам Федора Довольно определенными чертами.

Царь ростом был низок, с опухлым лицом и нетвердой походкой и притом

постоянно улыбался. Сапега, увидав царя во время аудиенции, говорит, что

получил от него впечатление полного слабоумия. Говорят, Федор любил звонить

на колокольне, за что еще от отца получил прозвище звонаря, но вместе с тем

он любил забавляться шутами и травлей медведей. Настроение духа у него было

всегда религиозное, и эта религиозность проявлялась в строгом соблюдении

внешней обрядности. От забот государственных он устранялся и передал их в

руки своих ближних бояр. В начале его царствования из боярской среды

особенно выдавались значением:

Борис Годунов и Никита Романович Захарьин-Юрьев. Так шло до 1585 г.,

когда Никита Романович неожиданно был поражен параличом и умер. Власть

сосредоточилась в руках Бориса Годунова, но ему пришлось бороться с сильными

противниками -- князьями Мстиславским и Шуйскими. Борьба эта принимала

иногда очень резкий характер и кончилась полным торжеством Годунова.

Мстиславский был пострижен, а Шуйские со многими родственниками подверглись

ссылке.

Пока все это происходило в Москве, Мария Нагая с сыном и со своей

родней продолжала жить в Угличе в почетной ссылке. Понятно, как должна была

относиться она и все Нагие к боярам, бывшим у власти, и к Годунову, как

влиятельнейшему из них. Нагая была жена Ивана Грозного, пользовалась его

симпатией и общим почетом, и вдруг ее, царицу, выслали в далекий удел --

Углич и держали под постоянным надзором.

Таким надзирателем от правительства был в Угличе Битяговский.

Относиться к Битяговскому хорошо Нагие не могли, видя в нем агента от тех,

которые послали их в ссылку. Мы очень мало знаем о настроении Нагих, но если

вдуматься в некоторые свидетельства о Дмитрии, то можно убедиться, какую

сильную ненависть питала эта семья к боярам, правящим и близким к Федору;

про Дмитрия в Москве ходило, конечно, много слухов. Между прочим, по этим

слухам, иностранцы (Флетчер, Буссов) сообщают, что Дмитрий характером похож

на отца: жесток и любит смотреть на мучения животных. Рядом с такой

характеристикой Буссов сообщает рассказ о том, что Дмитрий сделал однажды из

снега чучела, называл их именами знатнейших московских вельмож, затем саблей

сшибал им головы, приговаривая, что так он будет поступать со своими врагами

-- боярами. И русский писатель Авраамий Палицын пишет, что в Москву часто

доносили о Дмитрии, будто он враждебно и нелепо относится к боярам,

приближенным своего брата и особенно к Борису Годунову. Палицын объясняет

такое настроение царевича тем, что он был "смущаем ближними своими". И

действительно, если мальчик высказывал такие мысли, то очевидно, что сам он

их выдумать не мог, а внушались они окружающими его. Понятно и то, что злоба

Нагих должна была обратиться не на Федора, а на Бориса Годунова, как

главного правителя. Ясно также, что и бояре, слыша о настроении Дмитрия,

который считался наследником престола, могли опасаться, что взрослый Дмитрий

напомнит им о временах отца своего, и могли желать его смерти, как говорят

иностранцы. Таким образом, немногие показания современников с ясностью

вскрывают нам взаимные отношения Углича и Москвы. В Угличе ненавидят

московских бояр, а в Москве получаются из Углича доносы и опасаются Нагих.

Помня эту скрытую вражду и существование толков о Дмитрии, мы можем

объяснить себе, как весьма возможную сплетню, тот слух, который ходил

задолго до убиения Дмитрия, -- о яде, данном Дмитрию сторонниками Годунова;

яд этот будто бы чудом не подействовал.

