Московское государство перед смутой 1 страница

 

Политическое противоречие в московской жизни XVI века

 

Обратимся теперь к характеристике тех основных явлений московской

государственной и общественной жизни, которыми определилось содержание

труднейшего кризиса, пережитого Московским государством на рубеже XVI и XVII

столетий.

В основании московского государственного и общественного порядка

заложены были два внутренних противоречия, которые чем дальше, тем больше

давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих противоречий можно

назвать политическим и определить словами В. О. Ключевского: "Это

противоречие состояло в том, что московский государь, которого ход истории

привел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством

очень аристократической администрации". Такой порядок вещей привел к

открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй

половине XVI в. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что

под давлением военных нужд, вызванных необходимостью лучшего устройства

государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса,

труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически

приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших

непосредственно в производительной деятельности страны. Последствием такого

порядка вещей было недовольство тяглой массы и стремление ее к выходу с

"тяглых жеребьев" на черных и частновладельческих землях, а этот выход, в

свою очередь, вызвал ряд других осложнений общественной жизни. Оба

противоречия в   своем развитии во вторую половину XVI в. создали

государственный кризис, последним выражением которого и было так называемое

смутное время. Нельзя, по нашему разумению, приступить к изложению этого

времени, не ознакомясь с условиями, его создавшими, и не сделав хотя

краткого отступления об эпохе сложения московского государственного и

общественного строя.

В понятие власти московского государя входили два признака, одинаково

существенных и характерных для нее. Во-первых, власть московского государя

имела патримониальный характер. Происходя из удельной старины, она была

прямой преемницей вотчинных прав и понятий, отличавших власть московских

князей XIV--XV вв. Как в старое время, всякий удел был наследственной

собственностью, вотчиной своего "государя", удельного князя, так и все

Московское государство, ставшее на месте старых уделов, признавалось

"вотчиной" царя и великого князя. С Московского государства это понятие

вотчины переносилось даже на всю Русскую землю, на те ее части, которыми

московские государи не владели, но надеялись владеть. "Не то одно наша

вотчина, -- говорили московские князья литовским, -- кои городы и волости

ныне за нами, а вся русская земля... из старины от наших прародителей наша

вотчина". Вся полнота владельческих прав князя на наследованный удел была

усвоена московскими государями и распространена на все государство. На почве

этой удельной преемственности и выросли те понятия и привычки,  которые

Грозный выражал словами: "Жаловати есмы своих холопей вольны, а и казнити

вольны же есмы". И сам Грозный считал себя собственником своей земли, и люди

его времени смотрели на государство, как на "дом" или хозяйство государя.

Любопытно, что один из самых впечатлительных и непосредственных, несмотря на

вычурность слога, писателей конца XVI и начала XVII в., Иван Тимофеев,

обсуждая последствия прекращения московской династии, всегда прибегал к

сравнению государства с "домом сильножителя": очевидно, такая аналогия жила

в умах той эпохи. Во-вторых, власть московского государя отличалась

национальным характером. Московские великие князья, распространяя свои

удельные владения и став сильнейшими среди севернорусских владетелей, были

призваны историей к деятельности высшего порядка, чем их прославленное

удельное "скопидомство". Им, как наиболее сильным и влиятельным, пришлось

взять на себя задачу народного освобождения от татар. Рано стали они копить

силы для борьбы с татарами и гадать о том, когда "Бог переменит Орду". Во

второй половине XIV в. борьба с Ордой началась, и на Куликовом поле

московский князь впервые выступил борцом не только за свой удельный интерес,

но и за общее народное дело. С той поры значение московских великих князей

стало изменяться: народное чувство превратило их из удельных владетелей в

народных вождей, и уже Дмитрий Донской заслужил от книжников эпитет "царя

русского". Приобретение Москвой новых земель перестало быть простым

собиранием "примыслов" и приобрело характер объединения великорусских земель

под единой национальной властью. Трудно решить, что шло впереди:

политическая ли прозорливость московского владетельного рода или же

самосознание народных масс; но только во второй половине XV в. национальное

государство уже сложилось и вело сознательную политику; ко времени же

Грозного готовы были и все те политические теории, которые провозгласили

Москву "новым Израилем", а московского государя -- "царем православия". Обе

указанные черты -- вотчинное происхождение и национальный характер -- самым

решительным образом повлияли на положение царской власти в XVI в. Если

государь был вотчинником своего царства, то оно ему принадлежало, как

собственность, со всей безусловностью владельческих прав. Это и выражал

Грозный, говоря, что он "родителей своих благословением свое взял, а не

чужое восхитил". Если власть государя опиралась на сознание народной массы,

которая видела в царе и великом князе всея Руси выразителя народного

единства и символ национальной независимости, то очевиден демократический

склад этой власти и очевидна ее независимость от каких бы то ни было частных

авторитетов и сил в стране. Таким образом, московская власть была властью

абсолютной и демократической.

