вотчине на пусте дворы поставити и крестьян назвати и пашня розпахати".
Опираясь на уцелевшее в других участках хозяйство, действуя посредством
свободного денежного капитала, пользуясь льготами, выпрошенными у
правительства, эти владельцы действительно успевали обновлять упавшее
хозяйство. Имея право "называть" и сажать у себя крестьян только свободных
от тягла, а не "с тяглых черных мест" они на самом деле перезывали и
перевозили к себе всех без разбора, кого только могли вытянуть из-за других
землевладельцев. Очень известно, какие большие размеры и какие грубые формы
принимал этот перевоз крестьян через особых агентов "откачников", какие
горькие жалобы он вызывал со стороны тех, кто терял работников. Ряд насилий,
сопровождавших эту операцию, давал большую работу судам и озабочивал
правительство. Еще при Грозном были приняты какие-то меры относительно
крестьянского вывоза: в 1584 г. соседи по рязанским землям дьяка А.
Шерефдинова жаловались на этого самоуправца царю Федору, говоря, что дьяк
"твои государевы поместные земли к вотчине пашет и крестьян насильством
твоих государевых сел и из-за детей боярских возит мимо отца твоего, а
нашего государя, уложенья". Что это за "уложение", сказать трудно; во всяком
случае московское правительство пришло к необходимости вмешаться в дело
крестьянского перевоза для охраны своего интереса и интересов мелких
служилых владельцев. Перевоз крестьян, сидевших на тягле, лишал
правительство правильного дохода с тяглой земли, а уход крестьян от
служилого человека лишал его доходов и возможности служить. Указы 1601 и
1602 гг. были первым законом, поставившим определенные границы передвижению
крестьян. Переход крестьян с мелких земельных хозяйств на крупные был вовсе
остановлен: крупным землевладельцам было запрещено возить крестьян "промеж
себя и у сторонних людей". В мелких же служилых владениях дозволено было
меняться крестьянами полюбовно -- без зацепок и задоров, боев и грабежей,
которыми обыкновенно сопровождался в те годы крестьянский "отказ". Очевидно,
что целью подобных ограничений была охрана мелкого служилого землевладения,
наиболее страдавшего от кризиса. Ради этой цели правительство отказалось от
обычного покровительства крупным земельным собственникам, которые, казалось
бы, с пользой для государственного порядка работали над восстановлением
хозяйственной культуры на опустелых пространствах. Разрушительные следствия
этой своекорыстной работы были, наконец, поняты руководителями московской
политики.
Другое средство для борьбы с кризисом землевладельцы находили в
экономическом закабалении своего крестьянства. Принимало ли это закабаление
юридически определенные формы или нет, -- все равно оно было очень
действительным препятствием к выходу крестьянина из-за владельца. Хотя
расчеты по земельной аренде, определенные порядными, по закону не
связывались с расчетами крестьян по иным обязательствам, однако прекращение
арендных отношений с землевладельцем естественно вело к ликвидации всех
прочих денежных с ним расчетов. Крестьян не выпускали без окончательной
расплаты, и чем более был опутан крестьянин, тем крепче сидел он на месте.