15 мая 1591 г. царевич Дмитрий был найден на дворе своих угличских

хором с перерезанным горлом. Созванный церковным набатом народ застал над

телом сына царицу Марию и ее братьев Нагих. Царица била мамку царевича

Василису Волохову и кричала, что убийство -- дело дьяка Битяговского. Его в

это время не было во дворе; услышав набат, он тоже прибежал сюда, но едва

успел прийти, как на него кинулись и убили. Тут же убили его сына Данилу и

племянника Никиту Качалова. С ними вместе побили каких-то посадских людей и

сына Волоховой Оси-па. Дня через два была убита еще какая-то "юродивая

женка", будто бы портившая царевича. 17 мая узнали об этом событии в Москве

и прислали в Углич следственную комиссию, состоявшую из следующих лиц: князя

В. Шуйского, окольничего Андрея Клешнина, дьяка Вылузгина и Крутицкого

митрополита Геласия. Их следственное дело (оно напечатано в Сбор. Гос. Грам.

и Дог., т. II) выяснило:

1) что царевич сам себя зарезал в припадке падучей болезни в то время,

когда играл ножом в "тычку" (вроде нынешней свайки) вместе со своими

сверстниками, маленькими жильцами, и 2) что Нагие без всякого основания

побудили народ к напрасному убийству невинных лиц. По донесению следственной

комиссии, дело было отдано на суждение патриарха и других духовных лиц. Они

обвинили Нагих и "углицких мужиков", но окончательный суд передали в Руки

светской власти. Царицу Марию сослали в далекий монастырь на Выксу (близ

Череповца) и там постригли. Братьев Нагих разослали по разным городам.

Виновных в беспорядке угличан казнили и сослали в Пелым, где из угличан

будто бы составилось целое поселение; Углич, по преданию, совсем запустел.

Несмотря на то что правительство отрицало убийство и признало смерть

царевича нечаянным самоубийством, в обществе распространился слух, будто

царевич Дмитрий убит приверженцами Бориса (Годунова) по Борисову поручению.

Слух этот, сначала записанный некоторыми иностранцами, передается затем в

виде неоспоримого уже факта, и в нашей письменности являются особые сказания

об убиении Дмитрия; составлять их начали во время Василия Шуйского, не ранее

того момента, когда была совершена канонизация Дмитрия и мощи его были

перенесены в 1606 г. из Углича в Москву. Есть несколько видов этих сказаний,

и все они имеют одни и те же черты: рассказывают об убийстве очень

правдоподобно и в то же время  содержат в себе исторические неточности и

несообразности. Затем каждая редакция этих сказаний отличается от прочих не

только способом изложения, но и разными подробностями, часто исключающими

друг друга. Наиболее распространенным видом является отдельное сказание,

включенное в общий летописный свод. В этом сказании рассказывается, что

сперва Борис пытался отравить Дмитрия, но видя, что Бог не позволяет яду

подействовать, он стал подыскивать через приятеля своего Клешнина таких

людей, которые согласились бы убить царевича. Сперва это предложено было

Чепчугову и Загряжскому, но они отказались. Согласился один только

Битяговский. Самое убийство, по этому сказанию, произошло таким образом:

когда сообщница Битяговского, мамка Волохова, вероломно вывела царевича

гулять на крыльцо, убийца Волохов подошел к нему и спросил его: "Это у тебя,

государь, новое ожерельице?" "Нет, старое", -- отвечал ребенок и, чтобы

показать ожерелье, поднял головку. В это время Волохов ударил царевича ножом

по горлу, но "не захватил ему гортани", ударил неудачно. Кормилица

(Жданова), бывшая здесь, бросилась защищать ребенка, но ее Битяговский и

Качалов избили, а затем окончательно зарезали ребенка. Составленное лет

через 15 или 20 после смерти Дмитрия, это сказание и другие рассказы крайне

спутанно и сбивчиво передавали слухи об убийстве, какие ходили тогда в

московском обществе. На них поэтому так и нужно смотреть, как на записанные

понаслышке. Это не показания очевидцев, а слухи, и свидетельствуют они

неоспоримо об одном только, что московское общество твердо верило в

насильственную смерть царевича.