Рядом же с этой властью в XV--XVI вв. во главе административного и

социального московского порядка находилось московское боярство, история

которого с таким интересом и успехом изучалась в последние десятилетия.

Однако это изучение не привело еще исследователей к единомыслию. Не все

одинаково смотрят на положение боярства в XVI в. Одним оно представляется

слабой политически средой, которая вне служебных отношений не имела ни

внешнего устройства, ни внутреннего согласия, ни влияния на массы и, стало

быть, не могла выступить на борьбу с властью за какой-либо сословный

интерес. С этой точки зрения гонение Грозного на бояр объясняется

проявлением ничем не оправдываемого тиранства. Другим наблюдателям,

напротив, боярство представляется как олигархический организованный в партии

круг знатнейших фамилий, которые стремятся к господству в государстве и

готовы на явную и тайную борьбу за влияние и власть. Такая точка зрения

освещает политику Грозного относительно бояр совершенно иначе. Грозный

только оборонялся от направленных на него козней, "за себя стал", по его

собственному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отрицать

политические притязания боярства, ни преувеличивать значение происходивших

между властью и боярами столкновений до размеров правильной политической

борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией,

которая притязала на первенствующее положение при дворе и в государстве

именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду

ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В

свою очередь, и власть до середины  XVI в. не противопоставляла ничего

определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но

вместе с тем не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже

признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда

очень крупным недоразумениям между государем и слугами; но принципиально

вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того

времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Грозного. Это

последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие.

В XVI в. московское боярство состояло из двух слоев. Один, более

древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса "вольных

слуг" московского княжеского дома, издавна несших придворную службу и

призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший,

образовался из служилого потомства владетельных удельных князей, которое

перешло на московскую службу с уделов северо-восточной Руси и из-за

литовского рубежа. Такую сложность состав высшего служилого класса в Москве

получил с середины XV в., когда политическое торжество Москвы окончательно

сломило удельные дворы и стянуло к московскому двору не только самих

подчиненных князей, но и слуг их -- боярство удельных дворов. Понятно, что в

Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность

местничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и создать

более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда, среди

новой для него служебной обстановки. Местничество и повело к тому, что

основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI в.

стало "отечество" лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по "отечеству",

разумеется, стали титулованные семьи, ветви старых удельных династий,

успевшие с честью перейти со своих уделов в Москву, сохранив за собой и свои

удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до

него лишь в исключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора

поднимались отдельные представители старых не княжеских боярских фамилий,

которые были "искони вечные государские, ни у кого не служивали, окромя

своих государей" -- московских князей. Эта-то избранная среда перворазрядных

слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось

быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так

следовало по "отечеству", потому что вообще, выражаясь словами царя В.

Шуйского, "обыкли большая братья на большая места седати". Так "повелось", и

такой обычай господствовал над умами настолько, что его признавали

решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть

советниками государя и его воеводами, руководить политическими отношениями

страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным

"синклитом царским", -- это считалось как бы прирожденным правом

княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского

происхождения, о которых справедливо заметил В. О. Ключевский, что "то все

старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей

прежде по уделам; только прежде оне правили ею по частям и поодиночке, а

теперь, собравшись в Москву, оне правят всею землею и все вместе". Поэтому

правительственное значение этой среды представлялось независимым от

пожалования или выслуги: оно боярам принадлежало "Божиею милостию", как

завещанное предками родовое право. В "государеве родословце" прежде всего

искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высокой позиции, потому

что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских

государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской

истории, держали по старине близко к престолу некоторые семьи вековых

московских слуг не княжеской "породы", в роде Вельяминовых и Кошкиных. Но

княжата не считали этих бояр равными себе по "породе", так как, по их

словам, те пошли "не от великих и не от удельных князей". Когда Грозный

женился на Анастасии, не бывшей княжной, то этим он, по мнению некоторых

княжат, их "изтеснил, тем изтеснил, что женился у боярина своего дочерь

взял, понял робу свою". Хотя говорившие так князья "полоумы" и называли

царицу-рабу "своею сестрою", тем не менее с очень ясной брезгливостью

относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не

только не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иван

III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой было женат

отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец

и дед;