Его, правда, мог выкупить через своего "отказчика" другой землевладелец, но
это требовало ловкости и было не всегда возможно: право выхода не
признавалось за старожильцами, да и крестьян, живших с порядными, владельцы
не всегда выпускали даже по "отказу". Они прибегали ко всяким средствам,
чтобы предупредить уход работника или ему воспрепятствовать. Одним из таких
средств, и притом довольно обычным, были "поручныя" записи, выдаваемые
несколькими поручителями по крестьянине в том, что ему за порукою там-то
жить, "земля пахати и двор строити, новыя хоромы ставити, а старые
починивати, а не збежати". В случае же побега поручители "порущики",
отвечали условленной суммой, размеры которой иногда вырастали до
неимоверности. В 1584 г. в Кириллове монастыре можно было видеть "запись
поручную на прилуцкаго христьянина на Автонома на Якушева сына в тысяче во
сте рублях". Иногда выходу, даже законному, препятствовали прямым насилием:
крестьян мучили, грабили и в железо ковали. Полученная от землевладельца
хозяйственная подмога, "ссуда" или сделанный крестьянином у владельца долг
-- "серебро", как тогда называли, рассматривались землевладельцем как
условие личной крепости крестьянина-должника хозяину-кредитору. Хотя бы эта
ссуда и не влекла за собой служилой кабалы, хотя бы и не превращала
крестьянина формально в холопа, все-таки она давала лишние поводы к
самоуправному задержанию крестьянина и тяготела над сознанием
земледельца-должника, как бы обязывая его держаться того господина, которы
помог ему в минуту нужды. Конечно, только удобствами для землевладельцев
помещать свои капиталы в крестьянское "серебро" следует объяснить
чрезвычайное развитие крестьянской задолженности. Не раз указан был для
второй половины XVI в. разительный факт, что из полутора тысяч вытей земли,
арендуемой у Кириллова монастыря его же крестьянами, 1, 075 вытей засевались
семенами, взятыми у монастыря;
таким образом 70% пашни, снятой у монастыря, находилось в пользовании
"людей, без помощи вотчинника не имевших чем засеять свои участки". Если
допустить, что таково же было положение дела и на других владельческих
землях, то возможно совершенно удовлетворительно объяснить себе перерождение
крестьянского "выхода" в крестьянский "вывоз". Охудалая и задолженная
крестьянская масса неизбежно должна была отказаться от самостоятельного
передвижения; для выхода у нее не было средств. Крестьянам, задолжавшим
хозяину и желавшим уйти от него, оставалось или "выбежать" без расчета с
владельцем, или ждать отказчика, который бы их выкупил и вывез. Около 1580
г. в тверских дворцовых землях великого князя Симеона Бекбулатовича считали
2, 060 жилых и 332 пустых дворов, а в дворах 2, 217 крестьян. На всю эту
массу писцовая книга отметила 333 крестьянских перехода за несколько
предшествовавших переписи лет. Вышло из-за "великого князя" на земли других
владельцев и перешло в пределах его владений из волости в волость всего 300
человек; пришло "ново" к Симеону Бекбулатовичу 27 человек и скиталось без
оседлости 6 человек. Из общего числа трехсот ушедших крестьян перешло
самостоятельно всего 53, убежало незаконно 55 и было "вывезено" 188. Стало
быть, 63% ушедших оставило свои места с чужим посредничеством и помощью, а
18% просто сбежало без расчета. Только одна шестая часть могла "выйти" сама,
и то в большинстве случаев не покидая земли своего господина, а переходя из
одной его волости в другую, стало быть, не меняя своих отношений к хозяину.
Такой подсчет, как бы ни был он несовершенен, дает очень определенное
впечатление: как правило, крестьянский выход не существует; существует вывоз
и побег. Не закон отменил старый порядок выхода, а крестьянская нужда,
искусственно осложненная владельческим "серебром", привязывала крестьян,
имевших право на переход, к известной оседлости.
Экономическая зависимость задолженного крестьянина, таким образом,
могла и не переходить в юридическое ограничение права выхода и все-таки была
действительным житейским средством держать земледельца на владельческой
пашне. Но эта зависимость могла получить и юридический характер, превратив
крестьянина в холопа, полного или кабального. Судебник 1550 г. допускает, в
статье 88-й, возможность того, что "крестьянин с пашни продастся в полную в
холопи". По записным книгам служилых кабал конца XVI в. можно установить
десятки случаев, когда в число кабальных людей вступали бобыли и
крестьянские дети. Выход из крестьянского состояния в рабство законом не был
закрыт или ограничен до самого конца XVI в., чем и пользовалась практика.
Законодательство московское терпело даже такой порядок, по которому выдача
служилой кабалы могла совершаться без явки правительству. Только с 1586 г.
