конца XVIII - начала XIX века"
Статья В. М. Живова, бесспорно, привлечет внимание
специалистов. На широком историко-литературном материа-
ле автор развертывает концепцию, отличающуюся не только
новизной, но и убедительностью. Традиционная истори-
ко-культурная схема, сложившаяся еще во времена А. Н.
Пыпина, исходила из представления о том, что до эпохи
Петровских преобразований русская литература имела од-
нородно-церковный характер, а после приобрела полностью
секуляризованный, светский вид. В части, касающейся
древнерусской литературы, эта условная схема давно уже
заменена детализованной и богатой картиной, основанной
на конкретных исследованиях и рисующей сложное перепле-
тение различных внутрицерковных тенденций на фоне
вне-церковной и антицерковной идеологической и литера-
турной жизни. Относительно же послепетровского культур-
ного развития все еще продолжает считаться аксиомой
представление о полной ликвидации церковной культуры,
Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 41.
якобы утратившей всякое влияние на духовную жизнь на-
ции. Весь материал, касающийся этой проблемы, из исто-
рико-культурного рассмотрения обычно исключается. Одна-
ко, если бы дело сводилось к необходимости механически
прибавить к светским текстам историю церковных памятни-
ков XVIII-XIX вв., то решение проблемы не представляло
бы значительной трудности. Вопрос в ином: необходимо
найти для этих памятников место в историко-культурной
жизни эпохи. А это влечет за собой потребность измене-
ния перспективы, в которой традиционно рассматривалась
сама светская литература XVIII - начала XIX в.
Исследование В. М. Живова дает в этом смысле исклю-
чительно много. Рассмотрев обширный поэтический матери-
ал, исследователь обнаружил мощный пласт цитат, реми-
нисценций и отсылок, связывающий светскую литературу
тех лет с сакральными текстами. Эти последние не были
забыты или вычеркнуты из культурной памяти эпохи. Они
оставались ее живым и активным участником, с которым
светская литература ведет постоянный диалог.
Рассматривая характер этого диалога, В. М. Живов об-
наруживает два функционально противоположных типа отно-
шений. В высоких светских жанрах, имеющих торжествен-
но-официальный характер (в первую очередь, в оде), ав-
тор устанавливает тенденцию уподобления традиции цер-
ковных текстов, которую он называет сакрализацией. Со-
циологический корень этого явления он видит в сакрали-
зации, которой подвергается новая - светская - петровс-
кая государственность в ходе ее идеологического самоут-
верждения.
С этим процессом В. М. Живов связывает "сакрализа-
цию" образа поэта, который наделяется в культурном соз-
нании эпохи чертами пророка. Приводимые в связи с этим
факты своеобразной "конкуренции" и ревности, которую
испытывает клир в отношении к поэтам, исключительно ин-
тересны сами по себе и тонко интерпретированы автором.
В нижних этажах здания литературы автор обнаруживает
противоположную тенденцию - исключительно мощный пласт
кощунственной поэзии. Причину этого своеобразного и
изучавшегося лишь спорадически и весьма односторонне
явления он видит в следующем: автор справедливо отмеча-
ет, что русская православная церковь и отдаленно не
располагала в XVIII в. той политической властью и адми-
нистративным весом, какие имела, например, католическая
церковь во Франции того же столетия. Действительно, ес-
ли в 1757 г. в связи с полемикой между М. В. Ломоносо-
вым и Синодом неизвестный сторонник автора "Гимна боро-
де" писал:
Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь;
Но время то прошло, чтоб наше мясо печь,
то во Франции в 1762 г. был колесован Жан Калас, а
тело его сожжено. Синод назвал Ломоносова "продерзате-
лем к бесстрашному кощунству", но не смог причинить ему
вреда, а в Абвиле (Франция) в 1766 г. суд признал
1 Поэты XVIII века. Л., 1972. Т. 2. С. 400. Автором,
видимо, был И. Барков. См.:
Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его
времени. 1750-1765. М.; Л., 1936. С. 235 и 312.
шестнадцатилетнего дворянина Ла Барра виновным в ко-
щунстве и оскорблении религии, и виновный был подверг-
нут мучительной казни: ему отрубили правую руку, голо-
ву, а тело сожгли. Ни о чем подобном в России XVIII в.,
конечно, не могло быть и речи. Из этого В. М. Живов де-
лает вывод, что во Франции кощунственная поэзия могла
иметь полемический противоцер-ковный смысл, в России же
для такой борьбы не было оснований, и в тех случаях,
когда те или иные тексты не были данью западноевропейс-
ким штампам, они имели совершенно иной, специфически
русский смысл: ода сакрализировалась, - следовательно,
борьба с ней, пародирование ее в низких жанрах "внели-
тературной литературы" неизбежно принимали кощунствен-
ный характер.
Концепция В. М. Живова отличается широтой и ориги-
нальностью: она не только привлекает наше внимание к
фактам, прежде остававшимся вне рассмотрения, но и объ-
ясняет их весьма примечательным образом. Однако хоте-
лось бы указать на некоторые опасности, связанные с ее
излишне прямолинейным приложением к многослойному исто-
рическому материалу.