Такое убеждение общества или известной его части идет вразрез с

официальным документом о самоубийстве царевича. Историку невозможно помирить

официальных данных в этом деле с единогласным показанием сказаний об

убийстве, и он должен стать на сторону или того, или других. Уже давно наши

историки (еще Щербатов) стали на сторону сказаний. Карамзин в особенности

постарался сделать Бориса Годунова очень картинным "злодеем". Но в науке

давно были голоса и за то, что справедливо следственное дело, а не сказания

(Арцыбашев, Погодин, Е. Белов). Подробное изложение всех данных и полемики

по вопросу о царевиче можно найти в обстоятельной статье А. И. Тюменева

"Пересмотр известий о смерти цар. Дмитрия" (в "Журнале Министерства Нар.

Просвещения", 1908, май и июнь).

В нашем изложении мы так подробно остановились на вопросе о смерти

Дмитрия для того, чтобы составить об этом факте определенное мнение, так как

от взгляда на это событие зависит взгляд на личность Бориса; здесь ключ к

пониманию Бориса. Если Борис -- убийца, то он злодей, каким рисует его

Карамзин; если нет, то он один из симпатичнейших московских царей. Посмотрим

же, насколько мы имеем основание обвинять Бориса в смерти царевича и

подозревать достоверность официального следствия. Официальное следствие

далеко, конечно, от обвинения Бориса. В этом деле иностранцы, обвиняющие

Бориса, должны быть на втором плане, как источник второстепенный, потому что

о деле Дмитрия они только повторяют русские слухи. Остается один род

источников -- рассмотренные нами сказания и повести XVII в. На них-то и

опираются враждебные Борису историки. Остановимся на этом материале.

Большинство летописателей, настроенных против Бориса, говоря о нем, или

сознаются, что пишут по слуху, или как человека хвалят Бориса. Осуждая

Бориса как убийцу, они, во-первых, не умеют согласно передать обстоятельства

убийства Дмитрия, как мы это видели, и, кроме того, допускают внутренние

противоречия. Составлялись их сказания много спустя после события, когда

Дмитрий был уже канонизирован и когда царь Василий, отрекшись от своего же

следствия по делу Дмитрия, всенародно взвел на память Бориса вину в убийстве

царевича и оно стало официально признанным фактом. Противоречить этому факту

было тогда делом невозможным. Во-вторых, все вообще сказания о смуте

сводятся к очень небольшому числу самостоятельных редакций, которые

позднейшими компиляторами очень много перерабатывались. Одна из этих

самостоятельных редакций (так называемое "Иное сказание"), очень влиявшая на

разные компиляции, вышла целиком из лагеря врагов Годунова -- Шуйских. Если

мы не примем во внимание и не будем брать в расчет компиляций, то окажется,

что далеко не все самостоятельные авторы сказаний против Бориса; большинство

их очень сочувственно отзывается о нем, а о смерти Дмитрия часто просто

молчат. Далее, враждебные Борису сказания настолько к нему пристрастны в

своих отзывах, что явно на него клевещут, и их клеветы на Бориса далеко не

всегда принимаются даже его противниками учеными; например, Борису

приписываются: поджог Москвы в 1591 г., отравление царя Федора и дочери его

Феодосии.