записка кабал в особые книги стала обязательной; до тех же пор, несмотря на
указание статьи 78-й Судебника, можно было обходиться и без этого. Понятно,
какой простор оставался для подобного рода сделок, раз они могли происходить
с полной свободой и бесконтрольно. Землевладельцы вымогали кабалу у тех,
кому давали приют в своем дворе и на чей труд рассчитывали. Большой процент
малолетних и инородцев, которые, по новгородским записным книгам, "били
челом волею" в холопство, указывает на то, что такая "воля" не всегда бывала
сознательной даже при совершении договора формальным порядком. А вне этого
порядка закабаление могло принимать еще более откровенные и грубые формы. В
погоне за лишним работником и слугой, при общем в них недостатке, кабала
была хорошим средством привязать к месту тех, кого не было расчета сажать
прямо на пашню. По записным книгам видно, что в кабалу идут в большинстве
одинокие бездомовные люди, сироты и бродячая крестьянская молодежь; их еще
не станет на ведение крестьянского хозяйства, но они уже полезны в качестве
дворовых слуг и батраков. В других случаях службу "во дворе" могли
предпочитать крестьянству и сами работники: маломочному бобылю и бродячему
мастеровому человеку, портному или сапожнику в чужом дворе могло быть лучше,
чем на своем нищем хозяйстве и бедном бродячем мастерстве. Вот
приблизительно те условия, в которых создавалась кабальная или вообще
холопья зависимость. Она отрывала людей от пашни и тягла, но не выводила их
из экономии землевладельца. Она содействовала тому, чтобы за
землевладельцами закреплялись и те элементы крестьянского мира, которые не
имели прямого отношения к тяглой пашне и отличались наибольшей подвижностью.
Чем заметнее становилась эта подвижность и наклонность к выходу на
государственные окраины и в "поле", тем деятельнее перетягивали владельцы к
себе во двор на кабальную службу бродившие силы. В этих условиях не мы
первые видим главную причину чрезвычайного развития в XVI в. кабальной
службы.
Но служба во дворе могла и не быть кабальной. При отсутствии контроля,
который приводил бы к необходимости укреплять за собой дворню формальным
порядком, через записку крепостных документов владельцы держали у себя людей
вовсе без крепостей. Такие "добровольные" люди или "вольные холопи", как их
назвал закон 1597 г., на деле ничем не отличались от крепостных слуг, что
признал и закон в 1597 г., указав брать на них крепости даже против их воли.
И ранее московское правительство не покровительствовало такой "добровольной
службе", осуждая тех, кто "добровольному человеку верит и у себя его держит
без крепости". В самом деле, с точки зрения государственного порядка,
"добровольные" слуги могли представляться нежелательными. Господам своим они
не были крепки, потому что могли их покинуть с полной безканазанностью; для
государства они были бесполезны, ибо не несли его тягот, и очень неудобны
своей неуловимостью. В рядах таких "вольных" слуг легко могли скрываться
люди, ушедшие с государевой службы и тягла и "заложившиеся" за частное лицо,
способное их укрыть как от частной обиды, так и от государственных
повинностей.
Но именно эта возможность переманить способного к работе человека с
тягла и службы в частный двор или в частную вотчину поддерживала обычай
"добровольной" службы без крепости. Людей, записанных в тягло или в служилую
десятню, нельзя было формально укрепить в холопстве, потому что
правительство запрещало выход с черных тяглых мест и с государевой службы. А
между тем много таких людей укрывалось на частных землях привилегированных
владельцев, где и жило "во льготе", разорвав свои связи с государством. Их
держали там без крепостей и звали чаще всего именем "закладчиков". Отношения
их к землевладельцам были чрезвычайно разнообразны. При крайней юридической
неопределенности, они представляют большой бытовой интерес. Мы видим
закладчиков везде: на монастырских землях они зовутся "вкладчиками",
"дворниками" и просто "закладчиками"; на землях боярских их зовут
"дворниками", "вольными холопами", просто "людьми" и тоже "закладчиками". В
одних случаях это арендаторы владельческих земель и дворов, в других --
сторожа осадных дворов и дворов "для приезду", в третьих -- дворовые слуги,
в четвертых -- это обитатели их собственных дворов и усадеб, когда-то
тяглых, а затем фиктивно проданных привилегированному землевладельцу и
потому "обеленных", т.е. освобожденных от тягла. Вся эта среда представляла
собой внезаконное явление, с которым правительство долго не находило средств
бороться. Оно не раз запрещало держать закладчиков, оно требовало крепости
на всякого служившего в частном хозяйстве человека, но это не вело к цели, и
закладничество жило, как известно, во всей силе до Уложения 1649 г.