на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из

простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались

повиноваться в 1553 г., когда не захотели целовать крест маленькому сыну

Грозного -- Димитрию: "А Захарьиным нам, -- говорили они, -- не служивать".

Такая манера князей-бояр XVI в. свысока относиться к тому, что пошло не от

великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего

московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его

родословным гонором и удельными воспоминаниями.

Но, кроме родословца государева, который давал опору притязаниям

бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один

устой, поддерживающий княжат наверху общественного порядка, -- это их

землевладение. Родословная московская была и земельной знатью. Все вообще

старые и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными

имущества-ми; нововыезжим князьям и слугам, если они приезжали в Москву на

службу без земель, жаловались земли. Малоземельным давали поместья, которые

нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в

сфере частного светского землевладения московское боярство первенствовало и,

заметим, -- не только количественно, но и качественно. В XVI в. еще

существовали, как наследие более ранней поры, исключительные льготы знатных

землевладельцев. Представляя собой соединение некоторых правительственных

прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от

государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из

пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу к

московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались

державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли

этих вотчин и на московской службе. Они переставали быть самостоятельными

политическими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со

всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они

становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин были

по-прежнему "государями". Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском

великом князе, что он "всеа Русскиа земли государям государь", такой

государь, "которого суд не посужается". Подобное сохранение старинных

владетельных прав за княжатами -- факт бесспорный и важный, хотя и

малоизученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах они имели все атрибуты

государствования: у них был свой Двор, свое "воинство", которое они выводили

на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных

налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они "жаловали"

монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым

вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не

были их родовыми и не могли сами по себе питать владельческих традиций.

Когда, например, Ф. М. Мстиславский получил от великого князя Василия

Ивановича выморочную волость Юхоть, то немедленно же стал жаловать земли

церквам и служилым людям. Так, в 1538 г., он "пожаловал своего сына

боярского" в поместье несколькими деревнями: дал деревню священнику "в доме

Леонтия чудотворца", "в препитание и в вечное одержание" и т. д. Естественно

было, вслед за князьями, и простым боярам водворять на своих землях те же

вотчинные порядки и "пожалованием великого государя" усваивать себе такие же

льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI в. (1598) Иван Григорьевич

Нагой, например, "пожаловал дал человеку своему Богдану Сидорову за его к

себе службу и за терпенье старинную свою вотчину в Бельском уезде, в

Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки", и прибавлял,

что до той его вотчины его жене и детям, роду и племени "дела нет никому ни

в чем некоторыми делы". Но в то же время он ни в жалованной грамоте на

вотчину, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу

на свободу: напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям

своим. Знаменитая семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у

себя холопа-землевладельца, -- второго Никитина сына Бартенева. В 1589 г.

Второй Бартенев, будучи "человеком" Федора Никитича, искал деревни на

властях Троице-Сергиева монастыря, "отчины своей, отца своего по купчей"; а

на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же

самый "раб довел царю Борису на "государей" своих Романовых". Что

землевладельцы-холопы, "помещики своих государей", были явлением гласным и

законным в XVI в., доказывается, между прочим, тем, что в 1565 г. сам царь

велел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у

литовского гонца, "сказыватися княжь Ивановым человеком Дмитриевича

Бепьского" и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных вестей не

знает по той причине, что он у своего государя князя Ивана в его жалованье

был, в "поместье".

