В системе русской культуры

конца XVIII - начала XIX века"

                                     

Статья В. М. Живова, бесспорно, привлечет внимание

специалистов. На широком историко-литературном материа-

ле автор развертывает концепцию, отличающуюся не только

новизной, но и убедительностью. Традиционная истори-

ко-культурная схема, сложившаяся еще во времена А. Н.

Пыпина, исходила из представления о том, что до эпохи

Петровских преобразований русская литература имела од-

нородно-церковный характер, а после приобрела полностью

секуляризованный, светский вид. В части, касающейся

древнерусской литературы, эта условная схема давно уже

заменена детализованной и богатой картиной, основанной

на конкретных исследованиях и рисующей сложное перепле-

тение различных внутрицерковных тенденций на фоне

вне-церковной и антицерковной идеологической и литера-

турной жизни. Относительно же послепетровского культур-

ного развития все еще продолжает считаться аксиомой

представление о полной ликвидации церковной культуры,  

  

 Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 41.    

 

якобы утратившей всякое влияние на духовную жизнь на-

ции. Весь материал, касающийся этой проблемы, из исто-

рико-культурного рассмотрения обычно исключается. Одна-

ко, если бы дело сводилось к необходимости механически

прибавить к светским текстам историю церковных памятни-

ков XVIII-XIX вв., то решение проблемы не представляло

бы значительной трудности. Вопрос в ином: необходимо

найти для этих памятников место в историко-культурной

жизни эпохи. А это влечет за собой потребность измене-

ния перспективы, в которой традиционно рассматривалась

сама светская литература XVIII - начала XIX в.        

Исследование В. М. Живова дает в этом смысле исклю-

чительно много. Рассмотрев обширный поэтический матери-

ал, исследователь обнаружил мощный пласт цитат, реми-

нисценций и отсылок, связывающий светскую литературу

тех лет с сакральными текстами. Эти последние не были

забыты или вычеркнуты из культурной памяти эпохи. Они

оставались ее живым и активным участником, с которым

светская литература ведет постоянный диалог.          

Рассматривая характер этого диалога, В. М. Живов об-

наруживает два функционально противоположных типа отно-

шений. В высоких светских жанрах, имеющих торжествен-

но-официальный характер (в первую очередь, в оде), ав-

тор устанавливает тенденцию уподобления традиции цер-

ковных текстов, которую он называет сакрализацией. Со-

циологический корень этого явления он видит в сакрали-

зации, которой подвергается новая - светская - петровс-

кая государственность в ходе ее идеологического самоут-

верждения.                                            

С этим процессом В. М. Живов связывает "сакрализа-

цию" образа поэта, который наделяется в культурном соз-

нании эпохи чертами пророка. Приводимые в связи с этим

факты своеобразной "конкуренции" и ревности, которую

испытывает клир в отношении к поэтам, исключительно ин-

тересны сами по себе и тонко интерпретированы автором.

В нижних этажах здания литературы автор обнаруживает

противоположную тенденцию - исключительно мощный пласт

кощунственной поэзии. Причину этого своеобразного и

изучавшегося лишь спорадически и весьма односторонне

явления он видит в следующем: автор справедливо отмеча-

ет, что русская православная церковь и отдаленно не

располагала в XVIII в. той политической властью и адми-

нистративным весом, какие имела, например, католическая

церковь во Франции того же столетия. Действительно, ес-

ли в 1757 г. в связи с полемикой между М. В. Ломоносо-

вым и Синодом неизвестный сторонник автора "Гимна боро-

де" писал:                                            

  

Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь;     

Но время то прошло, чтоб наше мясо печь,         

  

то во Франции в 1762 г. был колесован Жан Калас, а

тело его сожжено. Синод назвал Ломоносова "продерзате-

лем к бесстрашному кощунству", но не смог причинить ему

вреда, а в Абвиле (Франция) в 1766 г. суд признал     

 

1 Поэты XVIII века. Л., 1972. Т. 2. С. 400. Автором,

видимо, был И. Барков. См.:                           

Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его

времени. 1750-1765. М.; Л., 1936. С. 235 и 312.       