Мы представили перечень тех способов, какими частные земельные
хозяйства осваивали и укрепляли за собой рабочую силу. Все эти способы
одинаково вели к ограничению свободы и прав крестьянской и вообще тяглой
массы, а некоторые из них клонились и к нарушению правительственных
интересов. Когда землевладельцы сажали на пустоши новых работников и их
трудом переводили эти пустоши "из пуста в жило", правительство выигрывало во
всех отношениях: населенная и обработанная вотчина прямо увеличивала
средства и силы самого правительства. Но когда этих новых работников
хищнически вырывали из чужого хозяйства, терпело не только это последнее, но
терпело и правительство: оно должно было разбирать тяжбу о крестьянах и
лишалось дохода и службы с потерпевшего хозяйства. Когда владелец ссудой и
серебром кабалил своего крестьянина, правительство могло оставаться
спокойным; за разоренного мужика платил подати его владелец, а над общим
вопросом о последствиях обнищания земледельческого класса тогда еще не
задумывались. Но когда разоренный крестьянин превращался в непашенного
бобыля или продавался с пашни в холопы, оставаясь в руках прежнего
владельца, правительство теряло: крестьянская деревня обращалась в пустошь и
не давала податей. И так бывало во многих случаях: одно и то же действие,
смотря по его обстановке, обращалось то в пользу, то во вред действовавшему
порядку. Этим обстоятельством прежде всего должно объяснить ту
нерешительность и осторожность, какую мы видим в действиях правительства.
Жизнь заставляла его в одно и то же время служить различным целям:
поддерживать землевладельцев, особенно служилых, в их усилиях при
вязать трудовое население к месту; но вместе с тем охранять свой собственный
интерес, часто нарушаемый земледельческой политикой, и интересы
крестьянства, когда они сближались и совпадали с правительственными. Не
будучи в состоянии примирить и согласить разные и в существе непримиримые
стремления, правительство до самого конца войны не могло выработать
определенного и решительного образа действий в постигшем его кризисе и этим
еще более осложняло дело.
Оно без сомнения желало укрепления крестьян на местах, стремилось
оставить их выход из-за владельцев или, по крайней мере, думало направлять
их брожение сообразно своим видам: но оно не дошло до полного и
категорического провозглашения крестьянской крепости. Предприняв общую
"перепись 7101 года", как ее обыкновенно принято называть, правительство
записывало в книгах крестьян за владельцами и затем сделало писцовую книгу
своего рода крепостным актом, которым землевладелец мог доказывать свое
право на записанного в книгу крестьянина. Но вместе с тем оно как бы
понимало, что книги не могли исчислить всей наличности крестьянского
населения, и спокойно смотрело на выход из тяглых хозяйств сыновей,
племянников, захребетников и тому подобного не записанного в тягло люда; оно
иногда выпускало и дворохозяев-тяглецов, если они передавали свой тяглый
жеребий новому "жильцу". Таким образом, на право передвижения крестьян
правительство не налагало безусловного и общего запрета: оно только его
ограничивало условиями государственного порядка и владельческого интереса. В
этом собственно и заключались первые меры к укреплению крестьян. Действуя в
таком смысле, правительство стояло на стороне владельческих стремлений.
Допуская обращение в холопство лиц, происходящих из крестьянских семей, оно
также удовлетворяло владельческим вожделениям. Но, с другой стороны, и в
конце века оно продолжало заселение вновь приобретенных окраин и Сибири,
причем тяглых "приходцев" из центральных областей водворяло там в служилых
слободах и просто на пашне, не возвращая их в прежнюю владельческую
зависимость. Чтобы наполнить, по словам А Палицына, "предел земли своей
воинственным чином", Грозный и Борис Годунов извлекали людей из коренных
частей государства, всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика, в
сущности, поддерживала то самое народное брожение, с которым боролись в
центре страны, и шла совершенно против землевладельческой политики.
