Киевская Русь в XI--XII веках 9 страница

великокняжеского стола столпилось больше слуг, чем у кого бы то ни было из

других русских князей. Основанием отношений между князем и боярами до

половины XV в. в Москве был договор; боярин приходил "служить князю", а

князь за это должен был его "кормить", -- вот главное условие договора.

Сообразно с этим каждый служилый боярин имел право на "кормление" по

заслугам и вместе с тем право отъезда и участия в совете князя. До половины

XV в. интересы боярства были тесно связаны с интересами князя: боярин должен

был стараться об усилении своего князя, так как чем сильнее князь, тем лучше

служить боярину и тем безопаснее его вотчина. Князья в свою очередь

признавали заслуги бояр, что видим из завещания Дмитрия Донского, в котором

он советует детям во всем держаться совета бояр. Словом, московские князья и

бояре составляли одну дружную политическую силу. Но с половины XV в.

изменяется состав московского боярства и изменяется отношение боярства к

государю. С этого времени в княжение Ивана III и Василия III, в эпоху

окончательного подчинения и присоединения уделов, замечается прилив новых

слуг к московскому двору: во-первых, это удельные князья, потерявшие или

уступившие свои уделы московскому князю; во-вторых, это удельные князья,

которые ранее потеряли свою самостоятельность и служили другим удельным

князьям; наконец, это бояре -- слуги удельных князей, перешедшие вместе со

своими князьями на службу к московскому князю. Толпа княжеских слуг

увеличивалась еще новыми пришельцами из Литвы, -- это были литовские и

русские князья, державшиеся православия под властью литовских владетелей и

после унии 1386 г. стремившиеся перейти со своими уделами под власть

православного государя. Все перечисленные пришельцы скоро стали в

определенные отношения к старым московским боярам и друг к другу. Эти

отношения выразились в обычаях местничества. Так называется порядок

служебных отношений боярских фамилий, сложившийся в Москве в XV и XVI вв. и

основанный на "отечестве", т.е. на унаследованных от предков отношениях

служилого лица и рода по службе к другим лицам и родам. Каждый князь или

боярин, принимая служебное назначение, справлялся, не станет ли он в

равноправные или подчиненные отношения к лицу, менее его родовитому по

происхождению, и отказывался от таких назначений, как от бесчестящих не

только его, но и весь его род. Такой обычай "местничаться" разместил

мало-помалу все московские боярские роды в определенный порядок по знатности

происхождения, и на этом аристократическом основании большие роды княжеские,

как самые знатные, стали выше других; они занимали высшие должности и

являлись главными помощниками и сотрудниками московских государей. Но бывшие

удельные князья, пришедшие на службу к московскому государю и ставшие к нему

в отношении бояр, в большинстве сохранили за собой свои удельные земли на

частном праве, как боярские вотчины. Перестав быть самостоятельными

владельцами своих уделов, они оставались в них простыми

вотчинниками-землевладельцами, сохраняя иногда в управлении землями

некоторые черты своей прежней правительственной власти. Таким образом, их

положение в их вотчинах переменилось очень мало: они остались в тех же

суверенных отношениях к населению своих вотчин, сохраняли свои прежние

понятия и привычки. Делаясь боярами, эти княжата приносили в Москву не

боярские мысли и чувства; делаясь из самостоятельных людей людьми

подчиненными, они, понятно, не могли питать хорош их чувств к московскому

князю, лишившему их самостоятельности. Они не довольствуются положением

прежних бояр при князе, а стараются достигнуть новых прав, воспользоваться

всеми выгодами своего нового положения. Помня свое происхождение, зная, что

они -- потомки прежних правителей русской земли, они смотрят на себя и

теперь, как на "хозяев" русской земли, с той только разницей, что предки их

правили русской землей поодиночке, по частям, а они, собравшись в одном

месте, около московского князя, должны править все вместе всей землей.