 

шестнадцатилетнего дворянина Ла Барра виновным в ко-

щунстве и оскорблении религии, и виновный был подверг-

нут мучительной казни: ему отрубили правую руку, голо-

ву, а тело сожгли. Ни о чем подобном в России XVIII в.,

конечно, не могло быть и речи. Из этого В. М. Живов де-

лает вывод, что во Франции кощунственная поэзия могла

иметь полемический противоцер-ковный смысл, в России же

для такой борьбы не было оснований, и в тех случаях,

когда те или иные тексты не были данью западноевропейс-

ким штампам, они имели совершенно иной, специфически

русский смысл: ода сакрализировалась, - следовательно,

борьба с ней, пародирование ее в низких жанрах "внели-

тературной литературы" неизбежно принимали кощунствен-

ный характер.                                         

Концепция В. М. Живова отличается широтой и ориги-

нальностью: она не только привлекает наше внимание к

фактам, прежде остававшимся вне рассмотрения, но и объ-

ясняет их весьма примечательным образом. Однако хоте-

лось бы указать на некоторые опасности, связанные с ее

излишне прямолинейным приложением к многослойному исто-

рическому материалу.                                  

Исключительно интересны параллели между светской

одой и церковной проповедью, убедительно подтвержденные

обильным материалом фразеологизмов и цитат, синтакси-

ческих и композиционных соответствий. Однако, когда ав-

тор утверждает содержательную близость этих жанров, го-

воря: "Надо думать, что для русских поэтов XVIII в.

этот Высший Разум не противополагался Богу, почитаемому

церковью: для них - субъективно - это было лишь более

"просвещенное" понятие о том же божестве", - то мысль

его вызывает возражения. С распространением ньютоновс-

кой физики, главным пропагандистом которой на континен-

те был Вольтер, вольтерьянского деизма и руссоистской

религии Природы между культом божественного Разума и

церковным Богом пролегло глубокое различие, сводившееся

к принципиальному разногласию в отношении к откровению,

с одной стороны, догматике, церковному преданию, тради-

ции и обряду - с другой. Обе стороны сознавали взаимную

враждебность, и сакрализация государственных ценностей

свидетельствовала об их противоположности, а не единс-

тве.                                                  

"Сакрализованные" торжественные жанры светской поэ-

зии не тождественны церковным жанрам, которым они функ-

ционально соответствуют в некотором широком культур-

но-историческом контексте. Идея сакрализации государс-

твенности и ее носителя - абсолютного монарха была, ко-

нечно, ближе к языческой эпифании, чем к христианской

догматике. Однако полемика далеко не всегда связана с

перечеркиванием отрицаемой традиции - часто она диктует

ее усвоение. Убедительно показанное В. М. Живовым упо-

добление новой светской поэзии определенным формам цер-

ковной традиции может быть сопоставлено с тем, как

христианство на ранних этапах во имя вящего торжества

над язычеством воспринимало некоторые формы язычества.

Однако на втором этапе, когда враг, как кажется, уже

побежден и полемичность не только теряет актуальность,

но и забывается, усвоенные некогда формы вдруг обнару-

живают тенденцию "порождать", казалось бы, давно забы-

тое архаическое содержание, которое из "старого" вдруг

делается "новейшим", заполняясь новой жизнью. Так, со-

вершенно безобидные, с точки зрения христианства, и,

напротив, способствовавшие миссионерской деятельности,

допущенные церковью обломки языческих обрядов и антич-

ной культуры вдруг дают импульсы культуре Ренессанса,

народному ярмарочному кощунству и др. аналогичным явле-

ниям1.                                                

Думаем, что на протяжении XVIII - начала XIX в.