Исключительно интересны параллели между светской
одой и церковной проповедью, убедительно подтвержденные
обильным материалом фразеологизмов и цитат, синтакси-
ческих и композиционных соответствий. Однако, когда ав-
тор утверждает содержательную близость этих жанров, го-
воря: "Надо думать, что для русских поэтов XVIII в.
этот Высший Разум не противополагался Богу, почитаемому
церковью: для них - субъективно - это было лишь более
"просвещенное" понятие о том же божестве", - то мысль
его вызывает возражения. С распространением ньютоновс-
кой физики, главным пропагандистом которой на континен-
те был Вольтер, вольтерьянского деизма и руссоистской
религии Природы между культом божественного Разума и
церковным Богом пролегло глубокое различие, сводившееся
к принципиальному разногласию в отношении к откровению,
с одной стороны, догматике, церковному преданию, тради-
ции и обряду - с другой. Обе стороны сознавали взаимную
враждебность, и сакрализация государственных ценностей
свидетельствовала об их противоположности, а не единс-
тве.
"Сакрализованные" торжественные жанры светской поэ-
зии не тождественны церковным жанрам, которым они функ-
ционально соответствуют в некотором широком культур-
но-историческом контексте. Идея сакрализации государс-
твенности и ее носителя - абсолютного монарха была, ко-
нечно, ближе к языческой эпифании, чем к христианской
догматике. Однако полемика далеко не всегда связана с
перечеркиванием отрицаемой традиции - часто она диктует
ее усвоение. Убедительно показанное В. М. Живовым упо-
добление новой светской поэзии определенным формам цер-
ковной традиции может быть сопоставлено с тем, как
христианство на ранних этапах во имя вящего торжества
над язычеством воспринимало некоторые формы язычества.
Однако на втором этапе, когда враг, как кажется, уже
побежден и полемичность не только теряет актуальность,
но и забывается, усвоенные некогда формы вдруг обнару-
живают тенденцию "порождать", казалось бы, давно забы-
тое архаическое содержание, которое из "старого" вдруг
делается "новейшим", заполняясь новой жизнью. Так, со-
вершенно безобидные, с точки зрения христианства, и,
напротив, способствовавшие миссионерской деятельности,
допущенные церковью обломки языческих обрядов и антич-
ной культуры вдруг дают импульсы культуре Ренессанса,
народному ярмарочному кощунству и др. аналогичным явле-
ниям1.
Думаем, что на протяжении XVIII - начала XIX в.
функция сакральных элементов в светской поэзии была не-
однородной: в период ее становления прилагались усилия
к превращению сакральных элементов в факт стилистики и
жанра, в позднейшем они неожиданно приобрели религиоз-
но-содержательный характер. Церковнославянский язык для
Ломоносова принадлежит стилю и жанру, для А. Шишкова -
вере и нравственности. Попутно хочется заметить, что
противопоставление Шишкова и Беседы церковным иерархам
1820-х гг. и их культурной позиции представляется силь-
но преувеличенным. Приводимое В. М. Живовым высказыва-
ние Игнатия Брянчининова исключительно красочно и эф-
фектно иллюстрирует мысль автора статьи. Однако, даже
если оставить в стороне его более поздний характер и
очевидный максимализм, нельзя забывать о таких фактах,
как участие в Российской
1 Секуляризированная послепетровская государствен-
ность была и отрицанием, и продолжением средневековой
традиции русской власти. Подчеркивание того или другого
аспекта, в значительной мере, - вопрос описания. Необ-
ходимо учитывать, что и та и другая историческая реаль-
ность была многослойна и поддавалась весьма различным
интерпретациям. Нуждается в уточнении и термин "сакра-
лизация", который достаточно широк, чтобы включить в
себя и веру в божественную природу царской власти, и
представление о личности царя как эпифании божества, и
жанровый ритуал - "барочную" риторику. Без достаточного
определения, что имеется в виду, трудно выяснить, дейс-
твительно ли описываемое явление - плод послепетровской
культуры. Достаточно отметить, что при всей несовмести-
мости веры в то, что царь представляет собой реальное
воплощение божества, с православной ортодоксией предс-
тавления этого рода встречались именно в допетровской
Руси, например, в писаниях Ивана Грозного. Культура
XVIII в. вносит в этот вопрос характерную жанрово-сти-
листическую обусловленность: в одической поэзии госуда-
ря можно представить в образе бога (чаще всего - язы-
ческого; ср. торжественный портрет эпохи барокко), в
политических трактатах он выступает как монарх, чьи
права на власть определены мудростью, пользой подданных
или договором (следуют ссылки на Гуго Греция, Мон-
тескье, мнение "политических народов" и пр.). Но в век,
когда монархов и монархинь "творили" заговоры, которые
плелись в гвардейских казармах и кабаках, когда дверь в
спальню императрицы сделалась более чем доступной,
трудно было воспринимать идею божественности монарха
иначе, чем как жанровую риторику. Способность восприни-
мать одно и то же лицо - императрицу - в разных кодовых
регистрах ясно иллюстрируется словами кн. М. М. Щерба-
това, который называет Елизавету в мужеском роде, когда
говорит о ней как о правителе (недостойном), и в женс-
ком, характеризуя как доброго человека: "Да можно ли
сему инако быть (расточительству подданных. - Ю. Л.),
когда сам Государь прилагал все свои тщании ко украше-
нию своея особы, когда он за правило себе имел каждой
день новое платье надевать. При сластолюбивом и
роскошном Государе не удивительно, что роскош имел та-
кие успехи, но достойно удивления, что при набожной Го-
сударыне, касательно до нравов, во многом божественному
закону противуборствии были учинены" (Сочинения кн. М.