Основываясь на этом представлении, они склонны требовать участия в

управлении страной, требуют, чтобы князья московские советовались с ними о

всех делах, грозя, в противном случае, отъездом. Но служилые князья не могли

отъехать, как отъезжали бояре удельных князей, т.е. не могли переехать на

службу от одного удельного князя к другому; теперь уделов не было и можно

было отъехать только в Литву или к немцам под иноверную власть, но и то и

другое считалось изменой русскому государству. В конце концов, их положение

определялось так; допуская местничество, московские князья не спорили до

поры до времени против права совета, но старались прекратить отъезд; вместе

с тем самый ход исторических событий все более и более мешал отъезду, а

право совета иногда не осуществлялось. С царствования Ивана III, именно со

времени его брака с Софьей Фоминишной, которую не любили бояре за ее

властолюбивые стремления, начинают раздаваться жалобы со стороны бояр, что

государь их не слушает. Время Василия III было еще хуже для бояр в этом

отношении, еще более увеличивалось их неудовольствие против князя.

Выразителем боярского настроения может служить Берсень-Беклемишев, типичный

представитель боярства начала XVI в., человек очень умный, очень начитанный.

Он часто ходил к Максиму Греку и беседовал с ним о положении дел на Руси,

причем высказывал откровенно свои взгляды. Он говорил, что все переменилось

на Руси, как "пришла Софья", что она переставила все порядки, и потому

государству стоять недолго;

князь московский не любит, как бывало прежде, советоваться с боярами и

решает дела "сам третей у постели", т.е. в своем домашнем совете, состоявшем

из двух неродовитых людей. Эти речи Беклемишева были обнаружены следствием,

и за них ему отрезали язык.

Так, в начале XVI в. стали друг против друга государь, шедший к

полновластию, и боярство, которое приняло вид замкнутой и точно

расположенной по степеням родовитости аристократии. Великий князь двигался,

куда вела его история; боярский класс действовал во имя отживших

политических форм и старался как бы остановить историю. В этом историческом

процессе столкнулись, таким образом, две силы, далеко не равные. За

московского государя стоят симпатии всего населения, весь склад

государственной жизни, как она тогда слагалась; а боярство, не имея ни

союзников, ни влияния в стране, представляло    собой замкнутый

аристократический круг, опиравшийся при своем высоком служебном и

общественном положении лишь на одни родословные предания и не имевший

реальных сил отстоять свое положение и свои притязания. Однако, несмотря на

неравенство сил, факт борьбы московского боярства с государем несомненен.

Жалобы со стороны бояр начались с Ивана III, при Василии раздавались

сильнее, и при обоих этих князьях мы видим опалы и казни бояр; но с

особенной силой эта борьба разыгралась при Иване Грозном, когда в крови

погибла добрая половина бояр.

Москва -- третий Рим. Такова фактическая сторона превращения

Московского удела в национальное великорусское государство. Была и идейная

сторона в этом быстром историческом движении. Простое накопление сил и

средств путем безразборчивых "примыслов" характеризует московскую политику

до конца XIV в., с этого же времени в усилении Москвы заметно становятся

мотивы высшего порядка. Толчком к такому перелому послужила знаменитая

Куликовская битва. Подготовленный исподволь разрыв с Ордой поставил Русь

перед опасностью всеобщего разорения. Рязань думала отвратить разгром

покорностью, Москва приготовилась к защите, остальные "великие княжества" и

"господин Великий Новгород" выжидали. Под "высокою рукою" Дмитрия Донского

собрались только его служебные князья да удельная мелкота с выезжими

литовскими князьями. Со своей ратью Дмитрий по стратегическим соображениям

-- чтобы не дать соединиться татарам с Литвой -- выдвинулся не только за

пределы своих земель, но и за пределы русской оседлости вообще, в "дикое

поле", и встретил татар на верховьях Дона, в местности, носившей название

Куликова поля. Битва, принятая русскими в дурных условиях, окончилась,

однако, их победой. Татары и литва ушли, и таким образом Донской заслонил

собой и спас не только Москву, но и всю Русь. И вся Русь почувствовала, кто

именно оказался ее спасителем. Только московский князь имел силу и желание

стать за общенародное дело в то время, когда Новгород и прочие княжества

притаились в ожидании беды. С этих пор Дмитрий из князя московского

превратился в "царя Русского", как стали называть его в тогдашних

литературных произведениях, а его княжество выросло в национальное

государство Московское. "Оно родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном

сундуке Ивана Калиты", -- метко и красиво сказал о нем В. О. Ключевский.