Эти сказания отражают в себе настроение общества, их создавшего; их

клеветы -- клеветы житейские, которые могли явиться прямо из житейских

отношений: Борису приходилось действовать при Федоре в среде враждебных ему

бояр (Шуйских и др.), которые его ненавидели и вместе с тем боялись, как

неродовитую силу. Сперва они старались уничтожить Бориса открытой борьбой,

но не могли; весьма естественно, что они стали для той же цели подрывать его

нравственный кредит, и это им лучше удалось. Прославить Бориса убийцей было

легко. В то смутное время, еще до смерти Дмитрия, можно было чуять эту

смерть, как чуял ее Флетчер. Он говорит, что Дмитрию грозит смерть "от

покушения тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае

бездетной смерти царя". Но Флетчер не называет здесь Бориса, и его показание

может быть распространено и на всех более родовитых бояр, так как они тоже

могли явиться претендентами на престол. Буссов говорит, что "многие бояре"

хотели смерти Дмитрия, а больше всех Борис. Нагие могли стоять на такой же

точке зрения. Ненавидя все тогдашнее боярское правительство, они ненавидели

Бориса только как его главу, и царица Мария, мать Дмитрия, по весьма

естественной связи идей, в минуту глубокого горя могла самоубийству сына

придать характер убийства со стороны правительства, иначе говоря, Бориса, а

этой случайно брошенной мыслью противная Борису боярская среда могла

воспользоваться, развить эту мысль и пустить в ход в московском обществе для

своих целей. Попав в литературу, эта политическая клевета стала общим

достоянием не только людей XVII в., но и позднейших поколений, даже науки.

Помня возможность происхождения обвинений против Бориса и соображая все

сбивчивые подробности дела, нужно в результате сказать, что трудно и пока

рискованно настаивать на факте самоубийства Дмитрия, но в то же время нельзя

принять господствующего мнения об убийстве Дмитрия Борисом. Если признать

это последнее мнение требующим новых оправданий, а его именно таким и

следует считать, -- то надо объяснить выбор в цари Бориса без связи с его

"злодейством". А что касается до этого господствующего мнения о виновности

Бориса, то для его надлежащего подтверждения нужны, строго говоря, три

исследования: 1) нужно доказать в деле Дмитрия невозможность самоубийства и,

стало быть, подложность следственного дела. Белов, доказывая подлинность

этого дела, исследовал с медицинской точки зрения возможность самоубийства в

эпилепсии: медики говорили ему, что подобное самоубийство возможно. Что

касается до самого следственного дела, то оно представляет нам подробности,

отличающиеся такой наивностью, что подделать их в то время было бы просто

невозможно, так как требовалось бы уже слишком много психологического чутья,

недоступного людям XVII в. Далее: 2) если и была бы доказана невозможность

самоубийства, то следует еще доказать, что убийство было своевременно, что в

1591 г. можно было предвидеть бездетную смерть Федора и с ней связывать

какие-нибудь расчеты. Этот вопрос очень спорный. Да, наконец, 3) если бы

такие расчеты и были возможны, то один ли Годунов мог их тогда иметь? Разве

никто, кроме Годунова, не имел интереса в смерти Дмитрия и не мог рискнуть

на убийство?

Вот сколько темных и неразрешимых вопросов заключается в

обстоятельствах смерти Дмитрия. Пока все они не будут разрешены, до тех пор

обвинение Бориса будет стоять на очень шаткой почве, и он перед нашим судом

будет не обвиняемым, а только подозреваемым; против него очень мало улик и

вместе с тем есть обстоятельства, убедительно говорящие в пользу этой умной

и симпатичной личности.

   Царствование Бориса Годунова. Умирая, Федор не назначил себе преемника,

а только оставил на всех "своих великих государствах" жену свою Ирину

Федоровну. Тотчас после его смерти Москва присягнула царице; ее просили

править с помощью брата Бориса Федоровича. Но от царства Ирина наотрез

отказалась, съехала из дворца в Новодевичий монастырь и постриглась там под

именем Александры. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царством правил

патриарх и бояре именем царицы. Все понимали, что управление временное и что

необходимо избрать преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследовать?