М. Щербатова. СПб., 1898. Т. 2. Стб. 219). На это нас-
лаивалось в последней трети века просветительское
представление о высшем достоинстве Человека, что позво-
лило Г. Державину ввести в оду именно десакрализован-
ный, человеческий образ Екатерины.
Академии Шишкова, организационно и идеологически нераз-
дельной с Беседой, "особ из высшего духовенства, как
то: преосвященных Иринея псковского, Анастасия бело-
русского, Мефодия тверского, Феоктиста курского и Миха-
ила черниговского"1, или то, что именно разгром голи-
цынского мистицизма и Библейского Общества в результате
усилий митрополитов Серафима и Фотия привел Шишкова,
лично не любимого Александром I, в кресло министра
просвещения. В равной мере неосторожно распространять
при оценке функции кощунства ситуацию XVIII в. на эпоху
Священного Союза и 1820-х гг. "Мистики придворное крив-
лянье" (Пушкин) эпохи Голицына, разгром Казанского и
Петербургского университетов и "дело профессоров", инс-
пирированные М. Л. Магницким и Д. П. Руничем, отнюдь не
делали кощунство беспредметным во внелитературной сфе-
ре. Характер возникшего в 1828 г. "дела о Гавриилиаде"
также говорит против односторонности в трактовке ее по-
лемической направленности.
Исключительно любопытны соображения В. М. Живова о
путях сакрализации образа Поэта в литературе XVIII -
начала XIX в. Однако кажется, что здесь концепционная
"жестокость" сняла некоторые существенные оттенки проб-
лемы. Распространение религии Природы в предромантичес-
кой, руссо-истской и штюрмерской литературе привело к
изменению представления о природе поэтического твор-
чества. Поэт предстал как одержимый пророческим вдохно-
вением. В этом понимании пророк далеко не всегда влек
непосредственно библейские ассоциации: библейские обра-
зы пророков, оссиановские барды, скандинавские скальды,
пророческое безумие дельфийских жриц - все это предста-
вало как разные облики божественного вдохновения. О
том, в какой мере это могло быть отделено от церковной
ортодоксии, свидетельствует, что "глас Натуры" может
вещать не только устами поэта - сама Природа уподобля-
ется пророку:
Древний бор в благоговеньи
Движет старческой главой,
И в священном исступленьи
Говорит с самим собой...2
Ни славянизмы языка, ни библеизмы фразеологии в та-
ких случаях не выходят за пределы стилистики.
Ситуация изменилась во вторую половину 1810-х-1820
гг., когда в псалмах Ф. Глинки, "Давиде" А. Грибоедова,
"Давиде" В. Кюхельбекера стилистическая проблема пере-
растает в сакральную по содержанию. Именно в этот мо-
мент оказывается возможным появление демонических "чер-
ных" текстов. Если в эпоху предромантизма языческий по-
эт, шаман, колдун могли быть помещены в один ряд с
христианским пророком, поскольку ряд этот имел литера-
турную природу и отражал деистическое равнодушие к воп-
росам догматики или даже шире - к религиозным спорам,
то теперь, в эпоху романтизма, действительно, приходи-
лось выбирать между молитвой и ко-
1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.
С. 428.
2 Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 207.
щунством, причем последнее облекалось в формы уже не
словесной игры или легкомысленной шутки, а "черной мо-
литвы", обращенной к демоническим силам:
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь1.
"Грешные песни" - любовная поэзия, исконно рассмат-
ривавшаяся в послепетровскую эпоху как вполне узаконен-
ная, нейтральная сфера словесности, оказывается дь-
явольской молитвой. Восстанавливается допетровский дуа-
лизм божественного - дьявольского, причем, как в сред-
невеково-аскетической системе, "человеческое" отождест-
вляется со вторым, но как в ренессансно-просветитель-
ской традиции, оно совмещено с авторской позицией и на-
делено страстной привлекательностью. Показательно, что
это "демоническое" кощунство романтика уже не нуждается
в библейских цитатах и реминисценциях, количество кото-
рых у Лермонтова, например, резко падает по сравнению с
Пушкиным или Державиным.
Статья В. М. Живова ставит исследователей русской
поэзии перед новой проблемой и в определенном смысле
намечает пути ее решения, прибегая, что естественно в
такой ситуации, к полемически заостренным формулиров-
кам. Обсуждение поставленных в статье проблем приблизит
нас к их решению.
1981