Таким образом, создался в Московском государстве особый тип

привилегированного землевладения -- "боярское" землевладение. Самыми резкими

чертами оно было ограничено от других менее льготных видов владения. Тяглый

землевладелец севера, служилый помещик центра, запада  и юга, мелкий

вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине -- весь этот мелкий

московский люд, отбывавший всю меру государева тягла и службы со своей

земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца боярина, ведавшего свои земли

судом и данью, окруженного дворней "из детей боярских" или -- что то же --

"боярских холопей", для которых он был "государем", гордого своим удельным

"отечеством": близкого ко двору великого государя и живущего в государевой

думе. Общественное расстояние было громадно, настолько громадно, что прямо

обращало эту земледельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий

класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским

обществом, руководя его судьбами.

Это были "государи" Русской земли, суд которых "посужался" только

"великим государем"; это были "удельнии великие русские князи", которые

окружили "московского великого князя" в качестве его

сотрудников-соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс

поставлен в политическом отношении очень хорошо. Первенство в администрации

и в правительстве обеспечено ему его происхождением, "отечеством"; влияние

на общество могло находить твердую опору в его землевладении. На самом деле

в XVI в. княжата-бояре очень недовольны своим положением в государстве.

Прежде всего, московские государи, признавая безусловно взаимные отношения

бояр так, как их определял родословец, сами себя, однако, ничем не желали

стеснять в отношении своих бояр, ни родословцем, ни преданиями удельного

времени. Видя в самих себе самодержавных государей всея Руси, а в княжатах

своих "лукавых и прегордых рабов", московские государи не считали нужным

стесняться их мнениями и руководиться их советами. Великий князь Василий

Иванович обзывал бояр "смердами", а Грозный говорил им, что "под

повелительми и приставники нам быта не пригоже", "како же и самодержец

наречется, аще не сам строит?" -- спрашивал он себя о себе же самом. Очень

известны эти столкновения московских государей с боярами-княжатами, и нам

нет нужды повторять рассказы о них; напомним только, что высокое мнение

государей московских о существе их власти поддерживалось не только их

собственным сознанием, но и учением тогдашнего духовенства. В первой

половине XVI в. для княжат-бояр уже совершенно стало ясно, что их

политическое значение отрицается не одними монархами, но и той церковной

интеллигенцией, которая господствовала в литературе того времени. Затем,

одновременно с политическим авторитетом боярства, стало колебаться и

боярское землевладение, во-первых, под тяжестью ратных служб и повинностей,

которые на него ложились с особенной силой во время войн Грозного, а

во-вторых, от недостатка рабочих рук, вследствие того, что рабочее население

стало с середины XVI в. уходить со старых мест на новые земли. Продавая и

закладывая часть земель капиталистам того времени -- монастырям, бояре

одновременно должны были принимать меры против того, чтобы не запустошить

остальных своих земель и не выпустить с них крестьян за те же монастыри.

Таким образом, сверху, от государей, боярство не встречало полного признания

того, что считало своим неотъемлемым правом; снизу, от своих "работных" оно

видело подрыв своему хозяйственному благосостоянию; в духовенстве же оно

находило в одно и то же время и политического недоброхота, который стоял на

стороне государева "самодержавства", и хозяйственного соперника, который

отовсюду перетягивал в свои руки и земли и земледельцев. Таковы вкратце

обстоятельства, вызвавшие среди бояр-князей XVI в. тревогу и раздражение.

Бояре-князья не таили своего недовольства. Они высказывали его и

литературным путем, и практически. Против духовенства вооружались они с

особенным пылом и свободой, нападая одинаково и на политические тенденции, и

на землевладельческую практику монашества известного "осифлянского"

направления. Боярскими взглядами и чувствами проникнуто несколько

замечательных публицистических памятников XVI столетия, обличающих

политическую угодливость и сребролюбие "осифлян" или "жидовлян", как их

иногда обзывали в глаза. Разрешение вопроса об ограничении права монастырей

приобретать вотчины было подготовлено в значительной мере литературной

полемикой, в которой монастырское землевладение получило полную и

беспощадную нравственную и практическую оценку. Крестьянский вопрос XVI в.

также занимал видное место в этой литературе, хотя по сложности своей и не

получил в ней достаточного освещения и разработки. Зато над политическим

вопросом об отношении государственной власти к правительственному классу

писатели боярского направления задумывались сравнительно мало. Этому

политическому вопросу суждено было прежде других выплыть на поверхность

практической жизни и вызвать в государстве чрезвычайно важные явления,

роковые для политических судеб боярско-княжеского класса.