функция сакральных элементов в светской поэзии была не-

однородной: в период ее становления прилагались усилия

к превращению сакральных элементов в факт стилистики и

жанра, в позднейшем они неожиданно приобрели религиоз-

но-содержательный характер. Церковнославянский язык для

Ломоносова принадлежит стилю и жанру, для А. Шишкова -

вере и нравственности. Попутно хочется заметить, что

противопоставление Шишкова и Беседы церковным иерархам

1820-х гг. и их культурной позиции представляется силь-

но преувеличенным. Приводимое В. М. Живовым высказыва-

ние Игнатия Брянчининова исключительно красочно и эф-

фектно иллюстрирует мысль автора статьи. Однако, даже

если оставить в стороне его более поздний характер и

очевидный максимализм, нельзя забывать о таких фактах,

как участие в Российской                              

 

 1 Секуляризированная послепетровская государствен-

ность была и отрицанием, и продолжением средневековой

традиции русской власти. Подчеркивание того или другого

аспекта, в значительной мере, - вопрос описания. Необ-

ходимо учитывать, что и та и другая историческая реаль-

ность была многослойна и поддавалась весьма различным

интерпретациям. Нуждается в уточнении и термин "сакра-

лизация", который достаточно широк, чтобы включить в

себя и веру в божественную природу царской власти, и

представление о личности царя как эпифании божества, и

жанровый ритуал - "барочную" риторику. Без достаточного

определения, что имеется в виду, трудно выяснить, дейс-

твительно ли описываемое явление - плод послепетровской

культуры. Достаточно отметить, что при всей несовмести-

мости веры в то, что царь представляет собой реальное

воплощение божества, с православной ортодоксией предс-

тавления этого рода встречались именно в допетровской

Руси, например, в писаниях Ивана Грозного. Культура

XVIII в. вносит в этот вопрос характерную жанрово-сти-

листическую обусловленность: в одической поэзии госуда-

ря можно представить в образе бога (чаще всего - язы-

ческого; ср. торжественный портрет эпохи барокко), в

политических трактатах он выступает как монарх, чьи

права на власть определены мудростью, пользой подданных

или договором (следуют ссылки на Гуго Греция, Мон-

тескье, мнение "политических народов" и пр.). Но в век,

когда монархов и монархинь "творили" заговоры, которые

плелись в гвардейских казармах и кабаках, когда дверь в

спальню императрицы сделалась более чем доступной,

трудно было воспринимать идею божественности монарха

иначе, чем как жанровую риторику. Способность восприни-

мать одно и то же лицо - императрицу - в разных кодовых

регистрах ясно иллюстрируется словами кн. М. М. Щерба-

това, который называет Елизавету в мужеском роде, когда

говорит о ней как о правителе (недостойном), и в женс-

ком, характеризуя как доброго человека: "Да можно ли

сему инако быть (расточительству подданных. - Ю. Л.),

когда сам Государь прилагал все свои тщании ко украше-

нию своея особы, когда он за правило себе имел каждой

день новое платье надевать. При сластолюбивом и

роскошном Государе не удивительно, что роскош имел та-

кие успехи, но достойно удивления, что при набожной Го-

сударыне, касательно до нравов, во многом божественному

закону противуборствии были учинены" (Сочинения кн. М.

М. Щербатова. СПб., 1898. Т. 2. Стб. 219). На это нас-

лаивалось в последней трети века просветительское

представление о высшем достоинстве Человека, что позво-

лило Г. Державину ввести в оду именно десакрализован-

ный, человеческий образ Екатерины.                    