По общему складу понятий того времени, наследовать должен был родовитейший в

государстве человек: но родовые счеты бояр успели к этому времени так уже

перепутаться и осложниться, что разобраться в них было не так легко. Род

Рюриковичей был очень многочислен, и относительное старшинство его членов

определить вряд ли можно было с точностью. К тому же многие из очень

родовитых членов были затерты при дворе менее родовитыми, но более

счастливыми по службе родичами, а с другой стороны, среди московского

боярства было много очень родовитых людей не Рюриковичей. В то время из

Рюриковичей особым значением пользовалась родовитая семья князей Шуйских.

Она была старше даже князей московских, а рядом с ней стояли во главе

боярства очень знатные князья чужого рода -- Гедиминовичи, Мстиславские и

Голицыны. Наиболее талантливой из этих княжеских фамилий была фамилия

Шуйских: не раз давала она государству выдающихся деятелей, отмеченных

крупным воинским или административным талантом. Менее блестящи были

Мстиславские и Голицыны, но они, как и Шуйские, всегда занимали первые места

в рядах московского боярства. По понятиям этого боярства, право быть

выбранным на престол принадлежало одному из этих княжеских родов более чем

кому-либо другому. А между тем были в Москве два рода не княжеского

происхождения, которые пользовались громадным значением при последних царях

и по влиянию своему ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и

Гедиминовичам, раздавленным и загнанным опричниной. Это старые слуги князей

московских: Романовы и Годуновы. Предок Романовых, по преданию, выехал в XIV

в. из "Прусс", как выражаются древние родословные. Его потомки были

впоследствии известны под именем Кошкиных, Захарьиных и, с половины XIV в.,

Романовых (от имени Романа Юрьевича Захарьина). Дочь этого Романа Юрьевича в

1547 г. вышла замуж за Ивана IV и таким образом Романовы стали в родстве с

царем. Стой поры род Романовых пользовался большой симпатией со стороны

народа. В минуту смерти царя Федора было несколько Романовых, сыновей Никиты

Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Федор Никитич Романов. И он,

и все его братья в это время были известны под именем Никитичей.

Род Годунова был не из первостепенных родов и выдвинулся не родовой

честью, а случайно только в XVI в., хотя и восходил к XIV в. Предок

Годуновых, татарин Мурза-Чет, приехал, как говорит предание, в XIV в. на

службу к московскому князю. Как его потомки успели выдвинуться из массы

подобной им второстепенной знати, неизвестно. Пользуясь постоянным

расположением Грозного царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в

Александровской слободе держал он себя с большим тактом; народная память

никогда не связывала имени Бориса с подвигами опричнины. Особенно близки

стали Годуновы к царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ирина,

вышла замуж за царевича Федора. Расположение Грозного к Годуновым все росло.

В минуту смерти Ивана IV Борис был одним из ближайших к престолу и

влиятельнейших бояр, а в царствование Федора влияние на дела всецело перешло

к Борису. Он не только был фаворитом, но стал и формальным правителем

государства. Это-то значение Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр;

несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им побеждены. Влияние

его поколебать было нельзя, и это было тем горше для боярства, что оно

предугадывало события. Оно понимало, что бездетность Федора может открыть

путь к престолу тому из бояр, кто будет сильнее своим положением и влиянием.

А сила Годунова была беспримерна. Он располагал большим имуществом (Флетчер

считает его ежегодный доход в 100 000 р. и говорит, что Борис мог со своих

земель поставить в поле целую армию). Положение Бориса при дворе было так

высоко, что иностранные посольства искали аудиенции у Бориса; слово Бориса

было законом. Федор царствовал, Борис управлял; это знали все и на Руси, и

за границей. У этого-то придворного временщика и было более всех шансов по

смерти Федора занять престол, а он отказался и ушел за сестрой жить в

монастырь.

Видя, что Ирина постриглась и царствовать не хочет, бояре задумали, как

говорит предание, сделать Боярскую Думу временным правительством и выслали

дьяка Щелка-лова к народу на площадь с предложением присягнуть боярам. Но