Древнерусская письменность в XV в. отметила нам и эту перемену в фактах, и

перелом в народном сознании. Многочисленные редакции повестей о Куликовской

битве представляют ее, как национальный подвиг ("Сказание о Мамаевом

побоище", "Повесть" о нем, "Слово о Задонщине"). "Слово о житии Димитрия

Донского" проникнуто национальным сознанием; церковные проповеди конца XIV и

начала XV вв. на московских князей указывают как на национальных государей.

Мало того, что народность сознала свое единство, она вскоре затем

почувствовала свою силу, оценила, быть может, даже выше меры свои

политические успехи и стала смотреть на себя, как на Богом избранный народ,

"новый Израиль", которому суждено играть первенствующую роль среди других

православных народов и в этом отношении занять место отживающей, теснимой

турками, подчинившейся папам (на Флорентийском соборе) Византии. Такие

тенденции начинают проглядывать в письменности того времени, в рассказах

(Серапиона) о Флорентийском соборе, в повествовании о пребывании на Руси

апостола Андрея Первозванного, в легенде о происхождении московских князей

от Пруса, брата императора Августа, в преданиях о передаче на Русь из Греции

"белаго клобука", который носили новгородские архиепископы, Мономахова венца

и прочих "царских утварей" и других святынь, увозимых из Византии и

обретаемых на Руси.

Все эти сказания о святынях церковных и о символах политического

главенства имели целью доказать, что политическое первенство в православном

мире, ранее принадлежавшее старому Риму и "Риму новому" (Roma nova --

Византия), Божьим смотрением перешло на Русь, в Москву, которая и стала

"третьим Римом". В то время, когда турки уничтожили все православные

монархии Востока и пленили все патриархаты, Москва сбрасывала с себя

ордынское иго и объединяла Русь в сильное государство. Ей принадлежала

теперь забота хранить и поддерживать православие и у себя, и на всем

Востоке. Московский князь становится теперь главой всего православного мира

-- "царем православия". Псковский монах ("старец") Филофей первый высказал

ясно эту мысль о всемирном значении Москвы и ее "царства" в послании к

великому князю Василию:

"Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства

снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а

четвертому не быта".

Эта пышная литературно-политическая фикция в XVI в. овладела умами

московских патриотов, стала предметом национального верования и освещала

москвичам высокие, мировые задачи их национального существования. Как идеал,

она стала руководить московской политикой и привела московскую власть к

решимости сделать Московское княжество "царством" через официальное усвоение

московскому князю титула "цезаря" -- "царя" (1547). Немного позднее (1589) и

московский митрополит получил высший церковный титул патриарха, и таким

образом московская церковь стала на ту же высоту, как и старейшие восточные

церкви.

Наблюдая развитие национального сознания и рост народной гордости в

московском обществе, некоторые историки (Милюков) склонны думать, что

литературные формы, в каких выразилось умственное возбуждение москвичей,

составляют плод литературного заимствования от Византии через посредство

балканских славян, а самая конструкция московских политических теорий не что

иное, как перенесение на Москву национально-политических стремлений южных

славян, совершенное юго-славянскими выходцами в Москву. Глубже и правильнее

взгляд И. Н. Жданова, хорошо изучившего состав патриотических сказаний

Московской Руси. "Содержание сказаний, -- говорит он, -- объясняется кругом

тех историко-политических представлений, которые стали обращаться в нашей

литературе после Флорентийской унии и особенно после падения

Константинополя. Какое же значение имели все эти памятники старомосковской

публицистики, в которых повторялось на разные лады, что истинное благоверие

удержалось только в Москве, что Москва -- третий Рим, а московский князь --

наследник власти римских императоров и т. п.? В этой публицистике нужно

различать ее живой исторический смысл и условную литературную оболочку.

Смысл сказаний об Августе и Прусе, о византийском венце, о третьем Риме

представится нам вполне ясным, если припомнить то значение, которое получает

Московское княжество при Иване III и Василии Ивановиче. Рядом с московским

князем не стало на Руси таких представителей власти, которые могли бы

считать себя равными ему, не зависимыми от него. Силы, которые стояли выше

московского князя, исчезали: пала власть византийских царей, пало "иго"

Золотой Орды. Московский князь поднимался на какую-то неведомую высоту.