Отношения князей-бояр к государям определялись в Москве не отвлеченными

теоретическими рассуждениями, а чисто житейским путем. И полнота государевой

власти, и аристократический состав боярства были фактами, которые сложились

исподволь, исторически и отрицать которые было невозможно. Князья-бояре до

середины XVI в. совершенно признавали "самодержавство" государево, а

государь вполне разделял их понятие о родовой чести. Но бояре иногда держали

себя не так, как хотелось их монарху, а монарх действовал не всегда так, как

приятно было боярам. Возникали временные и частные недоразумения, исход

которых, однако, не изменял установившегося порядка. Боярство роптало и

пробовало "отъезжать", государи "опалялись", наказывали за ропот и отъезд,

но ни та, ни другая сторона не думала о коренной реформе отношений. Первая

мысль об этом, как кажется, возникла только при Грозном. Тогда образовался

кружок боярский, известный под названием "избранной рады", и покусился на

власть под руководством попа Сильвестра и Алексея Адашева. Сам Грозный в

послании к Курбскому ясно намекает на то, что хотели достигнуть эти люди.

Они, по его выражению, начали совещаться о мирских, т.е. государственных,

делах тайно от него, а с него стали "снимать власть", "приводя в

противословие" ему бояр. Они раздавали саны и вотчины самовольно и

противозаконно, возвращая князьям те их вотчины, "грады и села", которые

были у них взяты на государя "уложением" великого князя Ивана III; в то же

время они разрешали отчуждение боярско-княжеских земель, свободное обращение

которых запрещалось неоднократно при Иване Васильевиче, Василии Ивановиче и,

наконец, в 1551 г. "Которым вотчинам еще несть потреба от вас даятися, --

писал Грозный о боярах Курбскому, -- и те вотчины ветру подобно раздал"

Сильвестр. Этим Сильвестр "примирил к себе многих людей", т.е. привлек к

себе новых сторонников, которыми и наполнил всю администрацию; "ни единые

власти не оставиша, идеже своя угодники не поставиша", -- говорит Грозный.

Наконец, бояре отобрали у государя право жаловать боярство: "от прародителей

наших данную нам власть от нас отъяша, -- писал Грозный, -- еже вам бояром

нашим по нашему жалованью честью председания почтенным быти". Они усвоили

это право себе. Сильвестр таким способом образовал свою партию, с которой и

думал править, "ничто же от нас пытая", по словам царя. Обратив внимание на

это место в послании Ивана IV к Курбскому, проф. Сергеевич находит полное

ему подтверждение и в "Истории" Курбского. Он даже думает, что Сильвестр с

"угодниками" провел и в судебник ограничение царской власти. Осторожнее на

этом не настаивать, но возможно и необходимо признать, что для самого

Грозного боярская политика представилась самым решительным покушением на его

власть. И он дал столь же решительный отпор этому покушению. В его уме

вопрос о боярской политике вызывал усиленную работу мысли. Не одну личную

или династическую опасность судило ему боярско-княжеское своеволие и

противословие: он понимал и ясно выражал, что последствия своеволия могут

быть шире и сложнее. "Аще убо царю не повинуются подовластные, -- писал он,

-- никогда же от междоусобных браней престанут". Вступив в борьбу с

"изменниками", он думал, что наставляет их "на истину и на свет", чтобы они

престали от междоусобных браней и строптивнаго жития "ими же царствия

растлеваются". Он ядовито смеется над Курбским за то, что тот хвалится

бранной храбростью, а не подумает, что эта добродетель имеет смысл и цену

только при внутренней государственной крепости, "аще строения в царстве

благая будут". Для Грозного не может быть доблести в таком человеке, как

Курбский, который был "в дому изменник" и не имел рассуждения о важности

государственного порядка. Таким образом, не только собственный интерес, но и

заботы о царстве руководили Грозным. Он отстаивал не право наличный

произвол, а принцип единовластия как основание государственной силы и

порядка. Сначала он, кажется, боролся мягкими мерами: "казнию конечною ни

единому коснухомся", -- говорил он сам. Разорвав со своими назойливыми

советниками, он велел всем прочим "от них отлучитися и к ним не престояти" и

взял в том со всех крестное целование. Когда же, несмотря на крестное

целование, связи у бояр с опальными не порвались, тогда Грозный начал

гонения; гонения вызвали отъезды бояр, а отъезды, в свою очередь, вызвали