 

Академии Шишкова, организационно и идеологически нераз-

дельной с Беседой, "особ из высшего духовенства, как

то: преосвященных Иринея псковского, Анастасия бело-

русского, Мефодия тверского, Феоктиста курского и Миха-

ила черниговского"1, или то, что именно разгром голи-

цынского мистицизма и Библейского Общества в результате

усилий митрополитов Серафима и Фотия привел Шишкова,

лично не любимого Александром I, в кресло министра

просвещения. В равной мере неосторожно распространять

при оценке функции кощунства ситуацию XVIII в. на эпоху

Священного Союза и 1820-х гг. "Мистики придворное крив-

лянье" (Пушкин) эпохи Голицына, разгром Казанского и

Петербургского университетов и "дело профессоров", инс-

пирированные М. Л. Магницким и Д. П. Руничем, отнюдь не

делали кощунство беспредметным во внелитературной сфе-

ре. Характер возникшего в 1828 г. "дела о Гавриилиаде"

также говорит против односторонности в трактовке ее по-

лемической направленности.                            

Исключительно любопытны соображения В. М. Живова о

путях сакрализации образа Поэта в литературе XVIII -

начала XIX в. Однако кажется, что здесь концепционная

"жестокость" сняла некоторые существенные оттенки проб-

лемы. Распространение религии Природы в предромантичес-

кой, руссо-истской и штюрмерской литературе привело к

изменению представления о природе поэтического твор-

чества. Поэт предстал как одержимый пророческим вдохно-

вением. В этом понимании пророк далеко не всегда влек

непосредственно библейские ассоциации: библейские обра-

зы пророков, оссиановские барды, скандинавские скальды,

пророческое безумие дельфийских жриц - все это предста-

вало как разные облики божественного вдохновения. О

том, в какой мере это могло быть отделено от церковной

ортодоксии, свидетельствует, что "глас Натуры" может

вещать не только устами поэта - сама Природа уподобля-

ется пророку:                                     

  

  Древний бор в благоговеньи                    

Движет старческой главой,                    

И в священном исступленьи                    

Говорит с самим собой...2                    

  

Ни славянизмы языка, ни библеизмы фразеологии в та-

ких случаях не выходят за пределы стилистики.         

Ситуация изменилась во вторую половину 1810-х-1820

гг., когда в псалмах Ф. Глинки, "Давиде" А. Грибоедова,

"Давиде" В. Кюхельбекера стилистическая проблема пере-

растает в сакральную по содержанию. Именно в этот мо-

мент оказывается возможным появление демонических "чер-

ных" текстов. Если в эпоху предромантизма языческий по-

эт, шаман, колдун могли быть помещены в один ряд с

христианским пророком, поскольку ряд этот имел литера-

турную природу и отражал деистическое равнодушие к воп-

росам догматики или даже шире - к религиозным спорам,

то теперь, в эпоху романтизма, действительно, приходи-

лось выбирать между молитвой и ко-                

 

 1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.

С. 428.                                               

2 Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 207. 

 

щунством, причем последнее облекалось в формы уже не

словесной игры или легкомысленной шутки, а "черной мо-

литвы", обращенной к демоническим силам:              

 

И часто звуком грешных песен                  

Я, боже, не тебе молюсь1.                        

 

 "Грешные песни" - любовная поэзия, исконно рассмат-

ривавшаяся в послепетровскую эпоху как вполне узаконен-

ная, нейтральная сфера словесности, оказывается дь-

явольской молитвой. Восстанавливается допетровский дуа-

лизм божественного - дьявольского, причем, как в сред-

невеково-аскетической системе, "человеческое" отождест-

вляется со вторым, но как в ренессансно-просветитель-

ской традиции, оно совмещено с авторской позицией и на-

делено страстной привлекательностью. Показательно, что

это "демоническое" кощунство романтика уже не нуждается

в библейских цитатах и реминисценциях, количество кото-

рых у Лермонтова, например, резко падает по сравнению с

Пушкиным или Державиным.                              

Статья В. М. Живова ставит исследователей русской

поэзии перед новой проблемой и в определенном смысле

намечает пути ее решения, прибегая, что естественно в

такой ситуации, к полемически заостренным формулиров-

кам. Обсуждение поставленных в статье проблем приблизит

нас к их решению.                                 

  

1981