Нарождалось в Москве что-то новое и небывалое. Книжные люди позаботились

дать этому новому и небывалому определенную форму, стиль которой отвечал

историческому кругозору и литературному вкусу их времени. Придавать этой

форме самостоятельное значение, видеть в этих сказаниях о Прусе и о третьем

Риме указание на византийское начало, вносившееся в русскую государственную

жизнь, утверждать, что московский князь действительно преобразовывался в

"кафолического царя", значило бы придавать слишком мало цены русским

историческим преданиям -- государственным и церковным. Можно ли думать, что

среди русских людей откроется какое-то особенное увлечение византийскими

идеалами как раз в то время, когда государственный строй, их воплощавший,

терпел крушение, когда византийскому "царству" пришлось выслушать суровый

исторический приговор? Наши предки долго и пристально наблюдали процесс

медленного умирания Византии. Это наблюдение могло давать уроки

отрицательного значения, а не вызывать на подражание, могло возбуждать

отвращение, а не увлечение. И мы видим, действительно, что как раз с той

поры, когда будто бы утверждаются у нас византийские идеалы, наша

государственная и общественная жизнь медленно, но бесповоротно вступает на

тот действительно новый путь, который привел к "реформе Петра".

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Время Ивана Грозного. -- Московское государство перед смутой. -- Смута

в Московском государстве. -- Время царя Михаила Федоровича. -- Время царя

Алексея Михаиловича. -- Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в

XVI и XVII веках. -- Время царя Федора Алексеевича

    

Время Ивана Грозного

 

Время Ивана Грозного давно привлекает к себе внимание ученых и

беллетристов необычным в русской истории драматизмом положений и яркостью

характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого

князя; период светлых реформ и счастливых войн на востоке;

ссора с советниками и опалы на них; опричнина, которая была, в

сущности, глубоким государственным переворотом; сложный общественный кризис,

приведший к опустению государственного центра; тяжелая и неудачная борьба за

балтийский берег -- вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в

царствование Ивана Грозного. Но нельзя сказать, чтобы мы хорошо знали эти

факты. Материалы для истории Грозного далеко не полны, и люди, не имевшие с

ним прямого знакомства, могут удивиться, если узнают, что в биографии

Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной

жизни и делах.

Первые годы. Таково прежде всего время его детства и юности. По

восьмому году он остался круглым сиротой и с младшим братом Юрием попал на

попечение бояр, которые питали их "яко иностранных или яко убожайшую чадь",

так что Грозный, по его словам, пострадал "во одеянии и во алкании". Внешние

лишения сопровождались моральными обидами. Грозный с негодованием вспоминал,

как Шуйские вели себя: "Нам бо во юности детства играюще, а князь И. В.

Шуйский сидит на лавке, локтем опершися, отца нашего о постелю ногу положив,

к нам же не преклоняяся". А в официальной обстановке, при народе, те же

Шуйские по "чину" низко преклонялися перед маленьким великим князем и тем

учили его двуличию и притворству. Растащив многое из великокняжеского

имущества, бояре явились перед мальчиком-государем грабителями и

"изменниками". Ссорясь и "приходя ратью" друг на друга, бояре не стеснялись

оскорблять самого государя, вламываясь ночью в его палаты и силой вытаскивая

от него своих врагов. Шуйских сменял князь Бельский с друзьями, Бельского

опять сменяли Шуйские, Шуйских сменяли Глинские, а маленький государь

смотрел на эту борьбу боярских семей и партий до тех пор, пока не научился

сам насильничать и опаляться, -- и "от тех мест почали бояре от государя

страх имети и послушание". Они льстили его дурным инстинктам, хвалили

жестокость его забав, говоря, что из него выйдет храбрый и мужественный

царь, -- и из мальчика вышел испорченный и распущенный юноша, возбуждавший

против себя ропот населения. Однако в конце 1546 и начале 1547 г. этот юноша

выступает перед нами с чертами некоторой начитанности и политической

сознательности. В литературно отделанных речах, обращенных к митрополиту и

боярам, он заявляет о желании жениться и принять царский венец: "Хочу аз

поискати прежних своих прородителей чинов -- и на царство на великое

княжение хочу сести". Грозный, принимая венец (1547), является носителем

того идеала, которым, как мы видели, определяла свою миссию его народность;