Но вряд ли это противоречие было плодом политического двуличия; скорее
в нем отразилось бессилие подняться над двумя порядками явлений и подчинить
их своему распоряжению. Когда на новозанятых местах укрепилось московское
население и под охраной новых крепостей возможна стала правильная
хозяйственная деятельность, здесь повторялись те же самые явления, которыми
сопровождался кризис в старом центре. Появившиеся на окраинах, на юге от
Оки, привилегированные землевладельцы, в громадном большинстве служилые,
пользовались всяческим покровительством правительства в ущерб тяглым
классам. В городах служилые слободки уничтожали посады, а в уездах служилые
вотчины и поместья уничтожали крестьянское мирское устройство. Условия,
вызвавшие кризис в центральных волостях, перешли на юг и вызвали дальнейшее
расселение населения. Оно уходило за рубежи и наполняло собой казачьи
городки и становища на южных реках. Там питалось и росло неудовольствие на
тот государственный порядок, который лишал крестьянство его земли и
предпочитал выгоды служилого человека, жившего чужим трудом, интересам
тяглого работника.
Так обстоятельства разделили московское общество на враждебные один
другому слои. Предметом вражды служила земля, главный капитал страны.
Причина вражды лежала в том, что земледельческий класс не только
систематически устранялся от обладания этим капиталом, но и порабощался теми
землевладельцами, к которым переходила его земля. Отметим здесь с особым
ударением, что московский север -- Поморье в широком смысле этого термина --
не переживал этого кризиса. Там земля принадлежала тяглому миру, и он был ее
действительным хозяином: лишь в некоторых местах монастырю удавалось
овладеть черной волостью и обратить ее в монастырскую вотчину, но это еще не
вносило в общественную жизнь той розни и вражды, в которых теряло свои
моральные и материальные силы население южной половины государства.
Таковы были обстоятельства московской жизни перед кончиной Грозного.
Высший служилый класс, частью взятый в опричнину, часть уничтоженный и
разогнанный, запуганный и разоренный, переживал тяжелый нравственный и
материальный кризис. Гроза опалы, страх за целость хозяйства, из которого
уходили крестьяне, служебные тягости, вгонявшие в долги, успехи давнишнего
соперника по землевладению -- монастыря -- все это угнетало и раздражало
московское боярство, питало в нем недовольство и приготовляло его к участию
в смуте. Мелкий служилый люд, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие
на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них
лежала всей тяжестью война Ливонская и охрана границ от Литвы и татар.
Военные повинности не давали им и короткого отдыха, а в то же время
последние средства для отбывания этих повинностей иссякали, благодаря
крестьянскому выходу и перевозу и постоянному передвижению самих служилых
людей. Лишенные прочной оседлости и правильного обеспечения, не располагая
не только свободными, но и необходимыми средствами, эти люди прямо нуждались
в правительственной помощи и поддержке, в охране их людей и земель от
перевода за монастыри и бояр. Тяглое население государства также терпело от
войны, от физических бедствий и от особенностей правления Грозного. Но
судьба его была глубоко различна в северной и южной половинах государства.
Бодрые и деятельные, зажиточные и хорошо организованные податные общины
севера оставались самостоятельными и сохраняли непосредственные отношения к
правительству через выборных своих властей в то самое время, когда в южной
половине государства тяглое население черных и дворцовых волостей было
обращено в частную зависимость, а посадская община исчезала и изнурялась от
наплыва в города ратных людей и детей боярских с их дворней и крестьянами. В
северных волостях население держалось на местах, тогда как на юге оно стало
бродить, уходя из государства с государева тягла, с боярского двора и
господской пашни. Оно уносило с родины чувство глубокого недовольства и
вражды к тому общественному строю, который постепенно лишал его земли и
свободы. Можно сказать, что в срединных и южных областях государства не было
ни одной общественной группы, которая была бы довольна ходом дел. Здесь все
было потрясено внутренним кризисом и военными неудачами Грозного, все
потеряло устойчивость и бродило, бродило пока скрытым, внутренним брожением,
зловещие признаки которого, однако, мог ловить глаз внимательного
наблюдателя. Посторонний Москве человек видел в этом брожении опасность
междоусобия и смут, и он был прав.