он ищет царства, а не только великого княжения, и официально достигает его в

утвердительной грамоте цареградского патриарха (1561). И не только в деле о

царском венце, но и во всех своих выступлениях пред духовенством и боярами

молодой царь обнаруживает начитанность и умственную развитость: для своего

времени это образованный человек. Раздумывая над тем, откуда могли прийти к

распущенному морально юноше его знания и высшие умственные интересы, мы

можем открыть лишь один источник благотворного влияния на Грозного. Это --

круг того митрополита Макария, который в 1542 г. был переведен на московскую

митрополию с новгородской архиепископии. С Макарием в Москву перешли его

сотрудники по литературному делу -- собирания "великих миней-четьих" -- и в

их числе знаменитый священник Сильвестр. Сам Макарий пользовался неизменным

почитанием Грозного и имел на него хорошее влияние; а Сильвестр прямо стал

временщиком при Грозном и "владяше обема властми и святительскими и

царскими, яко же царь и святитель". Воздействие этих лиц обратило Грозного

от забав к чтению, к вопросам богословского знания и политических теорий.

Способный и впечатлительный от природы, Грозный скоро усвоил себе все то,

чем питался ум и возбуждалось чувство передовых москвичей, и сам стал (по

выражению одного из ближайших потомков -- князя И. М. Катырева-Ростовского)

"муж чюднаго рассуждения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив

зело". Таким образом, моральное воспитание Грозного не соответствовало

умственному образованию: душа Грозного была всегда ниже его ума.

Годы 1550--1564. С совершеннолетием Грозного начинается лучший период

его деятельности. Влияние Сильвестра выразилось, между прочим, в том, что он

собрал около царя особый круг советников, называемый обыкновенно "избранной

радой" (так именовал его в своем сочинении о Грозном кн. Курбский). Это не

была ни "ближняя дума", ни дума вообще, а особая компания бояр,

объединившихся в одной цели овладеть московской политикой и направить ее

по-своему. Вспоминая об этой компании, Грозный раздраженно говорил, что эти

бояре "ни единые власти не оставиша, идеже свои угодники не поставиша". Нет

сомнения, что "избранная рада" пыталась захватить правление в свои руки и

укрепить свое влияние на дела рядом постановлений и обычаев, неудобных для

московских самодержцев. Состоя, по-видимому, из потомков удельных князей,

"княжат", рада вела политику именно княжескую и поэтому должна была рано или

поздно прийти в острое столкновение с государем, сознающим свое

полновластие. Столкновения и начались с 1553 г., во время тяжкой болезни

Грозного, обнаружилось, что рада желала воцарения не маленького сына

Грозного, Димитрия, а двоюродного брата его (Грозного) -- князя Владимира

Андреевича: "Оттоле бысть вражда велия государю с князем Владимиром

Андреевичем (говорит летопись), а в боярях смута и мятеж, а царству почала

быти во всем скудость". Полный разрыв царя с радою произошел около 1560 г.,

когда удалены были из Москвы Сильвестр и другой царский любимец А. Адашев.

До тех же пор, в продолжение 12-- 13 лет, правительственная деятельность

Грозного шла под влиянием "избранной рады" и отличалась добрыми свойствами.

В это время была завоевана Казань (1552), занята Астрахань (1556) и были

проведены серьезные реформы.

Завоевание Казани имело громадное значение для народной жизни.

Казанская татарская орда связала под своей властью в одно сильное целое

сложный инородческий мир:

мордву, черемису, чувашей, вотяков, башкир. Черемисы за Волгой, на р.

Унже и Ветлуге, и мордва за Окой задерживали колонизационное движение Руси

на восток; а набеги татар и прочих "язык" на русские поселения страшно

вредили им, разоряя хозяйства и уводя в "полон" много русских людей. Казань

была хронической язвой московской жизни, и потому ее взятие стало народным

торжеством, воспетым народной песней. После взятия Казани, в течение всего

20 лет, она была превращена в большой русский город; в разных пунктах

инородческого Поволжья были поставлены укрепленные города как опора русской

власти и русского поселения. Народная масса потянулась, не медля, на богатые

земли Поволжья и в лесные районы среднего Урала. Громадные пространства

ценных земель были замирены московской властью и освоены народным трудом. В

этом заключалось значение "Казанского взятия", чутко угаданное народным

умом. Занятие нижней Волги и Западной Сибири было естественным последствием

уничтожения того барьера, которым было для русской колонизации Казанское

царство.

Одновременно с казанскими походами Грозного шла его внутренняя реформа.

Начало ее связано с торжественным "собором", заседавшим в Москве в

1550--1551 гг. Это не был земский собор в обычном смысле этого термина.

Предание о том, будто бы в 1550 г. Грозный созвал в Москве представительное

собрание "всякого чина" из городов, признается теперь недостоверным. Как

показал впервые И. Н. Жданов, в Москве заседал тогда собор духовенства и

боярства по церковным делам и "земским". На этом соборе или с его одобрения

в 1550 г. был "исправлен" Судебник 1497 г., а в 1551 г. был составлен

"Стоглав", сборник постановлений канонического характера. Вчитываясь в эти

памятники и вообще в документы правительственной деятельности тех лет, мы

приходим к мысли, что тогда в Москве был создан целый план перестройки

местного управления. "Этот план, -- говорит В. О. Ключевский, -- начинался

срочной ликвидацией тяжб земства с кормленщиками, продолжался пересмотром

Судебника с обязательным повсеместным введением в суд кормленщиков, выборных

старости целовальников и завершался уставными грамотами, отменявшими

кормления". Так как примитивная система кормлений не могла удовлетворять

требованиям времени, росту государства и усложнению общественного порядка,

то ее решено было заменить иными формами управления. До отмены кормления в

данном месте кормленщиков ставили под контроль общественных выборных, а

затем и совсем заменяли их органами самоуправления. Самоуправление при этом

получало два вида: 1) Ведению выборных людей передавались суд и полиция в

округе ("губе"). Так бывало обыкновенно в тех местах, где население имело

разносословный характер. В губные старосты выбирались обыкновенно служилые

люди, и им в помощь давались выборные же целовальники (т.е. присяжные) и

дьяк, составлявшие особое присутствие, "губную избу". Избирали вместе все

классы населения. 2) Ведению выборных людей передавались не только суд и

полиция, но и финансовое управление: сбор податей и ведение общинного

хозяйства. Так бывало обыкновенно в уездах и волостях со сплошным тяглым

населением, где издавна для податного самоуправления существовали земские

старосты. Когда этим старостам передавались функции и губного института

(или, что то же, наместничьи), то получалась наиболее полная форма

самоуправления, обнимавшая все стороны земской жизни. Представители такого

самоуправления назывались разно: излюбленные старосты, излюбленные головы,

земские судьи. Отмена кормлений в принципе была решена около 1555 г., и всем

волостям и городам предоставлено было переходить к новому порядку

самоуправления. "Кормленщики" должны были впредь оставаться без "кормов", и

правительству надобны были средства, чтобы чем-либо заменить кормы. Для

получения таких средств было установлено, что города и волости должны за

право самоуправления вносить в государеву казну особый оброк, получивший

название "кормленаго окупа". Он поступал в особые кассы, "казны", получившие

наименование "четвертей" или "четей", а бывшие кормленщики получили право на

ежегодные "уроки" или жалованье "из чети" и стали называться

"четвертчиками".

В связи с реформой местного управления и одновременно с ней шли меры,

направленные к организации служилого класса. Служилые люди делились на

"статьи", или разряды. Из общей их массы в 1550 г. была выделена избранная

тысяча лучших детей боярских и наделена поместными землями в окрестностях

Москвы ("подмосковные"). Так образовался разряд "дворян московских",

служивших по "московскому списку". Остальные служили "с городов" и

назывались детьми боярскими "дворными" и "городовыми" (позднее "дворянами" и

"детьми боярскими"). В 1550-х гг. был установлен порядок дворянской службы

(устроены "сотни" под начальством "голов"); была определена норма службы с

вотчин и поместий (с каждых 100 четвертей или полудесятин "доброй" земли

"человек на коне в доспехе"); было регламентировано местничество. Словом,

был внесен известный порядок в жизнь, службу и хозяйство служилого класса,